Текст книги "Семья Мускат"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)

Глава восьмая

В середине лета русские покидали Варшаву. По Пражскому мосту, уже заминированному, бесконечным потоком шли подводы и грузовики, урчащие моторами. Офицерские жены и государственные чиновники вывозили с собой в Россию обстановку своих квартир: стулья, пианино, диваны, зеркала и даже кадки с пальмами. Денщики, смачно ругаясь, изо всех сил хлестали лошадей. Мост был слишком узок, и очень скоро на нем образовался затор из трамваев, велосипедов, подвод с сидящими на них бездомными евреями, солдат в полном обмундировании. В казармах солдаты распродавали сапоги, военную форму, белье, муку, крупу, жиры. Покупатели даже не пытались скрыть, что товар выносят незаконный. В полиции царила паника; полицейских забирали в армию. Вместо них была сформирована гражданская милиция – горожане с повязками на рукаве и резиновыми дубинками вместо шашек. Были среди милиционеров и молодые люди, говорившие на идише; варшавские евреи сочли это хорошим знаком. В последний день эвакуации дворники ходили по домам и предупреждали жильцов, чтобы они держали окна закрытыми – под мосты подложен динамит. Пессимисты предсказывали, что напоследок русские устроят погром, подожгут город и начнут грабить магазины. Прошел слух, что в канализации – взрывчатка. Но, судя по всему, прощаться с городом навсегда русские не собирались. Полицейские и солдаты говорили одно и то же: «Ничего, мы еще вернемся».

И напоследок протягивали руку за взяткой.

Семья Мускат, как и многие другие еврейские семьи в городе, разделилась на два лагеря – на тех, кто поддерживает русских, и тех, кто возлагает надежды на немцев. Перл, старшая дочь Мешулама, во всеуслышание заявила, что от немцев ничего хорошего ждать не приходится. В семье поговаривали, что у нее в петербургском банке «Империал» лежат пятьдесят тысяч рублей. Царица Эстер заверила родственников, что при немцах «будет порядок». Фишл спешно распродавал свой товар – подсолнечное масло, мыло, требуху, свечи, селедку и даже мешки с гусиным пером, доставшиеся ему по дешевке на Генсье. Его двор на Гнойной заставлен был бочками, коробками и мешками. Он уже наводил справки, можно ли иметь с немцами дело, берут ли они взятки и правда ли, что они понимают идиш.

«Мне-то какая разница, – говорил он, пожимая плечами. – Эти гои или другие?»

Натан Мускат симпатизировал немцам еще с тех пор, как они с Салтчей останавливались в Берлине по дороге в Мариенбад. Он кое-как изъяснялся по-немецки и мог даже написать адрес готическим шрифтом. В его книжном шкафу стояла Библия в немецком переводе Мендельсона. И теперь он целыми днями сидел у себя на балконе в цветастом атласном халате, шелковой ермолке и плюшевых шлепанцах и с удовольствием наблюдал за тем, как русские покидают город. К нему явился Пиня поговорить о политике и предсказал, что, когда немцы войдут в Москву, японцы объявят войну России, захватят Сибирь и русский медведь будет разорван на части.

«Поверь мне, Натан, – говорил он с лучезарной улыбкой, – самое время читать по ним кадиш».

Нюня только что сыграл свадьбу с Броней Грицхендлер и большую часть времени проводил теперь в антикварной и книжной лавке своей жены на Свентокшиской. Немцев он ждал с нетерпением, ведь с их приходом он сможет щеголять в европейском платье. У него в шкафу уже висели недавно купленный костюм западного покроя и шляпа – «то, что надо». От его окладистой бороды осталась лишь маленькая бородка клинышком. В Бронин магазин приходили студенты и преподаватели, они интересовались немецкими авторами, словарями, грамматикой. Нюня испытывал огромное удовольствие от того, что у него молодая жена, что у нее не парик, а собственные волосы, что время он проводит среди книг, карт, глобусов, картин и скульптур, что имеет возможность беседовать с посетителями о Клопштоке, Гете, Шиллере и Гейне. С тех пор как германские войска перешли в наступление, в Варшаве возникла атмосфера западноевропейского города.

«Ну, Броня, любовь моя, – заметил Нюня, – скоро мы, не переходя границы, окажемся за рубежом».

Абрам с каждым днем становился все веселее. Верно, жильцы не платили аренду. Хама целыми днями чистила на кухне картошку. Белла теперь жила с ними. Его внук, маленький Мешулам, болел корью. Авигдор, его зять, работу потерял и с утра до ночи только и делал, что сворачивал папиросы да читал газеты на идише. Но самого Абрама дома не бывало. Ниночка сделала аборт, и теперь в ее квартире на Огродовой каждый вечер собирались писатели, актеры, музыканты, другие представители городской интеллигенции. Ниночка зажигала две высокие свечи, садилась на ковер, сложив под себя по-восточному ноги, читала стихи и пела песни.

