Текст книги "Семья Мускат"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 46 страниц)

Часть восьмая

Глава первая

Все годы, проведенные Асой-Гешлом сначала в армии, а потом в России, Адаса держалась в стороне от своей семьи. Ее отец женился вновь. Тетки, Салтча и Царица Эстер, взяли сторону Фишла. В Отвоцке и Варшаве, куда она изредка приезжала, Адаса из всей семьи общалась лишь с тремя троюродными сестрами – Машей, Стефой и младшей дочерью Пини, Дошей.

Маша приняла христианство. Ее крестным отцом стал ее свекр, пан Зажиций. В церковь она ходила ежедневно. Реб Мойше-Габриэл неделю соблюдал по дочери траур, как будто она умерла. Лея писала из Америки, что она от нее отказывается. Дядья и тетки при упоминании ее имени плевались. Адаса же не могла заставить себя возненавидеть женщину, которая ради любви пошла на такую жертву. Да и сама она разве лучше? Разве не изменила она своему брачному долгу? Что ж, пусть первыми бросят камень те, кто без греха. Чем, в сущности, отличается одна религия от другой? Разве евреи и христиане молятся не одному Богу? Когда Аса-Гешл был в Швейцарии, Адаса всерьез подумывала о том, чтобы постричься в монашки и провести остаток дней в благостной тиши, как это делают христианки, разочарованные в мирской жизни. Если она и была против вероотступничества, то лишь по одной причине: преследованиям подвергались евреи, а не христиане. И если Христос прав и кроткие наследуют землю, значит, истинные христиане – это евреи.

Когда Маша приняла христианство, Адаса порвала с ней, но ненадолго. Маша писала ей письма в Отвоцк, она страдала от одиночества, и Адаса, встретившись с ней в Варшаве, узнала, что семья Янека так и не простила невестке еврейского происхождения. Ее свекр ночами что-то бормотал, кашлял и ругался, обвиняя в своей болезни сына. Свекровь не скрывала своей неприязни к Маше с первого дня. Свояченица избегала ее. Спустя некоторое время Янек и Маша покинули родительский кров и сняли комнату где-то в Мокотове, однако жизнь их от этого лучше не стала. Полотна Янека спросом не пользовались, да и кому во время войны нужно искусство? Янек посылал картины на выставки, но их ему возвращали. Целыми днями он сидел дома, читал газеты и твердил, что ни на что не годен и никакого права жениться не имел. Маша устроилась в цветочный магазин, но работа оказалась ей не по душе и нагоняла тоску. В магазин приходили не за букетами, а за венками. У Маши появились судороги и ночные кошмары, начались ссоры с мужем; не слыша себя от бешенства, Янек обзывал ее «пархатой жидовкой».

Встречались Адаса и Маша раз в неделю и шли в гойский ресторан, подальше от еврейских кварталов. Платила всегда Адаса. Однажды Маша приехала в Отвоцк посреди ночи. Она в очередной раз поссорилась с мужем, Янек схватил ее за горло и угрожал ножом. Молодые женщины не ложились спать до рассвета – всю ночь Маша изливала подруге душу. Работать Янек не желал. У него не было сил. Недавно с ним случился сердечный приступ, и он кричал, что покончит с собой. Пить он не умел, но удержаться от водки был не в состоянии. Живопись ему осточертела, и он жег свои картины. Сомнений быть не могло: его друзья, Млодек и Рубенлихт, сговорились против него, мстят ему за то, что он женился на еврейке. Когда Маша посоветовала ему обратиться к невропатологу, он обвинил ее в том, что она хочет упечь его в «писхушку».

После того как немцы обещали Польше независимость и объявили набор в польско-германскую армию, Янек пошел добровольцем. Его отец незадолго до этого умер. Медкомиссия направила Янека в госпиталь, где он был признан непригодным для службы в армии. Он сразу же отвернулся от немцев и подал заявление в польскую военизированную организацию Пилсудского. Его определили в тайную службу, где он писал портреты помощников Пилсудского, некоторые из которых возглавляли бригаду Пилсудского в Венгрии. Он стал наконец зарабатывать и приводил домой гостей, которые, хоть и ходили, как и сам Янек, в штатском, обращались друг к дружке «капитан», «майор» или «полковник». Они пили, пели патриотические песни, подкручивали ус, целовали Маше ручку и, обливаясь пьяными слезами, рассуждали о судьбе родной Польши, которая на протяжении столетия была поделена между русскими, прусскими и австрийскими свиньями. Они знали, что Маша еврейка, поэтому неизменно вспоминали знаменитых евреев, патриотов Польши – Шмуэле Збитковера и полковника Берека Иослевича, и клялись, что независимая Польша, как предсказывали даже такие поэты, как Мицкевич, Норвид и Выспянский, будет раем для гонимого еврейского племени.

