Текст книги "Семья Мускат"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 46 страниц)

Маленький человечек в бархатном пиджаке, с огромной копной волос и полным отсутствием шеи громко вещал, отбивая свои замечания толстым пальцем:

– Формы – как женщины. Со временем они стареют, высыхают, покрываются морщинами. Что для нас теперь Матейко? Что мы, в наш бурный, революционный век, можем извлечь из Пуссена или Давида? Старое искусство мертво!

– Раппопорт, говори все, что хочешь, но, будь добр, не оскорбляй старых женщин, – подала голос какая-то дама. – Сам понимаешь почему.

Раздались смех и аплодисменты. Абрам нетерпеливо топнул ногой:

– Сколько можно болтать, горлопан! Когда-то художники писали картины, теперь они только и делают, что воздух сотрясают. Матейко, стало быть, плох – зато ты очень хорош! Да ты, идиот, даже редиску нарисовать не способен!

– Ну вот, опять раскричался.

– Ида, любимая, позволь познакомить тебя с этим молодым человеком. Мы с тобой часто о нем говорили. Друг Адасы, Аса-Гешл Баннет.

Ида Прагер, седая дама в черном платье, с жемчужным ожерельем на шее и брильянтовыми серьгами в ушах, поднесла к глазам висевший на цепочке лорнет:

– Так это вы Аса-Гешл? Ну конечно, я вас знаю, столько о вас слышала. Когда вы приехали?

– Сегодня.

– Из России?

– Из Белостока.

– Фантастика! И что же там творится? Знаете, когда кто-то приезжает из России, кажется, будто он с того света вернулся.

– Вот и я говорю! – вмешался Абрам. – Ида, любимая, мне надо тебе кое-что сказать. – И он отвел ее в сторону и что-то ей прошептал.

– Пусть спит здесь, ничего страшного, – сказала Ида.

– Вот и прекрасно. Надо бы его накормить. Тебе, Аса-Гешл, лишние десять фунтов не помешали бы.

– Я не голоден.

– В местах, откуда вы приехали, голодны все, – возразила Ида. – Я вам сейчас что-нибудь приготовлю.

– Погоди, Ида, любимая. Мы пойдем с ним в ресторан. Надо поговорить. Столько ведь лет прошло. Между прочим, это я ввел его в семью. Кто бы мог тогда предсказать, к чему это приведет? Эй, Раппопорт! – Абрам повысил голос: – Не церемонься, сбрось со стен старых мастеров, разорви их в клочья, сделай из них фарш. Недалек тот день, когда из Лувра выкинут всех этих Леонардо, Рубенсов и Тицианов и вместо них развесят твои длинноносые карикатуры.

– Как тебе не стыдно, Абрам! – Ида не могла скрыть своего возмущения. – Не смей! Ты забываешь, он – мой гость. Раппопорт, не обращайте на него внимания. Он не хотел вас обидеть.

– Я ничего против него не имею, – сказал, подходя, Раппопорт. – Он выражает взгляды своего класса, и только.

– Пошли, Аса-Гешл. Еще минута – и я вцеплюсь ему в кудри. А что представляет собой твой класс, интересно знать? Ты такой же буржуй, как и я.

– Вы до сих пор не изжили психологию своего класса.

– Бездарь! По-твоему, оттого, что большевики убили Николая, ты стал великим мастером?! Давид, видишь ли, устарел, а ты – нет? Да ты одного его пальца не стоишь!

– Абрам, я больше этого переносить не в состоянии! – вскричала Ида.

– Хорошо, хорошо, мы уходим. Всякая посредственность вскакивает на революционный грузовик и выдает себя за гения. Бездари! Мазилы! Мой внук рисует лучше, чем вы!

Абрам вылетел из комнаты. Аса-Гешл повернулся попрощаться с Идой. Она с улыбкой протянула ему свою изящную ручку. Под глазами видны были едва заметные морщинки, в жемчужные бусы упирался двойной подбородок. Румяна на щеках кое-где осыпались, точно побелка на стене. В глазах таилась печаль человека, совершившего в жизни много ошибок, которые уже не исправишь.

– Вы вернетесь, не правда ли? Не давайте ему носиться по городу. Ему уже давно спать пора.