Накануне вступления немцев в город Абрам провел вечер в семье. Стефа привела своего жениха, студента-медика. Были и другие гости: Маша, ставшая теперь, после отъезда Леи в Америку, сиротой, и Доша, младшая дочка Пини. Девушки танцевали, смеялись и перешептывались. Хама подавала чай, картофельную запеканку и вишневку. Ребенок не желал ложиться спать, и Авигдор принес его в гостиную. Чтобы развеселить маленького Мешулама, Абрам вставал на четвереньки, лаял собакой, мяукал кошкой, выл волком, вытворял такое, что со смеху покатывалась даже вечно недовольная жизнью Хама. Она трясла головой в парике и, сморкаясь, прикрывала покрасневший нос носовым платком.

– Чего это ты так развеселился?

– Пессимистка! Чего волноваться? Мы все умрем – даже самые богатые миллионеры. И будем гнить – вместе с королями и императорами.

Абрам отправился спать в два часа ночи, а еще до рассвета его разбудил грохот. За первым взрывом последовали еще два. Русские взорвали все три моста через Вислу. Выбитые взрывной волной стекла посыпались на землю. Залаяли собаки. Заголосили дети. Абрам сел в постели и первым делом подумал, что скоро можно будет поехать в Лодзь и увидеть Иду. Кто знает, может, она совсем про него забыла? Нашла себе кого-то другого? Он снова заснул, но как-то тревожно, со снами. Борода у него поседела, но кровь в венах текла еще молодая. И желания преследовали его тоже молодые. Молодые и необузданные. Сначала ему снилось, как он целует Адасу, потом – собственную дочь Стефу.

Утром его разбудил телефонный звонок. Звонил Нюня. Он заикался.

– Абрам, м-м-мазлтов! Н-н-немцы в городе! М-м-мы теперь в П-п-пруссии!

– Ура! Viva! Potztausend! – закричал Абрам. – Ты где, дурачина? Пойдем поприветствуем гуннов!

И он забегал по квартире, шлепая по полу голыми пятками. Проснулись Хама и дочери, заверещал ребенок. Абрам надел белый летний костюм, соломенную шляпу, рубашку со спортивным воротом и, схватив трость с ручкой из оленьего рога, сбежал, что-то напевая, вниз по лестнице. На улице он вскочил в дрожки и назвал кучеру адрес Нюни. От Нюни он, Нюня и Броня поехали на Сенаторскую. Ярко светило солнце; с Вислы дул легкий ветерок. Дворники поливали тротуары и дворы из резиновых шлангов. По улицам спешили молодые женщины и девушки с букетами цветов. Балконы были забиты людьми, на улицах яблоку негде было упасть. На Сенаторской Абрам увидел германские войска. Офицеры в зубчатых касках, с шашками на боку, в сапогах со шпорами важно восседали в седле. Невозможно было представить, что они только что с поля боя. Вслед за офицерами широкими рядами шли солдаты, в основном мужчины средних лет, широкоплечие, с брюшком, в очках, с фарфоровыми трубками в зубах. Они мерно отбивали шаг по булыжной мостовой и что-то пели гортанными голосами. От этого невнятного блеянья по растянувшейся вдоль улицы толпе пробежал смешок. Победителей приветствовали громкими криками:

– Guten Morgen! Guten Morgen!

– Gut’ mo’en! Gut’ mo’en! – отзывались солдаты. – Где тут дорога на Санкт-Петербург?

– Вот возьмите! – И Абрам протянул солдату сигару.

– Danke schön. А вы берите папиросу. – И солдат протянул Абраму папиросу, без мундштука, с тонкой золотой каемкой.

А войска шли и шли, тянулись бесконечной вереницей. Над крышами кружили стаи голубей, их цвет менялся от огненно-золотого до свинцово-черного. На окнах играли солнечные блики. Над замком уже развевались черно-бело-красные флаги. Повозки со специальной полицией ехали в сторону городской ратуши; полицейские были в синих накидках, многие в темных очках. С Праги раздавалась стрельба – русские, по всей видимости, еще оказывали сопротивление – отстреливались из окопов на другом берегу Вислы. Желтолицые дезертиры в лохмотьях показались в дверях еврейских домов. То тут, то там германский патруль хватал русского солдата и либо вел его в тюрьму, либо расстреливал на месте, и труп оставался лежать в луже крови. Несколькими часами позже на стенах домов и на заборах появились объявления на немецком и польском языках. Вокруг них стали собираться горожане. Крупным почерком значилось: «Streng verboten» – «Строго запрещается». Вечером Абрам отправился на Венский вокзал узнать, пустили ли поезд в Лодзь. На Маршалковской царило оживление. Проезжала кавалерия. Играл оркестр. В ресторанах и барах уже выпивали и ухаживали за женщинами германские солдаты. С Хмельной и Злотой на Маршалковскую устремились десятки проституток: лица напудрены, глаза подведены, на щеках румяна. Эхо разносило пьяные выкрики и громкие голоса. Венский вокзал был закрыт и оцеплен. Абрам попытался было что-то сказать немецкому солдату, но швабец, высокий малый с лошадиным лицом и глазами навыкате, грубо его оттолкнул, отчего Абрам чуть не свалился в канаву.

