Текст книги "Семья Мускат"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 46 страниц)

Глава третья

Те несколько сот злотых, которые Абрам выручил в ломбарде за жемчужное ожерелье Адасы, целиком ушли на Иду. Надо было платить врачам. Надо было платить за мастерскую и квартиру. В понедельник Абрам посадил Иду в дрожки и повез в больницу. Операцию назначили на четверг. Абрам настоял, чтобы у Иды была отдельная палата, куда бы он мог приходить каждый день. Он сунул медсестре пять злотых и попросил ее проявить к больной особую заботу. В пять часов вечера Абраму велели покинуть палату.

Ида обняла его:

– Если это в последний раз, то благослови тебя Бог.

Глаза Абрама тут же наполнились слезами.

– Дурочка, не болтай чепуху.

Он вышел из больницы и сел в шестнадцатый трамвай. Кроме него в вагоне был всего один пассажир. За окном тянулся район Воли – унылый, тускло освещенный; кирпичные здания, закрытые фабрики. Магазины пусты, в подворотнях толкутся одинокие прохожие. Абрам вытер запотевшее окно. Обычно он меланхолии не поддавался, но болезнь Иды совершенно выбила его из колеи. На Маршалковской, возле Злотой, он сошел с трамвая. Неподалеку от Венского вокзала находилась греческая булочная. Абрам вошел и купил буханку хлеба с изюмом, такой хлеб можно было есть без масла. Из булочной он поехал домой. В дверях он остановился. Напротив, на втором этаже, горел ханукальный светильник, два масляных фитиля. Абрам не верил своим глазам. «Неужели уже Ханука?!» – подумал он и в следующую минуту напрочь забыл про праздник.

В квартире было ужасно холодно. Двойные рамы в этом году не ставили. Газовый и электрический свет был отключен. Абрам зажег свечу, стоявшую в спальне, в медном подсвечнике, присел на кровать и принялся, отщипывая от буханки, жадно есть. Задний зуб расшатался, и, пережевывая хлеб, он всякий раз испытывал острую боль. Разделся, залез под одеяло и уснул. Ему снилось, что он тащит вверх по винтовой лестнице непосильно тяжелый груз. Колени подгибаются, но идти надо. Оглянулся: он на мельнице. Ему нужно молоть зерно или он уже в геенне? Его душа переселилась в мельника?

Он расхохотался и проснулся. И вдруг вспомнил, что бал уже завтра, а ведь он в жюри конкурса красоты. Какая разница? Все равно он никуда не пойдет. Не ходить же по балам, когда Ида так серьезно больна. К тому же у него нет подходящего костюма. Кстати, куда он задевал билеты?

Он вскочил с постели и стал лихорадочно рыться в карманах. Нашел. Подошел к шкафу – машинально, без всякой цели. Был же у него когда-то смокинг! Может, он еще годится? Да, вот он. Он провел рукой по шелковым лацканам, по галуну на брюках. Примерил его в темноте. Самый раз. А нет ли у него лакированных штиблет? Кожа, должно быть, потрескалась, но, если их начистить до блеска, будет незаметно. Да, и ведь имелась у него пара колодок, кто-то привез их ему из Германии. Где бы они могли быть? Может, здесь, в запертом комоде? Где же ключи? Да вот они, на письменном столе.

Он бродил в темноте по комнате и доставал рубашки, галстуки, воротнички, крахмальные манжеты, которые давным-давно за ненадобностью припрятала Хама. К чему было убирать такие превосходные вещи?! Бедная Хама, она была права, он всегда бросал деньги на ветер. Верно, он занимался сейчас постыдным делом, но ведь его никто не видит. Чтобы согреться, он похлопал себя по бокам и груди. «Господи, ну и брюхо же я отрастил! – пробормотал он себе под нос. – И груди, как у женщины». Дотронулся рукой до паха. Его охватило желание. «Завести роман. Напоследок». Он снова залез в постель и накрылся одеялом. Съел еще кусок хлеба с изюмом. Ухаживая за женщинами, Абрам понял, что в конечном итоге мужчина всегда настоит на своем. Если мужчина решил завести роман, женщина подвернется всегда. Магнетизм своего рода.