И Ида сокрушенно покачала головой, давая этим понять, что болен Абрам куда серьезнее, чем он думает.

3

Когда они вышли со двора, Абрам вдруг остановился и стукнул тростью об асфальт:

– А теперь, дружок, поговорим по душам. Ты исчез пять лет назад – тебя будто черти проглотили. Как насчет того, чтобы поесть? Или ты забыл, как это делается? Вон через улицу ресторан.

Заведение было нееврейское, что-то среднее между кабаком и продуктовой лавкой, с красными портьерами на окнах. Справа от входа висел большой плакат: большевик с козлиной бородкой – то ли Иуда, то ли Троцкий – втыкал штык в спину белокурой полячки с курносым носом, крестиком на груди и младенцем на руках. За стойкой, уставленной тарелками с жареной уткой и пирогами, стоял низкорослый толстяк с лоснящейся лысиной и подкрученными, цвета пива усами.

– Добрый вечер, пан Мариан! – крикнул Абрам по-польски. – Где Иосиф? Умираю от голода. Равно как и сей юный господин.

– Добрый вечер, господа. Прошу садиться. Я сам вас обслужу. Сегодня у нас сосиски с кислой капустой – пальчики оближешь. А может, господа желают суп?

– Я бы съел супу, если можно, – сказал Аса-Гешл.

– Ну а мне, пан Мариан, рюмочку коньяку и сосиску.

– Как прикажете, пан Абрам. Рюмку. Понимаю.

– Наконец-то поговорим, – сказал Абрам Асе-Гешлу. – Со мной можешь быть откровенным. Адаса все мне рассказала. Давно уже. Теперь ее доверенное лицо – Герц Яновер. Он, кстати, женился на Гине. Ты, наверно, в курсе. А эта Калишер, слава Богу, куда-то подевалась. После твоего отъезда Адаса тяжело заболела. Тогда же умерла ее мать, а отец женился на одной довольно гнусной особе. Он ведь всегда был придурком – эта дамочка ноги об него вытирает. Родная дочь не желает иметь с ним ничего общего. Она не бывает у него, он – у нее. Ну, а Фишл на ходу, как говорится, подметки рвет. Набожен, как сто чертей, и зарабатывает кучу денег. Он и с немцами ладил, и с поляками. Теперь, когда у поляков свое правительство, он и из них деньги выбивает. Стоит ему что-то купить, как курс вырастает, продает – курс падает. Такие вот дела, как теперь принято выражаться. Короче говоря, этот тип допокупался и допродавался до того, что всех обобрал до нитки. Хотя вообще-то парень он неплохой. Без него бялодревнский ребе давно бы уже по миру пошел. Никто не понимает, чего он так держится за Адасу – от нее он ничего не имеет. А вот у тебя с Адасой какая-то ерунда получается. Если б ты и вправду жить без нее не мог, ты бы себя не дал в солдаты забрить.

– Я бы и сейчас пошел в армию. Все лучше, чем отрубать себе палец или вырывать зубы.

– Мог бы спрятаться. С приходом немцев все дезертиры повылезали из своих нор, точно крысы.

– Крысой мне быть не хотелось.

– Ладно, что там говорить, ты за свое решение заплатил сполна. Когда человеку двадцать лет, он еще может позволить себе любые глупости. Ну, рассказывай, где тебя носило?

– До самой большевистской революции я был в армии. Мы все время отступали – от Карпат, через всю Украину.

– Да, далеко же тебя занесло. Где ж ты был, когда большевики своего добились?

– В деревне под Екатеринославом.

– И что ты там делал?

– Был домашним учителем в богатой еврейской семье. После прихода Керенского отец семейства купил себе большое поместье.

– А потом?

– Помню смутно. О революции мы узнали только в середине ноября. Поместье большевики конфисковали, учредили «исполком», пару офицеров пристрелили. Потом пришла банда Дроздова и пристрелила исполкомовцев. А потом, если мне память не изменяет, пришли австрийцы. В это время я мог бы сбежать в Варшаву, но заразился тифом. А тут власть перешла к Скоропадскому.

– И ты по-прежнему жил в этой деревне?

– Нет, переехал в город. Собирался бежать, но заболел снова. Тем временем пришел Деникин, за ним – Махно, а потом – опять большевики, и опять Деникин…

– С большевиками действительно каши не сваришь?

