Текст книги "Семья Мускат"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)

– Вы просто непослушный мальчуган. И надо бы оттаскать вас за уши. Кто-то, должно быть, в детстве вас обидел, и вы никак не можете этого забыть. Ничего не поделаешь, люди должны есть.

– Кормить приходится слишком много ртов. У каждого дворника дюжина детей.

– Что вы имеете против дворников? Вы говорите так, потому что сейчас ночь. В такой поздний час все переворачивается с ног на голову.

– По-моему, мир всегда стоял не на ногах, а на голове.

– Да, вы мечетесь по жизни, как мечется в постели страдающий бессонницей. Папа прав. У такого еврея, как вы, должен быть Бог. Папа умен и иррационален. Для меня же Бога больше не существует. Ребенком я была ужасно набожной. Ночью я вставала с постели и становилась перед изображением Иисуса на колени. У меня было только одно желание – уйти в монастырь. Евангелическая церковь меня не устраивала. Я завидовала католикам. У меня возник комплекс девственности. Потом я влюбилась в мальчика, христианина, – но у него хватило ума жениться на другой. Для меня это был тяжкий удар. Во мне проснулось тщеславие. Мне хотелось стать независимой. Во Франции я жила, как во сне. Думала, что знаю французский, но когда я туда приехала, меня никто не понимал. Я жила в семье, относились ко мне там, как к дочери. Да, забыла вам сказать, папа женился здесь, в Варшаве, – потому меня во Францию и отправили. Моя мачеха англичанка, вдова миссионера. Отличную они составляли парочку! Воспитывалась она где-то в Индии. Жили они в разных мирах. Слава Богу, она вернулась в Лондон. Вот так-то, дружок, а я тем временем обнаружила, что людям надо есть, и вступила в коммунистическую партию. Мы пришли?

Аса-Гешл позвонил. Барбара нервно переступала с ноги на ногу. Через некоторое время послышались шаги. Аса-Гешл достал серебряный злотый. Дворник приоткрыл ворота:

– Вы к кому?

– К пану Абраму Шапиро. В студию.

– Кто вы такие?

– Его родственники.

– Ну…

Аса-Гешл махнул Барбаре рукой, чтобы та шла первой. Дворник вернулся к себе в каморку.

– Да вы прирожденный лжец, – сказала Барбара.

– И сумасшедший в придачу.

На четвертом этаже они остановились. Барбара села на подоконник, Аса-Гешл – на чемоданы.

Барбара сидела на подоконнике, болтала ногами и, не отрываясь, пристально на него смотрела.

– О чем задумался, младенец? – прошептала она.

– У меня такое чувство, что все человечество попало в западню. Ни вперед, ни назад. И мы, евреи, будем первыми жертвами.

– Прочите конец света, а? Нет, вы – вылитый папа! В чем, интересно знать, ваша еврейская сущность? И вообще, кто такие евреи?

– Народ, который не в силах усыпить себя и не дает спать всем остальным.

– Может, причина – в больной совести?

– У других народов совести нет вообще.

– Одно у вас не отнимешь: вы – последовательный реакционер. Наверно, поэтому вы мне и нравитесь. Социализм сметет с лица земли и шовинизм, и бедность, и буржуазную философию. В определенном смысле люди вроде вас полезны. Такие, как вы, помогают копать капитализму могилу.

Барбара спрыгнула с подоконника, и они стали подниматься на последний – пятый – этаж.

2

Когда они подошли к дверям студии, Аса-Гешл вдруг сообразил, что приходить в дом среди ночи не принято, тем более если в доме больной, а ты пришел не один. За время болезни Абрама Аса-Гешл ни разу не удосужился его навестить. Все собирался, откладывал со дня на день. Ему не хотелось видеть, как изменился Абрам после приступа, слышать его вялые, равнодушные реплики. Он всегда испытывал отвращение к врачам, лекарствам, похоронам, ко всем тем, кого встречаешь в больницах и на кладбищах, кто втайне радуется чужому несчастью.