Вскоре он уснул и утром проснулся бодрым и выспавшимся. Вымывшись холодной водой в кухне над раковиной, он сложил собранную ночью одежду в чемодан и отправился к знакомому портному. Снег лежал грязный и липкий. Дворники сгребали его кирками и лопатами. По земле прыгали, клюя хлебные крошки, птицы. Абраму вспомнилась вдруг фраза из молитвенника: «Всевышний видит все, от огромного слона до яиц вши».

Портной хворал. За последние два года, с тех пор как они виделись в последний раз, он превратился в глубокого старика. Шамкает беззубым ртом, на дряблой шее болтается сантиметр, на скрюченном среднем пальце наперсток. Когда Абрам вошел, он разрезал холстину громадными ножницами. Его желтые глаза смотрели на Абрама с сомнением.

– Не сегодня, – пробурчал он, когда Абрам изложил ему свою надобность.

– Убийца! Ты меня погубишь! Мне ж сегодня вечером на бал идти.

Выйдя от портного, Абрам отправился на поиски сапожника. На лакированные штиблеты надо было поставить набойки. В подворотне Абраму попалась на глаза вывеска с изображенным на ней сапогом. Сапожная мастерская находилась во дворе, в подвале. По грязным ступенькам Абрам спустился в темный коридор и на ощупь двинулся вперед, налетая на коробки и ящики. Толкнув дверь, он очутился в комнатке с неровным потолком и закопченным и пыльным окном. На заваленной каким-то тряпьем койке в испачканных экскрементами пеленках лежал ребенок. Перед ржавой плитой стояла на коленях, разжигая огонь, женщина в грязной юбке. За столом сидел маленький человечек с бледным, почти прозрачным лицом и с бесцветными, водянистыми глазами, выглядывавшими из-под ввалившихся щек. Кусачками он отдирал подошву от ботинка, обнажив кожу, утыканную гвоздями и напоминавшую ощерившийся рот.

Абрам опустился на стул. Запах в комнате стоял затхлый. Из печи валил едкий дым. Скулил ребенок. Мать поднялась с колен, подошла к койке и сунула ребенку обвисшую, дряблую грудь. В углу, за паутиной и кучей мусора, стоял книжный шкаф с религиозными книгами. Абрам снял с полки Пятикнижие – переплет отваливался, страницы были изъедены червем. Он открыл книгу наугад и стал читать:

«…и Господь обещал тебе ныне, что ты будешь собственным Его народом, как Он говорил тебе, если ты будешь хранить все заповеди Его, и что Он поставит тебя выше всех народов, которых Он сотворил, в чести, славе и великолепии, и что ты будешь святым народом у Господа Бога твоего, как Он говорил»[18]18
  Втор. 26, 18–19.


[Закрыть].

Глава четвертая

1

Билеты, которые Абрам принес Адасе и Асе-Гешлу, вызвали в доме переполох. Адасе пойти на бал очень хотелось. Уже много лет она никуда не ходила. Когда она жила с Асой-Гешлом в грехе, их, естественно, никуда не приглашали. Потом были беременность, роды, болел ребенок. Аса-Гешл мало кого звал домой, да и сам почти никогда не принимал приглашений. Но сколько можно сторониться людей? Она была еще хороша собой, и сидеть, точно какая-нибудь старуха, греясь у печки, было преступлением. Аса-Гешл признавал ее правоту, сам же терпеть не мог балов, вечеринок, юбилеев.

На этот раз, однако, он решил с Адасой не спорить, приобрел пару лакированных штиблет, крахмальную сорочку и галстук-бабочку. Адаса купила себе вечернее платье. Кончилось очередной ссорой – приготовления к балу обошлись в немалую сумму, ведь помимо туалетов пришлось потратиться на парикмахера и на маникюршу. У Маши тоже был билет на бал, и двоюродные сестры собирались вместе: стирали, гладили, штопали. Телефон в доме Адасы звонил, не замолкая ни на минуту. Чего только Маша не приносила: и кораллы, и браслеты, и серьги, и бусы из фальшивого жемчуга. Аса-Гешл не без раздражения наблюдал за тем, как суетность, что дремлет в каждой женщине, берет над Адасой верх. Вдобавок она так волновалась, что у нее все валилось из рук. Она ругала ребенка, порой даже грубыми словами, а когда Аса-Гешл ей выговаривал, принималась плакать.

– Что ты от меня хочешь? – жаловалась она. – И без того никакой жизни нет.

