Текст книги "Семья Мускат"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)

Глава третья

1

На третий вечер Хануки Башеле жарила оладьи. Хаим-Лейб, торговец углем, за которого она вышла замуж после развода с Коплом, после обеда отправился к соседу играть в карты. Башеле налила в ханукию слишком много масла, и единственный фитиль до сих пор потрескивал. Она натерла на терке сырую картошку и положила на сковороду кусок гусиного жира. Вскоре сковорода зашипела, запах горелого жира разнесся по всему дому. Сколько Башеле ни уговаривала детей сидеть в гостиной, на кухне им было куда уютнее. Монек, женатый сын, бухгалтер на уксусной фабрике, сидел на краешке кушетки, где спали Иппе и Тобйеле. Рядом сидела Рита, его жена. Монек был щеголем: волосы носил на прямой пробор, смазывал их помадой, под накрахмаленным воротничком у него красовался галстук с миниатюрным узлом. Садясь, он аккуратно подтягивал штанину, чтобы не помялись на коленях брюки. Он умел себя подать. Женщины с Праги обожали танцевать с ним танго, шимми или фокстрот, и Рита поэтому следила за ним в оба. Сама она была крохотной, смуглой, полненькой женщиной с пухлыми губами и маленькими, блестящими глазками. Девушки с Праги до сих пор не могли взять в толк, что Монек в ней нашел.

«Ни лица, ни фигуры, – удивлялись девушки. – Тряпичная кукла».

Шоше, старшей дочери Башеле, было уже двадцать четыре года. Она завела роман с халуцем, который собирался эмигрировать в Палестину. Шоше не везло: увлекавшиеся ею молодые люди всегда были идеалистами. Сама же она девушкой была домашней, газет не читала и не видела большой разницы между социалистом и сионистом. Когда началась война, она бросила школу и стала помогать матери по хозяйству, теперь же работала в кондитерской на Сенаторской. У Шоши были все задатки красавицы, и все же чего-то ей не хватало. В лице у нее было что-то детское, грудь была слишком большая. Когда ей нечего было делать, она читала вслух школьные книжки – истории про королей, лесных духов и охотников. «Нет, вы только на нее посмотрите! – жаловалась Башеле. – Прямо как семилетняя!»

Поэтому, когда на ее горизонте возник молодой человек, в семье это восприняли как чудо. Звали молодого человека Шимон Бендл, был он из Динева, из Галиции. Гигантского роста, с густыми, вьющимися черными волосами, узким лицом, острым подбородком и длинной шеей, он облачался обыкновенно в подпоясанную военным ремнем блузу, узкие, заправленные в краги брюки и тяжелые башмаки. Отец его был землевладельцем, и Шимон умел пахать, сеять, доить коров и держаться в седле. На ферме халуцим в Грохове ему сказали, что учиться ему больше нечему и теперь он может возделывать землю в Палестине. Не хватало только свидетельства. Когда бы он ни приезжал из Грохова в Варшаву, он все время проводил с Шошей. Учил ее говорить на иврите с сефардским произношением и брал ее с собой на собрания юных сионистов. Домой Шоша возвращалась поздно, и Башеле ее спрашивала:

– Хорошо провела время?

– Ничего.

– О чем они говорили?

– Много о чем.

– Ты действительно хочешь ехать в Палестину?

– Почему бы и нет? Это ведь наша родина.

На Хануку Шимон подарил Шоше серебряную звезду Давида на цепочке. Теперь он сидел на кухне, на краешке стула, и не сводил с Шоши своих больших темных глаз. Монек смотрел на него с нескрываемым любопытством, он искренне не понимал, что Шимон нашел в сестре. Не уставал он удивляться даже тому, что Шоше хватает ума торговать шоколадом.

Рита то и дело поглядывала на Шимона и задавала ему такие вопросы: «А правда, что песок в Палестине очень горячий? А правда, что арабы очень красивые? А правда, что водой там торгуют на кварты?»

Шимон обстоятельно отвечал. Он достал из кармана карту, разложил ее на столе и стал водить по ней пальцем, показывая, как следует осуществлять искусственное орошение и как превратить пустыню в плодородные земли. Он бойко перечислял на иврите названия поселений и вообще вел себя как исконный житель Палестины.

С лица Шоши не сходила улыбка.

– Шимон, – сказала она, – расскажи им про араба с шестью женами.