Последние дни он жил, словно в тумане, не отвечал на письма, забывал платить по счетам, носил в карманах кипу ненужных бумаг. Он взял ссуду в Учительской ассоциации, и на днях наступил срок первой выплаты, однако необходимых пятидесяти злотых не нашлось. Зимние каникулы подходили к концу, и надо было срочно начинать готовиться к занятиям. Он задолжал Аделе и уже несколько недель не звонил ей, не приходил к Давиду. И даже не бывал у матери с Диной. Только теперь он вдруг осознал, что, если вломится к Абраму среди ночи, проблем у него только прибавится. Адаса узнает, с кем он встречается. В семье пойдут слухи, случившееся станет известно в школе. В эту минуту он был уже готов сказать Барбаре, что им придется повернуться и уйти. Но было поздно, он смертельно устал. Какая, в конце концов, разница? Будь что будет. И он нажал на кнопку звонка. Долгое время никто не отвечал, потом послышались шаги. Дверь открылась. На пороге стоял Авигдор, зять Абрама, муж Беллы. Судя по всему, он еще не ложился. На нем был габардиновый костюм-тройка, на голове маленькая кипа. Широкое лицо его было мертвенно-бледным, бесцветные глаза смотрели из-под очков с близоруким изумлением.

– Добрый вечер. Вы, надо полагать, меня не узнаете, – сказал Аса-Гешл.

– Узнаю. Вы – Аса-Гешл. Что ж вы стоите? Входите. Шолом алейхем.

– Благодарю. Поздновато мы, да? Ситуация несколько необычная… Эта дама – госпожа Фишелзон.

– Добрый вечер. Мой тесть все время про вас спрашивает, удивляется, почему вы не заходите. Ваша жена бывает у нас каждый день. Когда она на вас жалуется, тесть не желает слушать. Уж если он кого полюбил – то это на всю жизнь.

– Как он?

– Неважно. Но вы ж его знаете. Легко он не сдастся. Сейчас он спит. Последнее время ему немного лучше, но опасность еще не миновала. Оставлять его одного нельзя. Сегодня у него дежурю я. Вчера вечером здесь был муж Стефы. Что-нибудь случилось? Почему вы с чемоданами?

– Вы, наверно, слышали, что арестован Герц Яновер.

– Его уже отпустили.

– Да, но он выдал все имена и адреса. И теперь, как выяснилось, полиция собирается арестовать меня.

– Вас? За что? Какая ерунда. К сожалению, здесь негде спать. Тесть спит на большой кровати, а я рядом, на кушетке. Если честно, я все равно не могу заснуть. Всякие мысли в голову лезут. Что ж, мы, мужчины, как-нибудь перетерпим. А вот даму придется уложить на стульях.

– Спасибо, но мне спать не хочется, – по-польски сказала Барбара. – Все, что произошло, – сплошное недоразумение. Меня им уличить не в чем.

– Разумеется, дорогая пани, но если уж попался им в лапы – дело дрянь. Лучше вообще держаться от них подальше. Пойду поставлю чайник.

– О, пожалуйста, не беспокойтесь.

– Ерунда. Ставите чайник – и газовая плита делает все остальное. Входите же. Я не боюсь. Пусть сажают. Если полиция позаботится о моей семье, я готов сидеть хоть до скончания века.

В студии царил беспорядок. По полу были разбросаны холсты, повсюду валялись книги, бумаги, журналы. Через покрытый пылью и трещинами стеклянный потолок виднелись снежные сугробы и ночное небо. Посреди комнаты стояла железная плита с торчащими в разные стороны кривыми трубами. На них сушились полотенца. Авигдор вышел на кухню и вскоре вернулся.

– Я поставил чайник, – сказал он. – Если вы голодны, есть хлеб и масло. Ну, что слышно? В предпринимательском мире дела обстоят не лучшим образом. Один знакомый еврей с Налевки говорит, что с нами происходит то же, что и с молящимися во время Восемнадцати благословений: сначала пятится назад один, через некоторое время второй – но рано или поздно отойдут все.

– У вас свой магазин? – спросил Аса-Гешл.

– Одно слово, что магазин. Перебиваемся с хлеба на воду. Хотел уехать в Палестину, но не дали сертификата. Обязательно надо быть членом партии. Если нет – ты не человек. Говорят, переселиться в Палестину собирается гурский ребе. А вот бялодревнскому эта идея не по душе. И не столько ребе, сколько реб Мойше-Габриэлу. Старшее поколение знает только одно: «Мессия грядет». Видит Бог, что-то он не торопится.

– А вы ходите в молельный дом Бялодревны? – спросил Аса-Гешл, просто чтобы что-то спросить.

– Каждый день. Иногда утром, а иногда днем. Погодите, чайник, должно быть, уже вскипел. – И он выбежал из комнаты.