Напряжение, возникшее в семье, сказывалось и на Асе-Гешле. Он перестал готовиться к урокам, мучился бессонницей. В день бала Адаса проснулась с температурой, однако, несмотря на уговоры Асы-Гешла ни на какой бал не ходить, заявила, что дома не останется даже под страхом смерти. Она приняла несколько таблеток аспирина, и температура упала. В девять вечера дверь в спальню распахнулась, и на пороге появились Адаса и Маша. Аса-Гешл не верил своим глазам. Перед ним, точно сошедшие со страниц модного журнала, стояли две красотки, одна блондинка, другая брюнетка. Впрочем, когда он подошел к зеркалу, он и себя самого узнал лишь с большим трудом: аккуратно пострижен, чисто выбрит. Вечерний костюм сидел на нем превосходно. Поляки, которые в тот вечер спускались вместе с ними в лифте, смотрели на этих разодетых евреев, разинув рты. Надо же, думали они, вечно жалуются, что хлеба не на что купить, а сами по балам разъезжают.

Дрожки удалось остановить далеко не сразу; Адаса была в легком плаще, и Аса-Гешл не меньше четверти часа метался по улице в поисках свободного экипажа. Пока он бегал, Адаса продрогла и стала кашлять. Желание ехать на бал и всем продемонстрировать, как она хороша собой, несколько поубавилось. Она ослабела, сникла, и теперь ей хотелось только одного: поскорей вернуться домой и лечь в постель. В дрожки садились молча.

Маша же, выпив перед уходом коньяку, пребывала в нетерпении.

– Что притихли? – с вызовом сказала она. – Не на похороны ведь едем.

Дрожки остановились. Перед зданием, где должен был состояться бал, собралась толпа. Такой ажиотаж Аса-Гешл видел впервые в жизни. Билетов продали столько, что зал не мог вместить всех приглашенных. Женщины визжали, мужчины переругивались. Кто-то попытался открыть двери силой. Пришлось вызывать полицию. «Нет от этих евреев спасу!» – истошно кричала какая-то девица.

Неожиданно толпа подалась вперед и потащила Адасу за собой. Она почувствовала, как треснуло платье, и ее охватила паника: а вдруг его сорвут и она останется голой?! Гардеробщицы не успевали обслуживать гостей; сотни пальто, плащей, шляп, зонтиков, сапог, галош и свертков летели им в лицо. Не было времени проверять билеты, не хватало вешалок. Адаса схватила Асу-Гешла за локоть, но толпа, отделив ее и от мужа, и от двоюродной сестры, понесла в зал. Уже играл оркестр, на танцплощадке яблоку негде было упасть, и пары, вместо того чтобы танцевать, стояли на месте, покачиваясь под музыку. Пели трубы, гудели барабаны. Было душно, раздавались визг, хихиканье, хохот, пахло духами и потом, глаза рябило от разноцветных нарядов. Какой-то мужчина в меховой шапке раввина выплясывал с женщиной, у которой маска съехала на нос. На сцене, заслоняя музыкантов, стоял великан в шлеме и в кольчуге – тот самый силач, что был упомянут в объявлении. Адасе хотелось убежать, ее толкали со всех сторон. Какой-то тощий юнец, горбоносый, с хищным лицом, обнял ее:

– Поцелуй меня, красотка!

Она попыталась вырваться, но юнец держал ее крепко. От него пахло помадой и потом. И тут из толпы возник Абрам:

– Адаса, дорогая!

Юнец тут же исчез. Абрам схватил ее за плечи:

– Что случилось? Где Аса-Гешл? Господи, ты хороша, как майское утро.

Адаса расплакалась:

– Ой, дядечка, уведи меня отсюда!

– Дурочка, что ж ты плачешь? Господи, сумасшедший дом какой-то!

И Абрам, ведя за собой Адасу, стал продираться сквозь толпу, расталкивая людей своим огромным животом. При этом он то и дело останавливался, здоровался с одними, махал другим, целовал руки дамам и говорил комплименты на дикой смеси идиша, польского и русского. Он остановил тучного мужчину с повязкой на рукаве.

– И не стыдно? – выговорил он ему. – Что вы тут устроили? Хуже, чем в Бердичеве.