– Зачем? Я ведь уже рассказывал.

– Расскажи еще раз. Ой, мама, это ужасно смешно.

Иппе, младшая сестра Шоши, с раннего детства была калекой; на одной, тонкой, как стебель, ноге она носила ортопедический башмак. Маленькая, смуглая, очень некрасивая, с дурным нравом, она работала на фабрике бус. Сейчас она сидела на низкой табуретке и перебирала кораллы, которые взяла домой с работы. Самой красивой из детей была четырнадцатилетняя Тобйеле, она училась в четвертом классе. Тобйеле сидела за столом в гостиной и занималась математикой. Этот предмет давался ей легче других – в этом отношении она пошла в отца. Всякий раз, когда мать на нее злилась, она в сердцах говорила: «Отцовская кровь!»

Когда Башеле стояла у плиты и переворачивала оладьи, с лестницы послышались вдруг знакомые шаги. Она прислушалась: нет, это не Хаим-Лейб, у того шаги тяжелее. Раздался стук в дверь.

– Кто там?

Ответа не последовало. Она открыла закрытую на задвижку дверь и побледнела, как мел. На пороге стоял Копл. За эти годы он и помолодел, и постарел. Копл был в светлом пальто, кремовой шляпе и в желтых ботинках с острыми носами и на высоком каблуке. Изо рта у него торчала сигарета. Он огляделся: в глазах сквозили любопытство и страх. Башеле всплеснула руками.

– Не падай в обморок, я не покойник, – сказал Копл в своей грубоватой манере. – Добрый вечер, дети.

У Шоши вытянулось лицо, улыбка исчезла. Иппе широко разинула рот. Монек встал.

– Добрый вечер, папа, – сказал он.

– Ну-ка, ну-ка, это Шоша. Это Иппе. А где Тобйеле?

В это время в дверях с карандашом в одной руке и ластиком в другой возникла Тобйеле.

– Тобйеле, это наш отец, – сказал Монек.

– Знаю. Помню, – сказала по-польски Тобйеле.

Наконец Башеле обрела дар речи.

– Приехал без предупреждения. Мог бы дать знать…

– Я сам не знал, что приеду. Сел на пароход в последний момент. Где Хаим-Лейб?

Башеле уставилась на бывшего мужа. Она так разволновалась, что забыла, кто такой Хаим-Лейб.

– Дяди нет, – ответил за мать Монек.

– Ладно, чего уж там. Я ведь не скандалить пришел. Хотел детей повидать.

– Папа, это моя жена.

Рита покраснела.

– Bardzo mi przyjemnie, – пробормотала она по-польски. – Мне очень приятно.

– Выходит, ты моя невестка. Да. Выглядишь точно как на фотографии.

– А это друг Шоши.

Копл смерил взглядом незнакомого парня:

– Солдат, а?

– Я не солдат. Я халуц.

– Сионист, значит. Хочешь, чтобы мы все уехали в Палестину?

– Не все.

Башеле сняла с плиты сковородку. Сейчас только она вспомнила закон, по которому разведенной женщине не разрешается находиться под одной крышей со своим бывшим мужем. Щеки ее покрылись красными пятнами.

– Так все неожиданно…

– Не пугайся, Башеле. Я не буду здесь ночевать. Я остановился в «Бристоле».

– Сними пальто. Простудишься.

Копл расстегнул пальто, под которым был клетчатый пиджак – такие только в кино и увидишь. Из-под длинного воротничка виднелся красно-желто-золотой галстук.

– Садитесь ужинать, я вам не помешаю.

– Мама жарит оладьи. На Хануку, – сказала Шоша.

– А, оладьи. А я думал, их только в Америке едят. Ну, вот он я, дети мои. Разведенный отец – но все же отец. А ты, Тобйеле, совсем, наверно, меня забыла?

– Нет, помню. Ты носил такие высокие сапоги.

– Какие еще сапоги? Все у вас, я смотрю, как было. Расскажи, что поделываешь. В школу ходишь?

– Она ходит в гимназию, – уточнил Монек.

– Гимназия, школа – какая разница, – сказал Копл. – Да, ничего не изменилось. Тот же двор, тот же дворник. Он меня узнал. «Пан Копл», – говорит. Старый черт. Дал ему полдоллара. Он даже руку мне норовил поцеловать.

– Пьяница он, и больше ничего, – заметила Шоша.