Барбара улыбнулась.

– Забавный человечек, – сказала она.

– Ничего в нем нет забавного, – возразил Аса-Гешл. – На таких, как он, держится еврейство.

– Вечно вы преувеличиваете. Что он собой представляет? Мелкий лавочник. Ничтожество.

– В вашем представлении – может быть. Я – другого мнения. Такие, как он, ничтожества, мелкие людишки уже две тысячи лет тащат на своем горбу всех евреев – и христиан, кстати, тоже. Это они всегда подставляли всем другую щеку.

– А кому, по-вашему, надо подставлять другую щеку? Уж не Муссолини ли?

– Я не говорю, что надо. Я – не христианин.

– Но и не еврей.

В этот момент из соседней комнаты раздались сопение, хриплый кашель и тяжелые шаги. Скрипнули половицы. Аса-Гешл и Барбара подняли головы. Дверь в спальню распахнулась, и на пороге возник Абрам.

3

Аса-Гешл думал, что из-за болезни Абрам осунулся и похудел, а оказалось, что стал он еще тучнее, чем был. Из-под незастегнутого купального халата виднелись огромный живот и широкая волосатая грудь. Лицо было красное, волосы вокруг лысины растрепались. Он стоял и не сводил с Асы-Гешла и Барбары своих больших черных глаз, сверкающих, как в прежние времена. Над густыми бровями, через весь большой, мясистый лоб протянулась длинная, кривая морщина. Барбара не сводила с него изумленного взгляда. Всем своим видом он напоминал ей сатиров в витринах антикварных магазинов.

– Вы встали? – Аса-Гешл обрел дар речи далеко не сразу. – Вы спали?

– Да, это я, покойник, – протянул Абрам изменившимся голосом. – Исповедуйся. Я пришел тебя задушить.

Авигдор вернулся из кухни с двумя стаканами чаю. Увидев Абрама, он сделал шаг назад. Стаканы подрагивали на блюдцах.

– Тесть! Что с вами? Вам нельзя вставать с постели.

– В жизни я делал много того, что нельзя, – осадил его Абрам. – Одним грехом больше…

– Тесть, вы себя убиваете. Если Минц узнает, он придет в ярость.

– Пускай его. От этих шарлатанов все равно толку мало.

Аса-Гешл встал и подставил Абраму стул. Абрам сделал шаг к стулу, шаркая своими поношенными шлепанцами. Он попробовал было медленно опуститься на стул, но не устоял на ногах, рухнул на сиденье и тут же схватился за сердце.

– Я уже освоился, ко всему привык, – пожаловался он. – Вот только ноги меня не носят. Груз больно тяжелый.

– Простите, что мы вас разбудили. Произошло непредвиденное и…

– Вы меня не разбудили. Я и без того все время сплю. Пребываю в спячке – как медведь в берлоге. Услышал твой нежный голосок – вот и вышел. Пришел, наконец, а? Да благословен будет гость.

– Познакомьтесь. Это пан Абрам Шапиро. А это пани Барбара Фишелзон. Странный визит, не находите?

– Очень приятно. В мире не бывает ничего странного. Чем обязан? И тебе не стыдно, что ты ни разу меня не навестил?

– Стыдно, очень даже. Вы слышали, что Герц Яновер выдал всех нас полиции? Вот они меня и ищут.

– Не тебя одного. Меня они тоже ищут. Спроси моего зятя. Сюда приходил следователь, меня подозревают в какой-то краже. Слава Богу, что я болен. А тебе-то чего бояться? Ты такой же коммунист, как я – вор.

– На две недели посадить могут всякого.

– Если пустишься в бега, то и на два года посадят. Сходи к Брейтману, юристу, моему старому приятелю. Ну, а что до меня, братец, то я все равно уже одной ногой в могиле. Было время, когда я собирался оставить тебе наследство, а теперь, боюсь, тебе самому придется заплатить за мои похороны. Хорошо, что пришел, – лучше поздно, чем никогда. Скажите, пани, вы варшавянка? – спросил он у Барбары, переходя на польский.

– Да, но я только что из-за границы.

– Я знаю двух Фишелзонов. Один торгует штучным товаром, другой – кожей. Вы к кому из них имеете отношение?

Барбара в замешательстве прикусила губу:

– Боюсь, что ни к тому, ни к другому.