Когда немцы арестовали Пилсудского, Янек, никогда прежде не писавший стихов, сочинил песню, которую напечатали в запрещенной газете, издававшейся военной организацией. Он также написал картину, где Пилсудский был изображен во главе своей бригады. Маша вовсе не считала, что разбирается в изобразительном искусстве, но даже она понимала, что картина представляет собой не более чем дешевое подражание Матейко. Еврейские друзья Янека называли его бездарем, отчего Янек приходил в бешенство, кричал на них, на Машу, проклинал евреев, которые, как он говорил, «все как один анархисты и дегенераты». Он снял себе мастерскую и проводил там дни и ночи. Маше он писал длинные письма про свою любовь, которая никогда не умрет, про свое разочарование в женщинах и в евреях, про то, что не верит больше в истину и справедливость. Он цитировал антисемитские произведения Лутославского, Новачинского и Немоевского, расточал похвалы Пилсудскому, которого называл Мессией. Он мог вернуться домой посреди ночи, мертвецки пьяный, стать перед Машиной постелью на колени и рыдать: «Ангел мой! Грешен я, грешен! Не отвергай меня! Чистая ты, святая душа!»

Когда же Пилсудский вышел из Магдебургской крепости и Польша стала независимой, Янек получил чин майора польской армии и сделался частым гостем в Бельведере. Портрет Пилсудского его кисти повесили рядом с картинами старых польских мастеров; его песня стала популярным армейским маршем. Он приобрел квартиру на фешенебельных Аллеях Уяздовских, помирился с Машей, завел денщика и двух служанок. В дом с визитами приходили полковники, генералы и дипломаты. Маша ездила кататься верхом в Лазенки. Она перестала писать Адасе и в Отвоцк больше не приезжала. Адаса ни разу не видела ее новой квартиры. В независимой Польше пани Маша Зажицая стала заметной личностью. Ее фотографии появлялись в иллюстрированных журналах. Ее приглашали заседать в женских комитетах. В Красном Кресте ей вручили почетный диплом. Адаса же оставалась женой Фишла Кутнера и ждала возвращения таинственного ешиботника, затерявшегося где-то у большевиков. Маша часто ругала себя за то, что порвала с Адасой. Она просыпалась среди ночи от мук совести и клятвенно обещала себе, что завтра же найдет Адасу, вернет ей несколько марок, которые ей задолжала, сделает ей подарок и пригласит к себе домой. Но на следующий день дел оказывалось так много, что она про Адасу забывала. Проходили недели, прежде чем Маша вспоминала, что она внучка реб Мешулама Муската и дочь реб Мойше-Габриэла и что ее брат Аарон, только что женившийся в Варшаве, был зятем Калмана Хелмера. Маша жалела евреев, но ей казалось, что не имеет смысла поддерживать связь с этим странным народцем с его болезнями, продажностью, непрерывными невзгодами. Они угрожали Польше одновременно и коммунизмом, и черным рынком, и атеизмом, и религиозным фанатизмом. Ее семья обеднела; мать скиталась где-то в Америке со своим любовником-управляющим. Нет, жалеть ей не о чем. Теперь, когда Янек сделал карьеру, его родители умерли, а Польша стала независимым государством, у Маши оставалось только одно желание: сжечь за собой все мосты.

Глава вторая

Из дневника Адасы

1

26 июня. Сегодня в моей жизни печальный день. Сравнить его можно только с днем свадьбы. Фишл со мной развелся. Целый день я провела у раввина, сидя на скамье. Писец писал на пергаменте, скрипя гусиным пером. Двух свидетелей пришлось учить, как следует, согласно традиции, ставить свои подписи. Раввин обращался ко мне на «ты». Говорил на каком-то странном языке, смешивая слова на иврите со словами на идише, заглядывал в какие-то толстые книги. Когда все кончилось, я заплакала, хотя ничуть не расстроилась. Ф. все время сидел ко мне спиной и раскачивался, словно молился. А я думала о смерти и о маме. Мне пришлось встать и сложить ладони, и, когда Ф. вложил между ними свидетельство о разводе, он как-то странно на меня посмотрел. Затем свидетельство было обрезано по краям перочинным ножом, и раввин, обращаясь ко мне, сказал: «Если пожелаешь выйти замуж, ждать придется три месяца и один день».