Наконец Абрам протиснулся в соседнюю комнату, где гости толпились возле буфета, ели сдобные булки и пили пиво и лимонад. Одна женщина стояла на коленях перед другой и наскоро зашивала ей порванное платье. Какая-то девица прыгала на одной ноге, держа в руке туфлю с отломившимся каблуком. Мимо бесконечным потоком шли русские генералы в эполетах, польские помещики в искусно сшитых кафтанах, немецкие солдаты в касках с шишечками, раввины в меховых шапках, ешиботники в бархатных ермолках, из-под которых выбивались заправленные за уши пейсы. Что это ряженые, Адаса поняла далеко не сразу. Абрам и сам был совершенно неузнаваем. Смокинг и борода усыпаны были обрывками бумаги и конфетти, на лысину спикировал воздушный шар.

– Ты еще легко отделалась, – крикнул он Адасе. – Тут женщина в одних панталонах осталась. – И он, зайдясь громовым смехом, нежно поцеловал свою спутницу.

От него пахло спиртным.

– Дядечка, я хочу домой.

– Посиди здесь – пойду разыщу твоего кавалера.

И, посадив ее на свободный стул у стены, он отправился на поиски Асы-Гешла. Слева, под руку с розовощеким, кудрявым мужчиной с брюшком, появилась Маша. Один его глаз улыбался, другой мрачно взирал по сторонам. «Только бы она меня не заметила», – подумала Адаса.

В эту минуту Маша подошла к ней.

– Мамочка! – воскликнула она. – Вот она где!

С этими словами она подвела к Адасе своего спутника, доктора такого-то – Адаса не разобрала его имени. Маша что-то оживленно щебетала, доктор же церемонно поклонился, поцеловал Адасе руку поверх перчатки, с чем и удалился.

– Не забудьте про конфеты! – крикнула Маша ему вслед, а Адасе сказала: – Симпатичный. Капитан в отставке. И еврей. Но по-моему, обращенный. Чего ты здесь сидишь? Господи, ну и народу! У-у-у-х! Что с тобой? У тебя заплаканные глаза. Не бери в голову. Плюнь. А где Аса-Гешл? Я тебя всюду искала.

– Дядя Абрам здесь.

– Правда? Где он? Его возлюбленная в больнице, а он развлекается. Нет, ты погляди, что с моим платьем. Черт знает что творится! Ох, ну и народу! – Маша помолчала, а затем сказала: – Ничего не попишешь, стареем. У тебя шпильки не найдется?

2

Абрам пустился было на поиски Асы-Гешла, однако не прошло и минуты, как он совершенно забыл не только куда направляется, но и что Адаса его ждет. Совсем недавно он для храбрости опрокинул стаканчик коньяка. Он помнил, что входит в жюри конкурса красоты, но понятия не имел ни где находятся остальные члены жюри, ни где будет проходить смотр претенденток. Женщины, которые, по его подсчетам, давно должны были превратиться в глубоких старух, вдруг резко помолодели; молодые, красивые, с модными прическами, стройные, как невесты, они проплывали перед его затуманенным взором. Мужчины, которые, как ему представлялось, давно умерли от тифа или затерялись где-то в России, теперь называли его по имени и громко его приветствовали. Женщина в красной маске вцепилась в лацкан его фрака:

– Кто ты? Поцелуй меня.

Абрам попробовал обнять ее, но она ловко вывернулась и исчезла. Он бросился за ней и вдруг почувствовал, что у него подгибаются колени. «Вперед я иду или назад?» – пронеслось в мозгу. Где она, эта летняя птичка? Куда она полетела? Абрам попытался остановить наугад нескольких женщин в масках, но все они проскальзывали мимо. Одна девица показала ему язык, другая скорчила гримасу, третья крикнула ему вслед: «Масон!»

Абрам остановился как вкопанный. Этого гнусного словечка он не слышал уже много лет. Музыка смолкла, потом заиграла снова – какофония была такая, будто одновременно визжали тысячи кошек. Пары раскачивались, тряслись, вертелись, прыгали. Абрам окончательно потерял голову. Что это? Шимми? Чарльстон? Румба? Свиньи! От одного их вида блевать хочется. Горы никому не нужного женского мяса. Он нащупал в кармане носовой платок и вытер мокрое от пота лицо. Рубашка и белье взмокли, пристали к телу. Ступни горели, – казалось, он идет по раскаленному песку. Какая-то девица, столкнувшись с ним, крикнула ему в самое ухо, точно глухому:

– Эй, старый пень! Шел бы лучше спать!