– Что ему еще делать? А за океаном у них сейчас сухой закон. Но народ не проведешь – американцы всегда найдут способ раздобыть спиртное. В Нью-Йорке полно пьяных.

Копл замолчал. Он сам удивился тому, что говорит. «Что это я разболтался? – подумал он. – Что они об этом знают? У Иппе вид жуткий. Шоша совсем не выросла. Башеле – старуха. Трудно поверить, что она на шесть лет моложе меня». У него перехватило дыхание. Он достал из кармана зажигалку и, опустив голову, закурил потухшую сигарету.

2

Дома Копл пробыл не больше часа. Перед уходом он вручил Монеку тридцать долларов (Башеле деньги взять отказалась) и объявил, что завтра придет снова. Он спустился по лестнице и, подняв воротник и надвинув шляпу на лоб, зашагал по Малой улице. Интересно, Исадор Оксенбург еще жив? А Рейце? Они по-прежнему живут в той же самой квартире? А как поживает эта веселая вдовушка, мадам Голдсобер? Копл шел по улицам, то и дело останавливаясь и глядя по сторонам. После Нью-Йорка, Парижа и Берлина Варшава смотрелась совсем маленьким городком. Было всего десять вечера, но на улицы уже опустилась полуночная тишина. Как странно, за шесть лет он успел забыть очень многое: ряды газовых фонарей, сточные канавы, телефонные будки с театральными и оперными афишами на стенах. Он миновал покосившийся дом с подставленными под кирпичные стены деревянными досками. В освещенных окнах видно было развешанное на веревках белье. В Нью-Йорке такое здание пошло бы на слом.

Когда Копл приблизился к дому, где жили Оксенбурги, дворник уже закрывал ворота.

– Оксенбурги еще здесь живут? – спросил он, протягивая дворнику серебряную монетку.

– Да, пан.

– Оба живы?

– Откуда пан прибыл?

– Из Америки.

Дворник снял кепку, почесал голову и снова надел.

– Да, оба живы. Пан Исадор болен.

В руках дворник держал закопченные легроиновые лампочки. За воротами стояла покрытая овчиной лавка. На таких лавках, чтобы впускать полуночников, спят варшавские дворники, вспомнил Копл.

– Как дела? Плохо? – спросил он у дворника.

– Плохо? Хуже не бывает. Разве ж это жизнь, если у жильцов нет ни гроша!

Копл протянул ему еще одну монетку и вошел во двор. Куча мусора, распряженная повозка с торчащими оглоблями, уборная со смазанной дегтем дверью. Вонь стояла такая, что Коплу пришлось зажать нос. «Рассказать такое в Америке – не поверят». Он поднялся по темной лестнице, постучал в знакомую дверь, стал ждать. Послышались шаги, дверь открылась. Перед ним выросло нечто невообразимо толстое, заплывшее жиром. Рейце. За эти годы она стала вдвое толще. Ее бесформенное тело загораживало вход.

– Рейце!

– Не может быть! Копл!

Она вытянула огромные руки и, заключив Копла в свои богатырские объятия, принялась его лобызать. А потом потащила за собой по длинному коридору в гостиную. Тот же стол, те же стулья, на столе карты. И те же персонажи: Давид Крупник, Леон Коробейник, Ичеле Пелцвизнер, Мотя Рыжий. Во главе стола мадам Голдсобер. Увидел Копл и Жилю, старшую дочь Оксенбургов.

Рейце взмахнула рукой:

– Эй, вы! Поглядите, кто к нам пожаловал! Это же Копл!

– Боже милостивый, и правда, Копл! – вскричал Мотя Рыжий.

Давид Крупник не поверил своим глазам:

– Ты что, с неба упал?

– Стопроцентный американец! – воскликнул Ичеле Пелцвизнер.

– Что ж ты стоишь в дверях? – осведомился Леон Коробейник. – Много о себе понимаешь?

И он подошел к Коплу и расцеловал его. Ичеле Пелцвизнер тоже решил его поцеловать, да забыл, что во рту у него сигарета, и чуть было не обжег Коплу нос. Жиля обняла Копла молча. Копл обратил внимание, что она в черном.

– Где твой муж? – поинтересовался он.

Жиля разрыдалась.

– На кладбище.

– Когда это произошло? Отчего?

– Три месяца назад. Тиф.