Как бы не три года! Аделе никогда не разведется с ним.

3 июля. Сегодня сбылась наша давнишняя мечта. Мы в Закопане. Он видел горы и повыше – был в Альпах, я же в горах впервые. Они еще красивее, чем я думала. Гора вырастает невесть откуда – и так же неожиданно исчезает, будто ее проглотила земля. Леса на склонах гор похожи, по-моему, на зеленые бороды. В пансионате ужасно шумно. Все хлопают дверьми. Кормят на убой, а женщины жалуются, что им не хватает. Девицы так громко хохочут, что заснуть невозможно. Аса-Гешл очень нервничает. Сказал, что современный еврей – не человек. Он весь соткан из противоречий. Мне кажется, его вполне устраивает, что я его любовница, а не жена. Если б он знал, как я из-за этого страдаю! Администратор пансионата попросил у нас документы и сразу же увидел, что мы не женаты. Здесь много варшавян. Стоит нам войти в ресторан, как все смолкают.

Вечером. Гулять он пошел один. Мы опять не поладили. Господи, почему мы так часто ссоримся! Вместо того чтобы отдыхать, он все время злится, все время напряжен. За столом ни с кем не разговаривает. Ему пришлось взять на нашу поездку в долг – деньги, которые мне дает Ф., он отказывается брать наотрез. Деньгами его ссудила Гина.

8 июля. Вчера в пансионате разразился скандал. Солдат из армии Галлера набросился на хозяина и отрезал ему бороду. Бедняга ходит с перевязанной щекой. Я всю ночь не спала. Аса-Гешл тоже – стонал и метался до самого рассвета.

9 июля. Здешние женщины ходят полуголые. Странно видеть, что еврейки держатся «свободнее», чем польки. Меня уже спрашивали, почему я не ношу шорты. Все гойки носят платья. А.-Г. и я ужасно стесняемся. Мне даже стыдно купаться в присутствии мужчин. Аса-Гешл целый день ходит в костюме и в галстуке.

13 июля. Из пансионата мы, слава Богу, уехали. Теперь живем в деревне Завойя возле Бабьей Гуры. Гора огромная, стоит в стороне. На закате курится, как вулкан. Говорят, на вершине можно увидеть орлов. Плохо одно: в постели блохи. Крестьяне ужасно грязные. Чайник встроен в плиту, готовят они на ней три раза в день – варят либо ячмень, либо картошку. Стены нашей комнаты увешаны олеографиями. Крестьянин, у которого мы живем, держит трех коров и несколько овец, но пасутся они в горах – здесь корма не хватает. До войны крестьяне каждое лето ездили в Венгрию работать в поле. Теперь граница закрыта. Три дочери нашего хозяина служат в Кракове, в еврейских семьях.

14 июля. Стоит мне заговорить о ребенке, как он приходит в ярость. Говорит, что не желает плодить новые поколения людей. Пусть человечество погибнет – ему все равно. Не понимаю, отчего он так мрачно смотрит на вещи. Больше всего он боится, что у нас родится девочка. Этот страх у него от изучения Талмуда. А вот дедушке знание Талмуда не мешало любить своих внуков. Как же он может любить меня, если женщины вызывают у него такую ненависть? Когда он говорит такое, мне хочется плакать. По-моему, ему жизнь не в радость. Вместе с тем иногда он веселится, как ребенок.

15 июля. Всю ночь не сомкнула глаз. Чудовищно кусались блохи. Он проснулся среди ночи, зажег свечу и стал исследовать соломенный матрац. Проклинал всех и вся, ругал себя за то, что вернулся из России. Сказал, что с Фишлом я была бы счастливее. Я плакала. Он долго меня целовал, клялся, что любит больше всех на свете. Я ему верю, но его любовь такая ненадежная. Каждую минуту у него возникает новый план. То он хочет ехать в Палестину, то – возвратиться в Швейцарию. То хочет, чтобы мы жили в Отвоцке, то – в Варшаве. Сегодня заявил, что, если в этом году его призовут в армию, он не пойдет ни за что. Я понимаю его чувства, но ведь быть дезертиром недостойно. В конце концов, мы, евреи, живем в Польше уже много столетий.