Он сделал еще несколько шагов и тут услышал тоненький голосок:

– Герр Абрам, как поживаете?

Он обернулся. Это был Финлендер, горбун, с которым он встречался у Герца Яновера. Да, тогда он носился с идеей издания журнала; Финлендер должен был быть одним из издателей. Всем этим планам не суждено было сбыться, и Финлендер в их компании бывать перестал. Но вот ведь, жив. Шевелюра – золото с серебром. Абрам качнулся в его сторону, словно собираясь его обнять:

– Кого я вижу!

– А я уж решил, вы меня не узнаете.

– Как ты мог подумать такое, Финлендер! Ты ничуть не изменился. Как ты? Что поделываешь? По-прежнему не женат?

– Что? Нет.

– Где ты живешь? С Дембицером встречаешься?

– Дембицер умер.

Абрам вздрогнул:

– Когда? Как?

– Сердце. В газетах писали.

– Ясно. А как тот, ну, как его… фокусник… телепат.

– Мессингер. Он здесь. На балу.

– Здесь?! А эта женщина? Та, что духов вызывала?

– Калишер. Вышла замуж за предпринимателя из Лодзи.

– Души усопших больше не вызывает?

– Больше не вызывает.

– А Герц Яновер? Он тоже здесь?

– Здесь. С Гиной.

– Где они? Я всех растерял.

Абрам порылся в кармане. Он хотел дать Финлендеру визитную карточку, но не нашел и, шаркая, пошел прочь. Какая разница? Всё слова, одни слова. И тут он услышал, как кто-то зовет его: «Пан Абрам! Пан Абрам!» Он оглянулся и увидел женщину в черном кимоно и в меховом жакете поверх бального платья. Среднего роста, волосы заплетены в косы и причесаны на прямой пробор; в волосах гребни, булавки, цветы. В ушах старомодные золотые серьги. Длинные, по локоть перчатки.

Абрам окинул ее оценивающим взглядом:

– Пошли потанцуем, маленькая маска.

– Еще успеем, вечер только начинается, – отвечала маска на идише. – Какой же ты старый. Седой, как лунь.

– Человек моложе не становится – только старше, – ответил Абрам. – Кто ты, крошка?

– Секрет.

– Твоя внешность мне знакома. Скажи, ты давно меня знаешь?

– Тысячу лет.

– Не невестка ли ты реб Бериша Камейки?

– Ошибаешься.

– Родственница Пжепьорко?

– Опять не угадал.

– Кто же тогда?

– Просто еврейская девушка.

– Естественно. Кто ж еще?

– Я слышала, Натан болен.

Абрам оживился:

– Так ты и Натана знаешь? Значит, из наших! Меня не проведешь. Снимай маску. Открой свое прелестное личико.

– А я надеялась, ты угадаешь.

– Ах, моя маленькая прелестная маска! Ты меня заинтриговала.

Абрам обнял ее за талию и повел, пробираясь сквозь толпу, в соседнюю комнату. Ему хотелось угостить ее вином. Дышать с каждым шагом становилось все труднее. Слава Богу, что здесь, на балу, он не один, не одинок. У него есть все шансы найти себе женщину, он еще может нравиться. Маска охотно шла за ним. Он жадно вдыхал аромат ее духов. Перед ним мелькали знакомые лица. Большевик Бройде шествовал с хромой портнихой Лилей. Он увидел Гину с низкорослой девушкой, в свое время она снимала у нее комнату. Абрам с достоинством поклонился и помахал им рукой. Обе женщины посмотрели ему вслед с удивлением, смешанным с презрением. Абрам нахмурился. Нет, кто его спутница, он догадаться не мог.

– Кого еще ты знаешь из моей семьи?

– Кого только я не знаю! Пиню, Нюню, Копла.

– Копла? Стало быть, ты довоенная штучка.

– Да, не вчера из яйца вылупилась.

– Копл в Америке. Я слышал, у него там неприятности.

– Да, промышлял спиртным.

Абрам помолчал.

– Черт возьми, все она знает! Ты и будущее предсказывать умеешь?