– Уж не из Литвы ли вы, прости Господи?

– Упаси Бог.

– Было время, когда я знал генеалогию всех варшавских евреев. Теперь – сбился со счета. Есть пословица: «Семейный престиж – на кладбище».

– Папа, раз уж вы встали, примите лекарство, – сказал Авигдор.

– К чему? Ваши лекарства мне – как мертвому припарка. Вы, наверно, устали, а? – Он повернулся к Асе-Гешлу и Барбаре. – Где бы мне вас уложить? У нас даже лишнего постельного белья и того нет.

– Огромное спасибо, – ответила Барбара. – Если вы не против, я посижу здесь до утра.

– Почему я должен быть против? Когда-то я был галантным кавалером – сам ложился на полу, а свою постель представлял даме, а сейчас даже этого не могу. Все силы вышли. Откуда у вас такие горящие глаза? Из них искры высекать можно.

– Может, у меня и горящие глаза, но сама я такие глаза ненавижу.

– Видали? Я ей делаю комплимент, а получается все наоборот. Глаза должны быть зеркалом души. Еврейские глаза знамениты своим огнем. Гои боятся, что своим взглядом мы прожжем их насквозь. Прости меня, Аса-Гешл, но гойские синие глаза такие же холодные и водянистые, как и их мозги. Может, поэтому ты такой бессердечный.

– Папа, вот ваше лекарство. Дай-то Бог, чтобы оно вам помогло.

Абрам сунул ложку с лекарством в рот и скорчил гримасу. Несколько капель пролилось ему на бороду.

– Фу! Спасибо. Где же вы были за границей?

– Во Франции.

– В Париже, а? И я там побывал – один разок. Давно это было. Веселый городишко, ничего не скажешь. Красавиц у них не так уж и много. Но что-то в их женщинах есть. Шик. Comme ci comme ça, oh la-la. Да и парижские карманники знают в своем деле толк. Обчистили меня, как липку, на виду у всех. Поднялся на Эйфелеву башню – весь Париж как на ладони. И этот, как его, Нотр-Дам, и площадь Согласия. Горячие сосиски с горчицей – объедение. Что говорить… Скажите лучше, евреям там жить дают?

– Реакционеры повсюду сеют рознь среди национальных меньшинств.

– И там, значит, тоже? Здесь, в Польше, не жизнь, а каторга. Весь мир против нас ополчился. Теперь у меня полно времени – читаю газеты. Только про евреев и пишут. Все евреи – большевики, банкиры, масоны, спекулянты. Нам приписывают все грехи мира, будто остальные – чистые и невинные агнцы. Троцкий, Ротшильд и гурский ребе вместе едят запеканку на Шабес. Сионские мудрецы затаились в пещере и замышляют уничтожить мир. А этот Гитлер, скажу я вам, – лютый зверь. Если, не дай Бог, он придет к власти, нам конец.

– Вы меня, конечно, извините, но капиталисты делают все от себя зависящее, чтобы Гитлер захватил в Германии власть, – заметила Барбара. – В том числе и еврейские капиталисты.

– Ах! Точно так же, как антисемиты во всем обвиняют евреев, вы, левые, во всем вините капиталистов. Кто-то всегда должен быть принесен в жертву. Меня буржуем никак не назовешь; если я пролежу в постели еще немного, у меня даже на саван денег не хватит. Что за вздор! Чем вам плох капиталист? Покупает да продает.

– Кто же тогда, на ваш взгляд, виноват в нынешнем кризисе?

– Человеческая природа, вот кто. Человека можно обзывать капиталистом, большевиком, евреем, гоем, татарином, турком, кем хотите, но беда-то не в этом. Беда в том, что человек, всякий человек – подлец. Если бить его, он кричит. Если бить другого, он придумает теорию. Может, в загробном мире и лучше будет, не знаю. Аса-Гешл, пойдем-ка со мной ненадолго в спальню. Пани Барбара нас извинит.

Абрам схватился обеими руками за стул и скорчил такую гримасу, как будто его ударили ногой в живот. Аса-Гешл помог ему встать. Абрам сделал несколько шагов, потом остановился, вынул носовой платок из кармана халата и вытер со лба пот. В спальне, на стуле были разбросаны початые пузырьки с лекарством, таблетки, повсюду стояли грязные тарелки и стаканы, валялись книги и газеты. Абрам с осторожностью, всем своим непомерным весом опустился на кровать и откинулся на три подушки в изголовье.