16 июля. Он получил работу в теологической семинарии в Тахкемони. Пришло письмо от Герца Яновера. Слава Богу, теперь у нас будет на что жить, хотя сколько они заплатят, пока не известно. Жизнь здесь недорогая. Клубника почти ничего не стоит, и она очень сладкая. Масло тоже дешевое. Девушки приносят из леса огромные вязанки хвороста. Раньше Аса-Гешл избегал такой работы – считал лицемерием преподавать в религиозной школе, но теперь вроде бы доволен. Эта работа поможет ему уклониться от военной службы: семинаристов, а может, и преподавателей в армию не берут. Сегодня он пообещал, что сделает все возможное, чтобы развестись с Аделе. Сказал даже, что даст мне родить, если я гарантирую ему, что будет мальчик. Как будто это от меня зависит!

17 июля. Получила письмо от Маши. Она вдруг вспомнила, что я ее двоюродная сестра. Прямо по пословице: «Когда дело плохо – и еврей хорош». С Янеком она несчастна. Теперь он полковник и должен идти на фронт. Прямо она никогда ничего не скажет – все намеками. Хочет, чтобы я приехала к ней в Вилянов. Живет в окружении генералов и генеральш. Я, конечно же, не поеду, хотя Янек мог бы Асе-Гешлу помочь.

6 августа. Сегодня мой день рождения. Мне двадцать семь. Через три года будет тридцать. Фантастика. На что ушли эти годы? Все промелькнуло, как во сне. Раньше я думала, что в этом возрасте люди умнеют. Но я такая же простодушная, как была. Во всем. Иногда мне кажется, что жизнь научила меня лишь двум вещам: любить и страдать.

Про свой день рождения я напоминала ему несколько раз, хотя знала – он все равно забудет. Он и забыл. Утром я об этом даже словом не обмолвилась, он – тоже, и я решила, буду молчать. Но силы воли не хватило. За обедом я проговорилась, и он меня поцеловал. Я рассчитывала, что вечером он что-нибудь мне подарит – цветок или плитку шоколаду, но он опять забыл.

7 августа. Крестьянин принес краковскую газету. Идут кровавые бои. Польская армия терпит поражение за поражением. На деревню налетели странные птицы. Они клюют зерно с полей, и крестьяне уверяют, что говорят эти птицы человеческим голосом. Все время кричат: «Давай есть! Давай есть!»– и после сбора урожая исчезают. Наш хозяин очень стар и добродушен. Ростом он невелик, но тащит из леса огромные деревья. Бедняга, он влюбился в меня! Стоит ему меня увидеть, как он срывает с головы свою смешную маленькую шапчонку. Рассказывает мне венгерские истории про привидение, которое летними ночами под видом ягненка выходит из реки и своими песнями заманивает людей в воду.

По его словам, три четверти крестьян до урожая живут впроголодь, и хлеб им приходится покупать в булочной, что считается позором. Похоже, здесь есть коммунисты. Старый крестьянин с ними заодно. Говорит, что в России крестьяне освобождены от налога. Скажи такое еврей, поднялся бы крик, а вот крестьяне ничего не боятся. Его жена – женщина скверная. Жалуется, что в деревне умирает недостаточно крестьян и из-за этого столько нуждающихся.

9 августа. Сегодня поднялись на гору, где наш крестьянин держит своих коров. Его дочь ютится среди скота. Посреди конюшни лежат камни, которые она использует в качестве очага. Все здесь такое же, как и тысячу лет назад. Спит она на сене. На полках глиняные горшки с кислым молоком. Встает в четыре утра собирать траву, так как пастись скоту негде. Асе-Гешлу здесь ужасно понравилось. Сказал, что с удовольствием жил бы здесь со мной. Дочка хозяина ходит в рваном платье. Влюбилась в него и даже не думает это скрывать. Вот корова! Я с трудом удержалась от смеха, когда она дала ему чашку парного молока, прямо после дойки, и отказалась взять деньги.