– Да, Всевышний не перестает насылать на нас свой гнев. – Голос Рейце был резкий, отрывистый. – Умер он, как святой. Я их умоляла: «Не тащите его в больницу. Они только и знают, что людей на тот свет отправлять». На его похороны пол-Варшавы собралось.

– Мама, мама, прошу тебя, перестань.

– А что я такого сказала? – Рейце повернулась к Коплу. – Ты ни разу нам не написал. Уехал в Америку – как под землю провалился.

– Где Исадор?

– Не встает с постели, прости Господи. Ты его не узнаешь. Ну, и что ты стоишь? Садись. Жиля, принеси ему поесть.

– Я не голоден.

– В этом доме ты обязан быть голодным. Я ж теперь этим зарабатываю. Готовлю навынос. Что ж ты не спрашиваешь про Регину?

– Как она? Что поделывает?

– То же, что и любая другая девушка. Выходит замуж и становится женщиной. Ах, Копл, Копл. Расскажи, что это за страна такая, Америка. Надо же, уехать и всех забыть! У них там, наверно, у всех память отшибает.

– Будет тебе, перестань! – перебила ее госпожа Крупник, в прошлом – мадам Голдсобер. – Расскажи-ка лучше, как твоя жена.

Копл покосился на нее.

– Лея еще в Париже, – ответил он.

– В Париже! Господь всемогущий! Где только люди не оказываются!

– Где Исадор? – снова спросил Копл, поворачиваясь к Рейце.

– Нет, вы видали! Вдруг соскучился. Он там. Зайди к нему. Он тебе такого расскажет – и ни слова правды. Лежит и сочиняет невесть что. Можно подумать, что это я виновата, что его парализовало. А ведь я его сколько раз предупреждала. «Исадор, – говорю, – человек не железный». Встанет в три ночи и давай пить. Я боялась, что он себе все кишки сожжет, а ему, видишь, по ногам ударило.

– Мама, пожалуйста, перестань, – одернула ее Жиля.

– Видали, жить меня учит. Чего ты вмешиваешься? Мы с Коплом не первый год знакомы. Хоть он и в Нью-Йорке живет. А правда, что там деньги под ногами валяются?

– Точно. Они их лопатами гребут.

– Ах, как мы здесь тебе завидовали. Как натерпелись. Люди дохли, как мухи. Немцы, будь они прокляты, из себя джентльменов строили. Bitte, просунь голову в петлю. Bitte, падай мертвым. Продукты только по карточкам. Хлеб, как камень, – пекут с каштанами. Всю зиму только и ели картошку мороженую. Я за несколько недель тридцать фунтов сбросила. С меня нижние юбки падали. Жиля контрабандисткой заделалась.

– Мама!

– Ладно, ладно! Уж и слова сказать нельзя. Яйца курицу учат. Ну, ступай к Исадору. Но только, уж пожалуйста, не засиживайся, Копл, дорогой.

Копл вошел в спальню. При свете маленькой лампочки он разглядел лежавшего в постели Исадора. Лицо желтое, как воск, усы, прежде аккуратно расчесанные, торчат теперь во все стороны. Один глаз закрыт, другой смотрит прямо перед собой. На ночном столике у кровати колода карт и плевательница.

Копл остановился в дверях:

– Добрый вечер, Исадор.

На приветствие Исадор ответил сильным, здоровым голосом.

– Узнаешь меня?

– А то нет. Настоящую монету от фальшака еще отличаю.

Копл рассмеялся.

– Ну, слава Богу, что ты еще узнаешь людей, – сказал он.

– А по-твоему, я спятил? Когда прибыл?

– Сегодня.

– Прямо из Америки?

– С остановкой в Париже.

– Дома был?

– Да.

– Молодец. А меня, видишь, живьем похоронили. Даже есть не дают.

– Не может такого быть.

– Заткнись. Дай лучше пару долларов. Говорю тебе, я здесь никому не нужен. Только и ждут, когда я в ящик сыграю.

– Не фантазируй.

– Я совершенно здоров, Копл. Одна беда – ноги отказали. Будь у меня деньги, я бы их отрезал и купил себе пару костылей. Если б не Общество, я б уж давно в земле гнил. Они меня каждую субботу навещают. По уставу обязаны. Принесли мне на днях кусок мяса, да Рейце отобрала. И коньяку мне не дает. Лежу здесь целыми днями, в потолок смотрю. Чего только не передумаешь! Скажи честно, ты-то хоть доволен?