– Говорю же, конченый я человек, – простонал он. – Когда лежу – еще худо-бедно, а встану – невпроворот. Человеческое сердце, братец, – никчемная штука. Я, честно сказать, не ожидал, что столько протяну. И, если хочешь всей правды, мне плевать. Я уж решил – пусть кремируют, а потом подумал, не все ли равно, червям-то ведь тоже кушать надо, у них свои жены и дети есть. Давай поговорим о вещах более приятных. У тебя-то что делается? Опять, я смотрю, пустился во все тяжкие? Кто эта дамочка? Я, сам понимаешь, тебе не судья, но, по-моему, лучше с ней дела не иметь.

– Говорю же, за мной охотится полиция.

– Если свяжешься с такими, как она, тебя уж точно арестуют. Упекут в тюрьму – и не пикнешь. А ведь я тебя на поруки взять не смогу. Адаса исстрадается. Она не из тех, у кого глаза на мокром месте, но я же вижу: ей в жизни крепко достается. Подумай, есть у тебя в жизни человек ближе, чем она? Сколько лет она тебя прождала. Всем ради тебя пожертвовала. И вот как ты ей отплатил. В чем дело? Ты что, ее больше не любишь?

– Нет, люблю.

– Зачем тогда мучаешь? Давай, говори, как есть.

– Абрам, не семейный я человек!

– Ты что, только сейчас спохватился? Развестись думаешь?

– Хочу, чтобы меня оставили в покое. Не могу больше тянуть это бремя.

– Бродягой хочешь стать?

– Нет больше сил терпеть. Я смертельно устал.

– Да, вид у тебя неважнецкий. Хочешь коньяку? Мне врач прописал.

– Коньяк не поможет.

– Садись. Такие, как ты, устают от собственных мыслей. Кто эта женщина?

– Дочь миссионера.

– И вдобавок коммунистка?

– Уверяет, что да.

– Ага! Что посеешь, то и пожнешь. Я доволен. Скоро меня здесь не будет. А для вас, молодых, наступают нелегкие времена.

– Они нас уничтожат, всех до одного.

Абрам приподнял бровь:

– Кто? О ком ты?

– Нас загнали в ловушку – и экономически, и духовно, во всех отношениях.

– Вот и надо держаться вместе.

– Зачем? Мы перестали любить друг друга так, как любили раньше.

– Хорошенькое дело! Я лежу, можно сказать, на смертном одре и еще его утешаю. Конец света еще не наступил.

– Конец нашего света уже наступил.

– Ты безумец. Впал в меланхолию. И что ты предлагаешь? Сидеть и рыдать?

– Не знаю, у меня терпение кончилось. Даша все время болеет. У Адасы на уме одни врачи. Пилит меня с утра до ночи.

– Замолчи! Не даешь мне умереть спокойно, Скажи прямо, чего ты хочешь? Обратиться в христианство?

– Хочу все бросить и скрыться.

– Куда? Ах, братец, а я-то так на тебя надеялся. Ты меня ужасно огорчаешь.

– Самого себя я огорчаю еще больше.

– Ты трус, братец, в этом вся штука. Хочешь убежать от самого себя. Поживешь с очередной кралей, а потом опять ту же песню запоешь. А то и с собой покончишь.

Аса-Гешл ничего не ответил. Абрам, не отрываясь, смотрел на него своими большими темными глазами из-под густых бровей. Прорезавшая лоб морщина сделалась глубже, стала похожа на рану. Спустя минуту он уронил голову на подушки и закрыл глаза. Некоторое время он лежал без движения, затем открыл один глаз.

– Поцелуй меня.

Аса-Гешл нагнулся над постелью и поцеловал Абрама в лоб. Абрам поднял руки и обнял Асу-Гешла за плечи.

– Я верю в Бога, – пробормотал он. – Я умираю евреем.