– Не знаю, в России все против всех. Философия Гоббса в действии.

– Погромы Петлюры видел?

– Чего я только не видел! Лучше не вспоминать.

– Мы тут тоже многого навидались. Я далек от большевизма, но уж лучше они, чем царские бандиты.

– Все хороши. Большевики расправлялись не только с царскими бандитами.

– А я уж решил, что и ты в большевики подался.

– Нет, Абрам, ни за что. Как Адаса? Когда ты видел ее последний раз?

– Давно уже не видал. У нее все в порядке. Читает книжки и бездельничает. Герц Яновер стал настоящим паразитом. Основал какое-то общество, мы все в него вступили. Рассказываем ему свои сны, он их записывает и отсылает в Англию. Ну а там они их, надо понимать, расшифровывают. Адаса – его правая рука. Она и с сионистами, насколько мне известно, тоже сошлась. Сейчас ей лучше, но девушка она нездоровая. Скажи, в чем сейчас твоя философия? Что нам делать?

– Нет у меня никакой философии.

– В Спинозу больше не веришь?

– Верю. Но от этого не легче.

– Не буду вмешиваться в твои дела, но Адаса хочет получить развод, выйти за тебя замуж и родить пару детишек.

– Детей я иметь отказываюсь. На этот счет решение принято.

– Что за чушь! У тебя чудный сын. Не могу без смеха на него смотреть. Аса-Гешл номер два. Я тебя понимаю, но это у тебя настроение – оно пройдет. А как насчет сионизма? Ты же был сионистом?

– Думаю, что, пока мы не станем сильными, в покое нас не оставят.

– У нас есть возможность стать сильными.

– Как? К этому мы стремимся уже три тысячи лет.

– Кто же твой Бог? Не может же Он быть дураком.

– Когда видишь замученного, изъеденного вшами младенца, когда с трудом втискиваешься в теплушку, где справлять нужду приходится в окно, – в Его мудрость верится с трудом.

– А что, если из всего этого зла все-таки возникнет добро?

– Какое добро?

– Более благополучная жизнь.

– Мне все безразлично, Абрам, в том-то и беда. Я понял, что человек не более важен Богу, чем мухи или клопы. Без этой мысли я не смог бы прожить все эти годы.

– Да, веселого мало! Но ведь даже клопы, если б могли, стремились бы к лучшей жизни.

– Когда жизнь становится лучше, на свет появляется больше детей, а нуждающихся остается ровно столько же.

– И что ты предлагаешь? Контроль за рождаемостью? – спросил Абрам.

– Да, но если б такой контроль существовал во всем мире.

– Но разве можно, посуди сам, установить контроль за рождаемостью в Китае?

– Поэтому они и будут всегда голодать.

– Тебя не переспоришь. Ты ничуть не изменился. Чем ты в России занимался? Чем будешь зарабатывать на жизнь?

– Чего я только не делал. Даже преподавал в Киевском народном университете. Там теперь профессора все до одного.

– Польский ты еще не забыл?

– Семья, в которой я жил, родом из Польши. Девочки говорили только по-польски.

– Если ты по-прежнему собираешься жениться на Адасе, тебе рано или поздно придется ее содержать. И сыну тоже что-то давать придется. Да и матери скоро понадобится помощь, верно?

– Да, Абрам, я вполне отдаю себе отчет, в каком положении оказался.

– Положение не из лучших. Да и выглядишь ты не лучшим образом.

– Я не спал несколько ночей. Не могу тебе передать, что я пережил на пути в Варшаву.

– Догадываюсь. Поэтому и не задаю слишком много вопросов. Надеюсь, в России ты не наплодил ублюдков?

– До этого, слава Богу, не дошло.

– Так вот, Адаса в Швидере. Я тебе не говорил? Живет на вилле под названием «Роскошь». Между Отвоцком и Швидером. Как же вы увидитесь?

– Телефон у нее есть?

– Нет. Сегодня переночуешь у меня. Забери чемодан из камеры хранения. Трамваи еще ходят. Если ворота будут заперты, скажешь дворнику, что тебе в студию. Он – свой человек, мы частенько даем ему на лапу.

Абрам встал. Аса-Гешл увидел, как исказилось его лицо. Он постоял, превозмогая боль, с трудом выпрямился – и направился к двери.