– Нет.

– В чем дело? Жена загуляла?

– Все вместе.

– Доллары есть?

– Навалом.

– Значит, не так уж все плохо. Слушай, пойди принеси мне бутылочку шнапса.

– Сейчас сбегаю.

– Поторопись. А то лавка скоро закрывается. Половина Общества перемерла. У нас много новых членов. «Исадор то, Исадор это!» – а я их никого знать не знаю. Признавайся, по-прежнему за юбками бегаешь?

– В Америке в женщинах недостатка нет.

– Повезло тебе, стало быть. Хватай быка за рога, братец. Окажешься в моем положении – поздно будет.

3

Когда Копл вернулся в гостиную, карточная игра уже кончилась. Колода с банком лежала на тарелке посреди стола. Разговор, по всей вероятности, шел о нем: стоило ему войти, как воцарилось молчание. Только сейчас Копл сумел как следует всех рассмотреть. Давид Крупник сделался каким-то грубым и неловким, стал меньше ростом, словно рос в обратном направлении. У Ичеле Пелцвизнера волосы поредели, голая макушка была в струпьях, на левой щеке темнела родинка. Во рту у Моти Рыжего было полно золотых зубов. У Леона Коробейника вид был больной и какой-то изможденный. Коплу показалось, что изменилась даже квартира: занавески на окнах изношены и порваны, обои на стенах облезли, потолок в трещинах.

Госпожа Крупник вынула изо рта астматическую папиросу.

– Ты уже уходишь, Копл? – удивилась она. – Куда это ты собрался?

– Купить Исадору бутылку.

Рейце привстала со стула.

– Я так и знала, – сказала она. – Вот пьянь. Стоит кому-то прийти, как он тут же его использует. Копл, говорю тебе от чистого сердца, – это грех. Все ведь его несчастья от бутылки.

– Хуже все равно не будет.

– Погоди. Не беги. У меня где-то был коньяк. Какой же он негодяй! Перед людьми стыдно!

– Должно быть, Копл стыдится нас, нищих, – заметила госпожа Крупник.

– Я же сам пришел вас повидать, разве нет?

– Повидать меня?

– Вас всех.

– Расскажи нам про Америку. Правда, что они ходят там вверх ногами.

– Если есть желание, можно и вверх ногами. Это свободная страна. – И Копл повернулся к Леону Коробейнику: – Как у тебя-то дела?

Леон хлопнул себя по лбу.

– А я уж думал, ты забыл, как меня зовут, – сказал он. – Ну как у меня могут быть дела? Как у всех в Польше. Торгую драгоценностями, а людям нужен хлеб. Сегодня у нас один ходкий товар – доллары. За доллары небеса купить можно. А что у тебя, Копл? Поверь, не проходило и дня, чтобы мы о тебе не говорили. А от тебя – ни слова. Все ужасно злились, а я им сказал: «Послушайте меня, – говорю, – Копл не из тех, кто забывает друзей. Все дело в том, что в стране Колумба нет времени письма писать».

– Что верно, то верно, – согласился Копл. – Когда приезжаешь в Америку, писать не хочется. Все кажется таким далеким. Как будто в загробном мире очутился.

– Знаешь что, Копл? Ты стал совсем другим человеком, – заметила, помявшись, Рейце.

Копл ощетинился:

– Что значит «другим»?

– Не знаю. Какой-то ты серьезный. Раньше каким шутником был. Да и постарел, пожалуй. Отчего? Работаешь много?

– Там все торопятся. То, что здесь делается за час, мы успеваем за минуту.

– Не понимаю, чего спешить. Они ведь там умирают точно так же, как и мы, нет разве? Ну, ничего, думаю, мы к тебе привыкнем. Где ты остановился?

– В «Бристоле».

– Ого! Да ты небось целое состояние сколотил.

Копл промолчал.

– Даже в Америке честная работа не приносит барышей, – заметил Ичеле Пелцвизнер.

Копл бросил на него сердитый взгляд:

– А у тебя работа честная?

– У кого мне воровать? У лошадей разве что.

– Эй вы, хватит препираться, – вмешалась Рейце. – Жиля, ступай на кухню вместе с Коплом и принеси бутылочку коньяку. Раз твой отец такой дурень, пусть себе пьет.