Глава девятая

1

Несколько часов, оставшихся до рассвета, Барбара провела, сидя на мягком стуле. Она вытянула ноги на стоявшую рядом скамеечку, прикрылась каракулевым жакетом и задремала. Аса-Гешл не сомкнул глаз. Он слышал, как из спальни раздается храп Абрама. Каждые несколько минут больной просыпался с тяжелым вздохом. Авигдор вставал со своей кушетки, подходил, шаркая ногами, к его постели, потом ложился снова. Аса-Гешл ходил на цыпочках. Его охватил давно забытый безрассудный азарт искателя приключений. Ему нравилось быть в незнакомом доме, с едва знакомой женщиной, без денег, в сложной ситуации. Он подошел к окну. «Я убиваю себя, – подумал он. – В этом нет никаких сомнений. Но почему? Почему? Потому что у меня нет веры. Той веры, без которой нельзя жить. Той терпимости, без которой не бывает ни дружбы, ни желания растить детей, ни готовности жертвовать собой ради других. Без этого даже карьеры и той не сделаешь. Но как мне спастись? Во что верить? Я ненавижу Бога, ненавижу Его и Его творение. Как можно любить мертвого Бога, Бога из бумаги? Мне конец, конец».

Он сел на стул и задремал. Потом проснулся и забылся снова. Засунул руки в рукава и закутался в пальто. «Почему он все время вздыхает? О чем думает? Он боится смерти – несмотря на всю свою браваду. Смерти боятся все – и умирают тоже все. Кто установил этот гнусный порядок?»

На рассвете он заснул, а когда проснулся, было светло. Поднимающееся солнце окрасило картины в алый цвет. Барбара, прямая и бледная, стояла посреди комнаты. Ее большие, черные, как у птицы, глаза были устремлены в никуда.

– Проснулся наконец, – сказала она. – Собачий холод. Давайте спустимся и выпьем чаю.

Ворота уже открыли. Через улицу была кофейня, освещенная газовым фонарем. Если не считать единственного посетителя, в кофейне было пусто. Официантка еще не пришла, и чай с булочками им подавал хозяин. Прежде чем пить чай, Барбара обхватила стакан руками, чтобы согреться.

– Что будете делать? – спросила она.

– Пойду к матери. Хотя, если полиция нагрянет домой, они узнают ее адрес и явятся туда.

– Где она живет? А я поеду к своему юристу, все ему расскажу. Когда и где мы встретимся? Предположим, в шесть вечера возле Оперы.

– Если я не приду – значит, меня арестовали.

– То же самое.

Ели они молча. Кафе постепенно заполнялось. Поднялось солнце. Вошел разносчик с газетами, и Барбара купила у него «Утренний курьер». Она пробежала глазами заголовки и скорчила гримасу. Прочла передовицу – сначала разозлилась, потом скисла. Аса-Гешл внимательно наблюдал за ней. Как же они, люди с активной жизненной позицией, похожи друг на друга! Как они ненавидят друг друга! Как уверены в своей правоте! Он закрыл глаза. В кафе было тепло, даже жарко. Пахло кофе, молоком, свежеиспеченными пирожками. Он взял карандаш, бумагу и стал рисовать линии, круги, буквы, числа. Если его действительно ищет полиция, все пропало. Преподавать ему больше не дадут никогда. И даже если не арестуют, положение его оставляет желать лучшего. Он всем задолжал. Аса-Гешл нарисовал птицу с непомерно длинным клювом, гребешком петуха и хвостом павлина. На птице он несколько раз подряд написал цифру пятьсот. Именно этой суммы ему не хватало.

После ухода Барбары он позвонил домой узнать, была ли полиция. Однако стоило Адасе услышать его голос, как она тут же повесила трубку. У матери Аса-Гешл не был давно. Он сел в трамвай и поехал по Францисканской. К нему домой, на Багателя, ни мать, ни сестра не приходили ни разу – они по-прежнему были на стороне Аделе. Раз в две недели Аделе имела обыкновение приводить к бабушке на Шабес Додика; она до сих пор называла старуху «мамой». Финкл же именовала Адасу не иначе как «эта». Финкл видела Дашу, свою внучку, всего два раза, первый раз совсем еще маленькой, второй – пару месяцев назад. Додик немного говорил на идише; Даша – только по-польски, и поддерживать с девочкой разговор было невозможно. «Ты любишь своего папу? – спрашивала Финкл внучку на идише и, не получив ответа, ворчала: – Маленькая шикса».