4

Аса-Гешл стоял у входа в ресторан и вглядывался в ночь. Как странно: никакого желания видеть мать или сына, возвращаться к Абраму у него не было. Даже встреча с Адасой его пугала. Болела голова, пересохло в горле, в носоглотке. «Что это со мной? – спросил он себя. – Уж не заболеваю ли я?» Тут только он сообразил, что уже очень поздно и возвращаться к Иде Прагер неудобно. На ногах точно гири повисли. «Что я говорил Абраму? Неужели я и впрямь так изверился?» Из темноты вырос пьяный в забрызганном грязью пиджаке, остановился у канавы и помочился. С Маршалковской свернул полицейский в черном шлеме и с шашкой на боку. Аса-Гешл пошел в прямо противоположную сторону. Паспорта у него не было; была, правда, метрика – потрепанная, залатанная, почерк неразборчив. Он вышел на Маршалковскую и увидел, что с Крулевской приближается трамвай. «Все очень просто, – подумалось ему. – Броситься на рельсы, головой под колеса. Нет, могу выжить, останусь калекой». Трамвай прогромыхал мимо, гудя и раскачиваясь, словно заподозрив его в желании покончить с собой. Аса-Гешл пересек улицу. Откуда ни возьмись, появилась целая толпа девиц: лица в румянах и в пудре, разнаряженные, в красных чулках, во рту папиросы. Смеются, визжат; вероятно, что-то случилось – возможно, облава. Раздался полицейский свисток. Аса-Гешл сунул руку в задний карман. Где багажный жетон? Потерял? Нет, вот он, в другом кармане. Он достал носовой платок и вытер вспотевшее лицо. «А что, если я уже мертв? – подумал он. – Мертв и брожу в царстве теней. Больше уже со мной ничего не произойдет – ни хорошего, ни плохого».

Он подошел к вокзалу. В ярко освещенном зале было уже не так людно. Свет рассыпался по полу золотыми блестками. Со скамей доносился громкий храп. Очередь за билетами меньше не стала. По залу прогуливались полицейские с винтовками. В соседнем зале в полном обмундировании томилась – возможно, в ожидании отправки на фронт – рота солдат. Один солдат вынул папиросу изо рта товарища, жадно затянулся и выпустил дым из ноздрей. Высокий, тощий солдат с веснушчатым лицом и маленькими водянистыми глазками от души смеялся, обнажив полный рот крупных, неровных зубов. «Его отправляют на бойню, а он смеется, – подумал Аса-Гешл. – Во что верит он, этот рядовой? В Польшу? Да нет, просто у него крепкие нервы. Его отец и дед не корпели целыми днями в молельном доме над Талмудом».

5

Он стоял перед оцинкованной стойкой в багажном отделении с жетоном в руках. Служителя не было. Какие только чемоданы не лежали на полках: большие и маленькие, кожаные, деревянные, с запорами, замками, застежками, скобами, с внешними карманами. «Посреди космоса, – размышлял он, – этот крошечный организм существует сам по себе, как нечто самостоятельное, со своими законами и ценностями. Он вращается вместе с Землей вокруг своей оси, вращается вокруг Солнца, бродит вместе с Галактикой в бескрайнем пространстве». Странно, очень странно! В боковую дверь вошел молодой поляк с длинным лицом. Аса-Гешл протянул ему жетон, и поляк стащил с полки его чемодан. Аса-Гешл поднял его. Отчего он стал вдруг таким тяжелым? Как будто кто-то камни в него подложил. Где здесь останавливается трамвай? Может, лучше взять дрожки? Большие часы показывали без пяти двенадцать. Ему вдруг стало жалко потерянного времени. Идти к Иде Прагер с чемоданом было ужасно неловко. Поехать домой, к матери? Да, так он и сделает. И в этот момент он услышал, как какая-то женщина спрашивает:

– Когда отходит поезд на Отвоцк?

– В двенадцать пятнадцать.