Копл вышел из комнаты вместе с Жилкой. В коридоре было темно, пахло газом и грязным бельем. Жиля взяла его под руку.

– Осторожнее, – сказала она. – Не упадите. Вот ведь болваны. Завидуют, что вы живете в «Бристоле». Вы в Варшаве надолго?

– На месяц.

– Мне надо с вами поговорить. Но не здесь. Здесь у всех длинные уши.

– Приходи ко мне в гостиницу.

– Когда?

– Сегодня вечером, если хочешь. – Копл вдруг испугался собственных слов. Что он такое говорит? Она ведь может ему и пощечину влепить.

Жиля помолчала и отпустила его руку.

– Я могла бы прийти завтра, – сказала она. – Когда хотите – днем или вечером?

– Лучше вечером.

– В котором часу?

– Часов в десять.

– Договорились. Если немного опоздаю, подождите меня. Вот коньяк. Только не давайте папе пить слишком много.

– Не беспокойся.

Копл взял бутылку коньяку одной рукой, а другой обнял Жилку за плечи, притянул к себе и поцеловал в губы. Она ответила на поцелуй. Их колени соприкоснулись.

«Да, – подумал он, – пусть Лея сидит себе в Париже, сколько влезет».

Они вернулись в гостиную. Госпожа Крупник посмотрела на них с любопытством, на губах у нее играла загадочная улыбка, как будто она догадалась, что между ними произошло.

Когда Копл вошел в спальню, Исадор оторвал голову от подушки и пытливо на него посмотрел:

– Ну наконец-то! Садись. А я уж решил, что они тебя отговорили. Они мои враги – все до одного. Ну, наливай, братец. В-о-от. Себе налей. Не люблю пить в одиночестве. Лехаим!

Исадор взял рюмку дрожащими пальцами. Рот раскрылся, обнажив длинные, почерневшие зубы. Рука ослабела, и теперь он не мог, как раньше, лихо опрокинуть коньяк. Пил он медленно, неловко ухватив рюмку и разливая ее содержимое на одеяло.

– Еще по одной?

– Наливай.

После пятой рюмки лицо Исадора налилось краской.

– Коньячок теперь не тот… – прохрипел он. – Вода. Раньше его смаковать можно было. А в Америке он как? Ничего? Что там пьют?

– Виски.

– А… Давай. Наливай. Вот так… Да, братец, конченый я человек, поверь. Я здесь, как в тюрьме. Нет больше старого Исадора Оксенбурга. Ресторан – вот во что превратился мой дом. Рейце теперь на чужих кухарит. Ну, а про дочек лучше вообще не спрашивай. Один приличный зять был, прекрасный парень, – и с тем покончили.

– Он ведь от тифа умер, да?

– Знаешь… Регина вышла замуж за лихого парня, друга моего сына. Так меня даже на свадьбу не взяли. Да, сидел здесь, как собака в конуре, а они до утра гуляли. Да. У меня только одно желание – чтобы меня в Варшаве, а не на Праге похоронили. Не хочу на Праге лежать с тамошними проходимцами.

– Не все ли равно, где лежать?

– Ладно, не важно. Как там супруга твоя? Ты у нее по-прежнему за слугу?

– Что ты несешь?

– Ладно, не важно. Был когда-то человек по имени Исадор Оксенбург, а теперь только и осталась, что груда костей. А ведь когда-то я мог десятипудовую бочку поднять. Меня сам полицейский инспектор Войков приветствовал. Стоило мне бросить на женщину взгляд и…

– Что, еще не забыл, а?

Исадор стукнул себя в грудь:

– Сколько времени прошло со смерти Блондина Файвла? Лет двадцать? На кладбище тогда пол-Праги пришло. Я ехал в самом первом экипаже вместе с Шмуэлом Сметаной. Я, говорит, могу бочонок пива один выпить. Поспорили. На двадцать третьей кружке он отрубился. Его наизнанку вывернуло. А-а-ах. Так о чем я? Не хочу, чтобы меня похоронили на Праге. И хочу, чтобы кадиш по мне прочел набожный еврей.

– Я об этом позабочусь.

– Что? Не уезжай, Копл. Дождись моих похорон.

Он закрыл глаза, руки упали на одеяло, лицо посинело и застыло. Двигались лишь усы: вверх-вниз, вверх-вниз. На бледных губах застыла улыбка, как бывает иногда на лицах покойников.