Все происходящее мнилось Асе-Гешлу совершенно нереальным: ночь он провел вдали от дома, к матери отправился ранним утром. Казалось, он вновь стал холостяком. Теперь, в этот ранний час, бедность, запущенность материнского дома поразили его больше обычного. Ведущая в квартиру лестница была заплевана и загажена. На ступеньках в неописуемых лохмотьях сидели, играли в камешки и перебирали обломки ракушек какие-то чумазые дети. У одной девочки на лбу высыпала сыпь. Из-за дверей, с молитвенником в руках, выбежал мальчуган в крошечной кипе, с длинными, как у взрослого, взъерошенными пейсами. Он выкрикнул чье-то имя и исчез. Дверь открыла дочь Дины, Тамар. Хрупкая, маленького роста, она была похожа на своего отца, Менаше-Довида. У нее были густые, темно-каштановые волосы, высокая грудь, карие глаза и крупное, усыпанное веснушками лицо. Училась она в недавно открывшейся школе «Бейяков» и иврит знала не хуже польского. С десяти лет она помогала матери по хозяйству, а во второй половине дня работала помощником бухгалтера в лавке штучных товаров на Генсье. Когда Аса-Гешл постучал, девушка стояла у раковины и чистила лук. Услышав стук в дверь, она вытерла руки о фартук и пошла открывать.

– Дядя Аса-Гешл, – сказала Тамар, – давно вы у нас не бывали. Бабушка будет рада.

– Где она? И где мама?

– Мама пошла на рынок. Бабушка молится. Папа в молельном доме, Рахмиэл – в ешиве, Дан – в хедере.

– Что слышно? Я уж забыл, когда был у вас последний раз.

– И не стыдно вам! На днях бабушка сказала: «Его к нам калачом не заманишь». Как Додик? А Даша?

– Додик, насколько я знаю, собирается на какой-то слет. У Даши болит ухо. А как ты, Тамар?

Девушка улыбнулась:

– Как я? По утрам вожусь по дому, после обеда хожу на работу – и так каждый день. Мы организовали религиозную группу девочек «Поалей Цион» при партии «Работники Циона», хотим получить сертификат и уехать в Палестину. И на ферме возле Млавы открылось женское отделение.

– Значит, хочешь в Палестину?

– Почему бы и нет? Здесь-то что делать? В коммерции полный застой. Никто не платит; все покупают в кредит. Полно опротестованных векселей. Наш старик любит пошутить. Когда приходит к нему заплатить по векселю перекупщик, старик ему говорит: «Я смотрю, вы отстали от жизни. Давно уже никто не платит». Хорошенький смех! Но одинокой девушке сертификат все равно не дадут – дают только семьям.

– Надо, значит, замуж выйти. Я слышал, сейчас устраивают фиктивные браки.

– Мы фиктивные браки не устраиваем. Что ж вы стоите в пальто? Простудитесь.

Дверь в соседнюю комнату открылась, и вошла мать Асы-Гешла. Как же она состарилась, сморщилась! Ей не было и шестидесяти, а выглядела она на все восемьдесят. Под шалью коротко стриженная голова, на кончике крючковатого носа очки, нижняя челюсть из-за отсутствия зубов выдается вперед. В одной руке носовой платок, в другой – молитвенник. Аса-Гешл подошел к матери и поцеловал ее. В ее взгляде, в улыбке сквозило удивление.

– Совсем мы тебя не видим, – сказала она. – Я уж Дине говорю, чтобы она тебе позвонила, узнала, как ты. Вид у тебя неважный.

– Вчерашнюю ночь почти не спал.

– В твоем возрасте крепко уже не спят. Как дома?

– Все в порядке.

– Забыл ты про нас. У тебя, наверно, времени нет. Не удивительно: забот-то у тебя хватает. Чаю выпьешь? От Шабеса остался только пирог. Дина скоро придет. Она на тебя обижена. Тамар, дай дяде чаю. Что ты в кухне стоишь? Входи в комнату, хотя, по правде сказать, в кухне теплее будет.

– Спасибо, мама. Лучше здесь посижу.

– Тамар, оботри стул. И стол вытри. Я должна еще помолиться.

И она вернулась в комнату, откуда появилась. Тамар поставила чайник, нарезала лимон. Потом вышла из кухни и вернулась с оставшимся после Шабеса пирогом.

– Как твой отец? – спросил Аса-Гешл. – Заработать что-нибудь удается?

Тамар пожала плечами:

– Ровным счетом ничего. У него есть два ученика, но они ему все время должают. Рахмиэл обедает в ешиве. Школа получает какие-то деньги из Америки. Дан по пятницам помогает служке в синагоге. Получает один злотый за вечер. – И девушка улыбнулась, обнажив крупные зубы.