Сквозь узкие прорези на него смотрели блестящие черные глаза. И тут его охватило жуткое чувство. А вдруг она – Ангел Смерти? Он совершенно протрезвел. Вспомнил, что у него больное сердце, что у Иды операция, что Адаса ждет, когда он найдет Асу-Гешла. «Боже, что со мной? Как же низко я пал!» Он испытал желание бросить эту незнакомку, убежать домой, залезть под одеяло. Вместо этого он вновь крепко обнял ее. «Не все ли равно, в конце концов, когда умирать». И тут его осенило: женщина в маске была Маня, служанка Мешулама, помощница Наоми. Черная Маня, как они ее называли.

3

Отыскать Адасу Асе-Гешлу никак не удавалось. Впрочем, особого желания найти ее он не испытывал. И то сказать, какой смысл таскаться по залу с собственной женой? Он оглох от громкой музыки, яркий свет слепил глаза. Он зашел в буфет и, взяв стакан пива, сел за столик. И что они так веселятся, эти рассеянные по всему свету бродяги? Бога они лишились, миром не овладели. «Нет, не могу больше, – пробормотал он. – Задыхаюсь». И тут до него донесся знакомый голос:

– Nun, gezweifelt ist genug…

Он открыл глаза и увидел Герца Яновера. Фрак измят, вместо галстука развевающийся бант, бакенбарды за время их последней встречи совсем поседели. Рядом с ним стояла высокая девушка, смуглая и стройная, с чуть вытянутыми, правильными чертами лица и большими черными глазами. Волосы, отметил про себя Аса-Гешл, были не по моде длинные, шелковое платье без украшений. Несмотря на то что была она брюнеткой с оливковой кожей, что-то в ее внешности было неуловимо нееврейское; скорее, француженка или итальянка, подумал Аса-Гешл, – таких женщин он в Швейцарии навидался. По какой-то неясной причине девушка эта напоминала ему монашку.

– Хочу познакомить тебя с очаровательной женщиной, – говорил меж тем Герц Яновер. – Пани Барбара Фишелзон – Аса-Гешл Баннет. – Говорил он по-польски, и голос его дрожал от возбуждения.

Аса-Гешл вскочил и, сбиваясь, поспешно сказал:

– Садитесь, прошу вас.

– Мой почтенный друг – философ, – продолжал Герц Яновер на своем витиеватом польском языке, не без некоторой иронии. – Сия прелестная дама, представьте, – тоже мыслитель. Только что из Франции. Училась у знаменитого Бергсона.

– Господин Яновер, как всегда, несколько преувеличивает, – вступила в разговор дама. – Я просто студентка.

– Скромность – высшая добродетель, – провозгласил Герц Яновер. – Пани Барбару я имел честь знать в бытность ее совсем еще ребенком. А теперь она на голову выше меня – и в прямом, и в переносном смысле.

– Пожалуйста, не принимайте его слова всерьез. Он выпил лишнего.

– Вы не хотели бы ненадолго присесть? – осведомился Аса-Гешл. – И ты тоже, Герц.

– Я должен вернуться к своей половине. А где ваша супруга?

– Адаса? Я ее потерял.

– Потерял, говоришь? По Фрейду, это подсознательное стремление высвободиться из брачных уз. На твоем месте я не был бы столь безмятежен. Адаса – женщина еще весьма привлекательная.

Аса-Гешл покраснел.

– Не болтай ерунду, Герц, – сказал он.

– Как знать, как знать. Будем надеяться, что ей не надоест вся эта вакханалия. – И он, прощаясь, махнул рукой. – Au revoir. Оставляю тебя в обществе сей обворожительной особы.

Яновер поклонился, щелкнул каблуками, послал брюнетке воздушный поцелуй, развернулся на своих коротких ножках и поспешил прочь.

– Бедняга, – обронила Барбара, – он совершенно не умеет пить.

– Может, взять вам что-нибудь?

– Нет, благодарю. Не хочется.

– Вы и в самом деле бывали на лекциях Бергсона?

– Да, но всего на нескольких.

– И долго вы жили во Франции?

– Пять лет.

– Изучали философию?

– Моя специальность – французская литература. А вы, насколько я понимаю, – профессор в теологической семинарии.

– Всего лишь преподаватель.

– Никогда не встречала семинаристов-евреев. Скажите, они одеваются, как раввины? Носят пейсы?

– Вовсе нет. Одеваются они по-европейски. Как все.

– Странно. Разве они не ортодоксальные евреи?

– По-настоящему ортодоксальные евреи учатся в ешивах.

– Да-да, вспомнила. Мой собственный отец ходил в ешиву.