Стоило ей произнести эти слова, как он решил: он едет в Отвоцк, немедленно. Фишл в Варшаве. Адаса одна со своей служанкой. Как называется вилла? «Роскошь». Пришедшая в голову мысль показалась ему настолько удачной, что он удивился, почему она не пришла ему в голову раньше. С какой стати Ида Прагер должна давать ему приют? У него ведь есть возлюбленная, разве нет? Женщина, которая спрашивала про поезд в Отвоцк, заняла очередь в кассу. Он поставил на пол чемодан (уже не находившийся под присмотром служителя из камеры хранения) и встал в очередь за женщиной. Успеет за семнадцать минут? А виллу Адасы найдет? И что скажет ее служанка? Безумный план. Одним глазом он смотрел на чемодан, другим – на окошечко билетной кассы. Билетер, как видно, торопился не слишком. К окошечку наклонился, что-то, по всей вероятности, спрашивая, широкоплечий мужчина. Большая стрелка на станционных часах некоторое время не двигалась, а затем качнулась вперед. И тут очередь заволновалась. Что, собственно, происходит? «Заснул он, что ли?» – прошипел маленький поляк с длинными усами. «Наши польские работнички!» – прорычал крепыш с крупным носом, словно бы разрубленным посередине. «Эй, пан, шевелись!» – крикнул кто-то. «Только бы он не оказался евреем!» – пронеслось у Асы-Гешла в мозгу. Мужчина у окошечка, будто чувствуя, что очередь настроена против него, еще ниже нагнул голову. Аса-Гешл, вслед за остальными, тоже возненавидел эту широкую спину, которая всем перекрыла дорогу, сводит все его планы на нет. Убивать таких надо! И тут широкоплечий распрямился. Он хромал и опирался на костыль. Ненависть сменилась стыдом. Очередь стала двигаться быстрее. Аса-Гешл достал деньги. А как быть с чемоданом? Взять с собой? Нет, бессмысленно. Надо будет сдать его обратно. Парень в багажном отделении наверняка сочтет, что он спятил. Достать бы только рубашку и зубную щетку. Да и побриться бы не мешало…

Он взял билет и бросился в камеру хранения. И опять парня на месте не оказалось. Все пропало. До отхода поезда оставалось всего пять минут. Господи, где носит этого идиота? Почему его никогда нет на месте? Весь мир состоит из одних бездельников. Этот подонок может вернуться и через полчаса! Нет, вот он! Аса-Гешл передал ему чемодан, парень окинул его изумленным взглядом, взял с него десять пфеннигов и долго возился, отвязывая жетон. Оставалось меньше трех минут. Аса-Гешл схватил жетон и, как безумный, кинулся к двери. Проводник в очках, спущенных на кончик носа, уже собирался закрыть ведущую на платформу дверь и, пробивая две дырки в билете, скорчил недовольную мину. Поезд еще стоял у платформы. Асу-Гешла обогнал какой-то молодой человек. Толстая, похожая на корову женщина с сумками в обеих руках тоже пустилась бежать, у нее тряслись бедра и ягодицы. Аса-Гешл обогнал ее, вскочил в вагон и придержал ей дверь. Его охватили одновременно желание помочь и злорадство: ему хотелось, чтобы толстуха села в поезд, и вместе с тем он был бы рад, как ребенок, если бы поезд ушел без нее.

Поезд простоял еще не меньше двух минут. Казалось, он готовится к долгому пути. Багажные полки были забиты чемоданами, корзинами, мешками. Пассажиры сидели, откинувшись на спинки сидений, и дремали. Вагоны были переполнены. В воздухе уже стоял кисло-сладкий запах, какой бывает от длинного путешествия и от бессонницы. Аса-Гешл устроился у окна. Как неожиданно и непредвиденно меняются обстоятельства, раздумывал он. Только что он приехал в Варшаву, и вот – уезжает. Кто знает, быть может, снова на пять лет. Все бывает. А что, если в Отвоцке у него вдруг откроется кровотечение и его отправят в санаторий? Что за дурацкие мысли? Что бы произошло, если б он шел по лесу и встретил того офицеришку, который его ударил? Предположим, офицер был бы не вооружен, а у него был бы с собой револьвер. Застрелил бы он его? Правомерно ли в таких случаях вспоминать заповедь «Не убий»? В Десяти заповедях напрочь отсутствует логика. Тот, кто сказал «Не убий», должен был бы сказать и «Не производи на свет».