10 августа. Не спали до рассвета. Он ни во что не верит – ни в Бога, ни в человека. Все видит в черном цвете. До сих пор погода стояла хорошая, но сегодня небо затянуло, и Бабья Гура скрылась в облаках. Ходил на почту. У меня ужасно тяжело на душе – сама не знаю почему. С трудом сдерживаюсь, чтобы не заплакать. Боюсь, он не понимает, что такое любовь. Признает одну только похоть.

2

День в августе. Мы опять в Отвоцке. Дорога была ужасная. Поезд набит солдатами. Большевики наступают со всех сторон. Послезавтра Аса-Гешл должен явиться в военный комиссариат. Он работает в семинарии и еще в женской гимназии Хавацелет. Но теперь придется все бросить. Господи, сколько я его знаю, он все время ходит в военный комиссариат! У Клони выкидыш. Янек ранен. У меня только одно желание: заснуть и не проснуться.

Вторник. Сегодня мы встали с рассветом и поехали в Варшаву. Военный комиссариат находится на Злотой. На улице выстроилась очередь из рекрутов. Я была единственной женщиной. Гои издевались над еврейскими парнями. Я стояла с ним рядом, и мне было очень грустно. Как же он не похож на всех остальных! Молодые люди знакомились, беседовали, смеялись, угощали друг друга сигаретами, он же никому не сказал ни слова. Стоял, уставившись в книгу. Со мной был резок – как будто я во всем виновата. Я была уверена, что его забракуют, но он был признан годным. Через неделю он должен явиться на призывной пункт.

Четверг. Вчера вечером он приехал в Отвоцк, а сегодня утром уехал в Варшаву. Ночевал у матери, а не у Гины. Не могу даже ему позвонить. Почему он все держит в тайне?! Они все заодно с Аделе. Все они заодно – я для них чужая. Когда он уйдет в армию, в Отвоцке я не останусь. Пойду в сестры милосердия.

Пятница. Он должен был приехать сегодня, но уже час дня, а его до сих пор нет. Даже открытки не написал. Я знала, что легкой наша жизнь не будет, но никогда не предполагала, что мы будем так часто ссориться. Он погружен в себя, говорить с ним невозможно. Верно, ему сейчас плохо, а мне разве лучше?

Суббота, вечер. Сегодня утром поехала к Клоне в Медзешин. У них все совсем по-другому. Владек на фронте, но никто не делает из этого трагедии. У нее были мать с отцом. Мы вместе обедали. Отмечали день рождения ее свекрови. В жизни не видала такого громадного пирога, величиной с квашню. После обеда играли. Все встали в круг, точно дети. Тот, кто оказался за кругом, должен был платить «фант». Клонин отец отдал за фант свои часы, и «судья» велел ему меня поцеловать. Старик покраснел, как дитя, и я смеялась от души. Как же я завидую этим простым людям!

Воскресенье, ночь. Вчера, поздно ночью, он наконец приехал. Уж не знаю, что с ним случилось, но был он весел, общителен и даже преподнес мне томик стихов Леопольда Стаффа. Сегодня у нас были дядя Абрам и Герц Яновер. Все говорят, что война скоро кончится, – даже раньше, чем он пройдет военную подготовку. Дядя Абрам, Герц и он схватили палки и метлы и стали маршировать, как солдаты. Написала письмо Маше.

Среда. Он на призывном пункте, где-то в Шилеце. Посторонних туда не пускают. Вчера я ночевала в Идиной студии. Дядя Абрам спит с ней в спальне. Я лежала на кушетке и никак не могла уснуть. Смотрела через стеклянную крышу на мерцающие в небе звезды, и мне чудилось, будто я на небесах. Ида совсем седая. При свете луны картины на стенах оживали.

Четверг. Сегодня была на призывном пункте и с ним разговаривала. Помогла Маша: позвонила полковнику и получила для меня пропуск. Он был безумно рад меня видеть. Это большой дом за высоким забором. Рекруты ходят по двору, точно заключенные. Не сводят с меня глаз. Я была единственной женщиной среди сотен мужчин. Если б не сопровождавший меня солдат, они разорвали бы меня на части. Солдат открыл дверь, и я увидела Асу-Гешла. Кроватей там нет – только лежанки по стенам, одна над другой. Он сидел в крохотном закутке и читал свою любимую «Этику» Спинозы. Ужасно удивился, когда меня увидел. Мне хотелось поцеловать его, но на нас все глазели. Мы вышли во двор, и нам вслед несся свист.