– А ты? На повышение зарплаты рассчитываешь?

– Спасибо, что хоть столько платят.

Аса-Гешл отпил чаю и съел кусочек черствого пирога. Для теперешней молодежи и такой пирог – сказочное угощение. Матери он задолжал больше ста злотых, у него же было всего четыре. Да и в школе ему заплатят недели через две, не раньше. Адасе он тоже не оставил ни гроша. О том же, чтобы вернуть долг Аделе, не могло быть и речи. Если ему не удастся перехватить по меньшей мере сто злотых, он очень скоро останется без куска хлеба. Он отхлебнул еще чаю и покачал головой, словно сам удивился тому, в каком положении оказался. «Абрам прав, – подумал он, – дело кончится самоубийством». И он стал кончиками пальцев подбирать и подносить ко рту разбросанные по столу крошки пирога.

Еще не поздно прервать интрижку, которую он завел с Барбарой. Нет, его жизнь и без того слишком серая и невыразительная – надо же как-то ее разнообразить. Ведь невозможно дышать, общаясь с потухшими душами, которыми он окружен.

Обменявшись несколькими словами с матерью и с вернувшейся с рынка Диной, он пошел в спальню и растянулся на кровати. Обои были грязные, облезлые, на веревках, протянувшихся от стены до стены, висело постиранное белье. Дина объяснила, что развешивать белье, как раньше, на крыше, теперь небезопасно – украдут.

Дверь открылась. На пороге стоял Менаше-Довид: стоптанные ботинки, поношенное пальто, из прорех выбивается подкладка, поверх кипы криво сидит грязная шляпа. Окладистая, всклокоченная борода, смеющиеся глаза. Под мышкой талис.

– Спишь, что ли? – провозгласил он. – «Что думаешь себе, о соня! Восстань же и взывай к своему Богу!» Нечего отчаиваться, слышишь? Причина меланхолии – в нечистоте. Из одной искры да возгорится пламя!

– Менаше-Довид? Ты? Который час? Уже поздно?

– Поздно не бывает. Покаяние – вот что самое важное. Искупление придет в любом случае – к чему его торопить? Всего одна угодная Богу мысль может склонить чашу весов в твою пользу.

– Менаше-Довид, сделай одолжение, перестань бубнить себе под нос, – раздался у него из-за спины голос Дины. – Дану на улицу не в чем выйти, а он все свои проповеди бормочет!

– Все будет хорошо. «Тот, кто дает жизнь, дает и пищу». Главное – верить.

– Безумец, дай ему поспать. Отвяжись от него.

– А что дает сон? Когда человек спит, у него отсутствует свобода воли. Вставай, Аса-Гешл, давай потанцуем.

И он, как стоял на пороге, начал раскачиваться взад-вперед и хлопать в ладоши. Изображать религиозный пыл во времена изобилия всякий может. Истинное же величие – предаваться радости, когда бедствуешь.

2

Аса-Гешл задремал, а когда проснулся, было уже почти три часа пополудни. Мать с Диной принялись уговаривать его остаться у них, однако он упрямо твердил, что должен идти, пообещав, что на следующий день обязательно вернется. Проснулся он с ощущением, что времени у него в обрез. Где взять хоть немного денег? Он вышел из дому и зашагал по Францисканской. Шел сильный снег. Он остановился у книжного магазина. Чего только не было на витрине: книги на иврите и на идише; романы, стихи, пьесы, политические брошюры, ревизионистский журнал, призывавший к войне против «сионистских заговорщиков, приспешников Англии».

Он глядел на книги сквозь пыльное стекло и вдруг ясно осознал, что взять денег негде. Он решил было позвонить Герцу Яноверу, но вспомнил, что должен двадцать злотых и ему. Кроме того, при встрече Герц всякий раз зачитывал ему протоколы своего метафизического общества, рассказывал истории про дибуков, про привидения, про рыбу, которая шепчет: «Слушай, о, Израиль!», или про младенца, под чьей колыбелью горит огонь. Да и дома, скорее всего, Герца не было; днем он всегда в библиотеке на Котиковой. Он снял шляпу, сбросил с нее снег и отправился к Аделе. Она станет его попрекать, но что с того? У него был свой ключ от ее квартиры, но он позвонил. Дверь открыла Аделе. На лице у нее было какое-то неопределенное выражение, словно она сомневалась, пускать его или нет.