– Ваш отец раввин?

Девушка улыбнулась, обнажив длинные зубы:

– Пастор.

– В самом деле? – Аса-Гешл не скрывал своего удивления. – Где же?

– Здесь, в Варшаве.

– В какой церкви?

– В евангелической. У них часовня на Крулевской улице.

– Стало быть, вы христианка? – предположил Аса-Гешл.

– Я приняла христианство, когда мне было четыре года.

Последовала долгая пауза. Аса-Гешл вспомнил, что Герц Яновер когда-то рассказывал ему про какого-то выкреста, Фишелзона, бывшего раввина в Талмудическом братстве, автора пары книг. Сидящая рядом девушка опустила меж тем головку и рассматривала свои ухоженные руки.

– Господин Яновер, – сказала она, прерывая молчание, – бывал у нас дома. Одно время отец хотел, чтобы я учила иврит. Господин Яновер давал мне уроки.

– И выучили?

– Увы, совсем немного. Вместо того чтобы заниматься, мы все время болтали. Про вас я знаю давно, с раннего детства. Как вы сбежали из местечка, как приехали в Варшаву – всю вашу историю.

– Неужели?

– Он даже рассказывал мне, что вы пишете книгу.

Аса-Гешл прикусил губу.

– Не книгу, – пояснил он. – Диссертацию. Я так ее и не закончил.

– Сколько помню, вы предложили создать исследовательский центр для проведения экспериментов по определению чистого счастья. Помню, эта тема меня тогда очень заинтересовала.

– Я уж и сам про нее забыл.

– Весь вопрос в том, где такой центр может быть создан. Разве что в вакууме.

– Почему же в вакууме?

– Потому что любое конкретное место будет обязательно зависеть от окружающих общественных норм и, разумеется, идеологических представлений, которые…

– Вы, я вижу, марксистка. Я, собственно, никогда не говорил о чистом счастье.

– Философы вообще любят все «чистое». Чистый разум, чистое счастье, чистая мораль. Кстати, вы танцуете?

– К сожалению, нет.

– У вас есть сигареты?

– Простите, не курю.

– Что же вы в таком случае делаете?

– Тревожусь.

– Что ж, дело хорошее. А пока вы пребываете в тревоге, мир становится добычей таких, как Муссолини, Пилсудские, Макдональды.

– Пусть этот мир катится ко всем чертям.

Пани Барбара хмыкнула:

– Вы, я смотрю, декадент, а? Все симптомы налицо. Пойдемте со мной. Хочется посмотреть, как танцуют.

Они встали. Из-за буфетной стойки выскочила официантка и бросилась за ними. Аса-Гешл забыл заплатить за пиво.

4

Пока Аса-Гешл и Барбара добирались до танцевального зала, музыка смолкла, однако танцплощадка была по-прежнему забита до отказа. Танцующие стояли парами и не сводили глаз со сцены. Представление продолжалось. Великан демонстрировал свою силу: ломал цепи, гнул железные прутья, подставлял голую грудь под удары молотком, которые наносил ему какой-то юнец. Силача сменил маг, маленький человечек в блузе и в шейном платке. Что-то тараторя тоненьким голоском, он стал махать платком над стаканом, свечой и какими-то монетами. Из глубины зала разобрать, что он говорит, было сложно. Когда сеанс магии подошел к концу, на сцену вынесли стулья для членов жюри конкурса красоты. Абрама среди них почему-то не было. Аса-Гешл огляделся по сторонам, нет ли поблизости Адасы, или Маши, или Гины, но вокруг мелькали лишь незнакомые лица.

Пани Барбара скорчила гримасу.

– Здесь вся улица Налевки, – сказала она.

– У жителей Налевки такое же право на существование, как и у всех остальных.

– Не спорю. – Она открыла сумочку, достала зеркальце и пудреницу. – Настроение у вас, по-моему, неважное, – сказала она. – Как ни странно, когда я хожу на балы, особенно на балы еврейские, у меня тоже портится настроение.

– Отчего же в таком случае вы не ходите на польские балы?

По ее лицу пробежала тень.

– Видите ли, я оказалась между двух народов, поляков и евреев. Из-за своей миссионерской деятельности папа всегда много общался с молодыми евреями. Одно время я училась в Евангелическом институте, однако после отъезда во Францию растеряла все связи. Вы ведь тоже, судя по всему, аутсайдер.