Рош-а-шона. Аса-Гешл в Жихлине. Никогда еще не было у меня праздника более тоскливого. Шифра ходила послушать, как трубят в шофар, мне же в синагоге не место: я грешница. Боюсь, меня бы оттуда выставили. Послала папе новогоднюю открытку – ответа до сих пор нет. Клоня пригласила меня в Меджешин, но проводить у нее наши праздники мне стыдно. Я лишилась всего – родителей, религии, всяческой поддержки. Листья на вишневых деревьях в саду пожухли.

Ночь после Йом-Кипура. Маша пробыла у меня весь день. Жизнь у нее немногим лучше моей. Янек в госпитале: легкое ранение в бедро. Рассказывала про него ужасные вещи. Он стал настоящим антисемитом. Она собирается в Америку, к матери. Дошли пешком до самого Шрудборова. Я постилась, Маша тоже ничего не ела. Я молилась по маминому молитвеннику, и Маша молилась вместе со мной. Странно: она до сих пор не разучилась читать на иврите, читает даже лучше меня. Мама снится мне каждую ночь. Она и мертва и жива одновременно и все время плачет. Неужели она знает, что со мной? Днем я думаю о ней редко. Отправила заявление на курсы медсестер, но ответа пока нет. Евреек, говорят, не берут.

Среда. Пилсудский – истинный спаситель Польши. Идти на фронт Асе-Гешлу почти наверняка не придется. Я рада, но в глубине души мне бы хотелось, конечно, видеть его среди освободителей Польши. Мы, женщины, всегда хотим, чтобы наши мужчины были героями. Как это глупо. Получила открытку из Жихлина. Пишет наспех.

12 ноября. Сегодня вернулась из Жихлина. Пробыла там четыре дня. В военной форме он ужасно смешной! Гимнастерка и штаны болтаются. Солдаты бездельничают, знают, что их вот-вот распустят по домам. Он получил увольнение, и мы ночевали в гостинице. Называет меня при всех своей женой, и все обращаются ко мне «госпожа Баннет».

16 ноября. Получила письмо от Аделе. Писалось оно, как видно, под диктовку матери. Сплошные угрозы и проклятия. Дорогой дневник, вкладываю это письмо тебе между строк. Будь же свидетелем моих страданий!

Ночью. Одна мысль не дает мне покою. Правильно ли я поступила? Имела ли я право разлучить его с сыном? Они все считают, что я совершила преступление. Даже те, кто придерживается прогрессивных взглядов. Они целыми днями читают и рассуждают о любви, но когда до нее доходит дело, то превращаются в оголтелых фанатиков. Роза-Фруметл во всеуслышание поносит меня. Делает это постоянно. Ходит из дома в дом. Мне все известно. Я всегда молила Господа, чтобы Он уберег меня от ненависти, но удержаться от нее с каждым разом становится все труднее. Милый Боже, я всем прощаю. Иногда у меня такое чувство, будто на шее затягивается петля. Стоит мне что-то ему сказать, как он начинает злиться.

Я думала, что, когда два человека любят друг друга, у них все общее, но он и в этом отношении не такой, как все. Он все время наедине со своими мыслями и ничего не говорит. Такое впечатление, что он чего-то ждет. Ждет с нетерпением. Даже в его письмах есть какая-то торопливость.

Понедельник. Сегодня Шифра сказала мне, что уходит. Она выходит замуж. За Ичеле. Он к ней все-таки вернулся. В любом случае держать ее дальше я бы не смогла – нет денег. Но без нее будет трудно. Она ведь, можно сказать, меня воспитала, хотя ей всего на пять лет больше, чем мне. Пока она была рядом, я чувствовала, что мама по-прежнему со мной. Когда она называла меня «госпожа», мне всегда казалось, что обращается она к маме. Подарю ей мою брошку, ту, что поменьше.

Вторник. Весь день идет дождь. На этой неделе он должен приехать, но все так неопределенно. Отвоцк мне осточертел, но в Варшаве все двери для меня закрыты. В своем письме Аделе называет меня «уличной девкой». Вероятно, так думает не она одна.

Он мог бы мне очень помочь. Люби он меня, все было бы иначе. Другие женщины так уверены в себе и в своих мужьях. Я же, стольким пожертвовав, пребываю в постоянных сомнениях.