Наконец поезд тронулся. Аса-Гешл выглянул в окно: полуночный город, спящие заводы, дома, площади. Что скажет Абрам, когда обнаружит, что он не вернулся? Вот она, Висла! Как причудливо отражаются в воде огни – точно мемориальные свечи. Река спокон веку несет свои воды от Кракова до моря, и ей дела нет до капитализма, большевизма, русских, немцев, Падеревского, Пилсудского, христиан, евреев… Что сейчас делает Адаса? Предчувствует ли она, что он едет к ней? А вдруг как раз сегодня она вознамерилась забыть его навсегда? Может быть, у нее гости. Может, завела любовника. Все возможно. Если время – не более чем способ постижения действительности, то история – это всего лишь переворачивание страниц книги, которая давным-давно написана. «Чистого носового платка нет! На лице щетина! Они ведь терпеть не могут целовать небритую щеку».

Паровоз выл, как мул, и плевался клубами дыма. За окном навстречу движению проносились клубы пара. Искры вспыхивали в ночи, точно падающие звезды. Где-то в глубине вагона какой-то поляк клял евреев на чем свет стоит: «Жиды! Жиды!» Это слово подхватывали другие. Что они бесятся? Что им сделали евреи? Евреи были виноваты во всем. В том, что чемодан падал с багажной полки, в том, что гасла лампочка, в том, что был занят ватерклозет. Женщина с ребенком, лежавшим рядом на подушке, кричала: «Эй ты, маленький ублюдок, бери грудь, слышишь?!» – «Мадам, простите, – сказал кто-то, – может, у него животик болит или воспаление между ножками, и надо присыпать порошком». Мать вынула налитую грудь и сунула ее младенцу: «Сосок кусает, паразит».

Поезд, не останавливаясь, миновал Медзешин, Фалениц, Михалин, Юзефов, Швидер. А вот и Отвоцк. Аса-Гешл хотел выйти, но дверь не поддавалась. «Сильней дергай, сильней! Еврейская размазня!» Дверь открылась, и он спрыгнул на землю. По песку стелился рассеянный свет фонарей. В воздухе стоял тяжелый запах сосен, лесных пожаров, туберкулеза. Интересно, сколько человек умирает здесь ежедневно? В каждом санатории имеется свой маленький морг. Аса-Гешл спросил прохожего, как попасть в Швидер. По Варшавской дороге, ответил тот, а потом налево. Что, любопытно знать, побудило Фишла назвать свою виллу «Роскошь»? Значит, и Фишл тоже гедонист? Аса-Гешл остановил еще одного прохожего: «Где вилла „Роскошь“?» Тот не ответил. Глухой! А может, и немой в придачу. Адаса наверняка уже спит. Авантюра, безумная авантюра! «А вдруг у меня пропадет желание? Вот смеху будет! Любовник-импотент! Лучше об этом не думать. В меня вселился дьявол. Почему не светит луна? Сейчас же середина месяца».

Он еще в Отвоцке или уже в Швидере? Где пролегает граница между одним городком и другим? Вот она, эта вилла! Фонарь при входе отсутствовал.

Он стоял у дверей, над которыми было что-то написано. «Роскошь»? Первая буква – определенно «Р». Или «В»? Спичек у него с собой, увы, не было. Наверху горел свет. Должно быть, в спальне Адасы. Может, дверь не заперта? Да, открыта. «Меня примут за вора. Забавно будет, если меня арестуют за попытку ограбить виллу Фишла». И ему вдруг вспомнилась ночь, когда он переходил австрийскую границу.

Он приоткрыл дверь и позвал: «Адаса!»

Ему показалось, что свет в комнате наверху шевельнулся. Она там! Это она! «Сейчас выясним, есть ли у меня интуиция!» Он немного подождал, а потом позвал снова: «Адаса!»

Послышался нарастающий грохот: это на всех парах несся по рельсам в сторону дома поезд. В слепящем, вырвавшемся из темноты свете паровозных огней он увидел все, как будто на экране: дом, веранда, дорожки между цветочными клумбами, низкорослые сосны с белыми номерами на стволах. Он взглянул на надпись над входом. Да, «Роскошь». Поезд проехал, и все вновь погрузилось во тьму. Издали донесся зловещий крик. Как будто дьявол сыграл с кем-то дурную шутку и скрылся в ночи.