– Я всю жизнь был аутсайдером.

– Почему?

– Не знаю. Мне всегда не хватало веры, объединяющей людей.

– Когда вы вернулись из России?

– В тысяча девятьсот девятнадцатом году.

– И революция не оказала на вас никакого влияния?

– Марксистом я не был никогда.

– А кем? Анархистом?

– Не смейтесь надо мной, но мне и сейчас кажется, что нет системы лучше, чем капиталистическая. Я вовсе не хочу сказать, что она хороша; она очень жестока – но таков человек, таковы законы экономики.

– Какая чушь! Что ж, по крайней мере, вы искренни. Другие прячутся за пустой болтовней. А как вы относитесь к сионизму? Вы не сионист?

– Что-то не верится, что евреям когда-нибудь дадут землю. Просто так никто никому ничего не даст.

– Это верно. Вот поэтому-то и приходится сражаться.

– Сражаться за что? Чем кончались все войны? Что нам дали революции? Голод и потоки глупых речей.

– Если это все, что вы увидели в Советской России, вас можно только пожалеть. С таким мировоззрением, как ваше, я бы уж давно повесилась.

– Скептики тоже хотят жить – может, даже больше, чем верующие.

– Ради чего? Я слышала, у вас есть ребенок. Как можно растить ребенка с таким отношением к жизни?

– Детей я не хотел иметь никогда.

– Получается, что вас насиловали! Стыдитесь! Вы прячетесь за собственной трусостью. Могу я задать вам нескромный вопрос?

– Спрашивайте, что хотите.

– Я слышала про вас столько, что у меня такое чувство, будто мы старые друзья. Ваша жена такая же, как вы? Так же далека от жизни?

– Да, но иначе. Она по природе – верующая. Одна и из тех, для кого любовь – это Бог.

– Что ж, стало быть, она обрела своего бога.

– Плохого бога. Бога, который постоянно ее покидает.

– Бедная! Мне бы хотелось с ней познакомиться. Герц Яновер говорит о ней в превосходной степени. Вы, помнится, сказали, что она здесь?

– Да. Мы потерялись.

– Ах! Может, я задаю слишком много вопросов, но так уж я устроена. Не хотите отвечать – скажите прямо.

– Спрашивайте, ради Бога. Я ужасно рад, что нашелся человек, который со мной разговаривает.

– Почему вы не доучились? Почему не закончили книгу? Охота пропала?

– Это долгая история. Когда я вернулся из России, мне пришлось многое на себя взять. Я должен помогать матери. Сестра очень бедна. У меня двое детей: сын от первой жены и маленькая дочь от нынешней. Вы и представить себе не можете, сколько сил уходит на самое необходимое.

– Легко себе представляю. Во Франции мне тоже пришлось несладко. А что с вашей книгой? Вы ее совсем забросили?

– Во-первых, она написана на немецком. Во-вторых, на плохом немецком. И в третьих, не закончена.

– Мне бы хотелось ее прочесть.

– Стоит ли? Пустая трата времени.

– Это уж позвольте решить мне.

– В ней полно ошибок и исправлений. Да и почерк у меня негодный.

– У меня есть дома пишущая машинка. Я могла бы вашу рукопись перепечатать.

– Зачем вам?

– Мало ли… Революция от этого не пострадает. Когда вы свободны?

– По вечерам.

– Вот и приходите. Позвоните. Наш телефон есть в телефонной книге. Пастор Фишелзон. И папа пусть вас не смущает. Он у меня покладистый. К тому же он последнее время болеет. На чем строится ваша теория?

– На Спинозе и Мальтусе.

– Оригинальное сочетание. И что же вы предлагаете?

– Безопасный секс – в самом широком смысле слова.

– Как это понимать?

– Больше секса и меньше детей. Спальня – ключ ко всем проблемам, общественным и частным.

– Похоже, вы сами смеетесь над собственной теорией. Мой отец такой же. Говорит совершенно серьезно, даже переходит на крик, а мне все время кажется, будто он дурака валяет. Почему вы не ищете свою жену?

– Где ж ее здесь найдешь? Иголка в стоге сена.

– На все у вас есть ответ. У Герца Яновера тоже когда-то была своя философия. Безысходность, силы тьмы – что-то в этом роде. На меня она тогда, помнится, произвела впечатление. Когда позвоните?