– Пошел отсюда к чертовой матери, жид проклятый!

И угрожающе взмахнул винтовкой.

Часть седьмая

Глава первая

Скорый поезд «Белосток – Варшава» опаздывал на несколько часов. По расписанию он должен был прибыть на Венский вокзал в четыре часа пополудни, однако к этому времени достиг лишь железнодорожного узла, где долгое время стоял, пока отцепляли одни вагоны и прицепляли другие. Платформы были забиты пассажирами: билеты они купили, но в поезд сесть не могли. Поляки закрывали двери вагонов и не пускали евреев, которые, сгибаясь под тяжестью чемоданов и тюков, метались по платформе. Женщина с ребенком громко рыдала, умоляя пустить ее в поезд. В давке она потеряла свой парик и теперь стояла с коротко стриженной головой. Какой-то солдат подцепил его на штык.

В вагоне второго класса сидел молодой человек с высоким лбом, глубоко посаженными глазами и светлыми, редеющими на макушке волосами. Его серый костюм помялся в дороге, воротничок загнулся на углах, галстук съехал на сторону, бледное лицо покрылось пылью. Он читал журнал и время от времени поглядывал в покрытое сажей окно. Поезд простоял больше часа. Железнодорожные пути были забиты паровозами и товарными вагонами. Размахивая фонарями, отбрасывавшими бледный, смешивавшийся с дневным свет, бегали взад-вперед по платформе проводники. В окне купе первого класса стоял широкоплечий генерал с окладистой русской бородой и смотрел на суматоху отрешенным взором человека, свободного от мирских тревог. Хотя Польша обрела государственность только что, на его широкой груди уже красовались польские медали.

В вагоне второго класса, неподалеку от молодого человека с журналом, сидели офицер, две сопровождавшие его женщины, старуха в черном, в шляпке с вуалью и помещик с козлиной бородкой в старомодном двубортном польском кафтане. На багажной полке свалены были сумки, чемоданы, саквояжи. Офицер – лейтенант, низкорослый, светловолосый субъект с красным лицом, водянистыми глазами и коротко стриженными волосами – повесил на вешалку китель и фуражку, положил на багажную полку шашку и сидел, попыхивая папиросой, положив ногу на ногу и глядя на свое отражение в начищенном сапоге.

– Сколько можно стоять, вот ублюдки! – ворчал он.

– Черт бы их взял! – подхватила одна из ехавших вместе с ним женщин.

– Собачьи дети, – продолжал выражать свое недовольство лейтенант. – Всю ночь глаз не сомкнул. Польские офицеры неделями просиживают в этих проклятых поездах, а в городе сплошь одни жиды. Хорошенькое дело, нечего сказать!

– Вы уж простите, лейтенант, что вмешиваюсь, – подал голос, подавшись вперед, помещик. – В местах, откуда я родом, с евреями не церемонятся. Выкурили их – и конец!

– А откуда пан будет?

– Из-под Торуня. Немцы называют его Торном, – говорил помещик с немецким акцентом.

– Ну да, в Познани и в Померании все иначе. А здесь от этих проклятых свиней отбою нет.

– Говорят, на литовской границе они заодно с литовцами, а в Восточной Галиции – с украинскими бандитами.

– Во Львове им дали прикурить, – сказал лейтенант и, повернув голову, сплюнул в открытое окно.

Молодой человек с журналом вжался в сиденье. Май еще только начинался, а небо над вокзалом было уже по-летнему густо-синим. В дуновении ветра слышался не только запах угля и масла, но леса, реки. Кто-то играл на аккордеоне или на концертино. Помещик снял с полки старенький саквояж. Он отстегнул ремни, щелкнул замками и, порывшись в саквояже, извлек оттуда коробку с пирожными.

– Если лейтенант не побрезгует…

– Благодарю. – И офицер ухватил пирожное двумя пальцами.

– А милостивые государыни?

– Огромное, огромное спасибо.

Помещик покосился на сидящего в углу блондина и, помявшись, сказал:

– Может, пан соблаговолит?..

– Нет, благодарю. – И молодой человек еще сильнее вжался в сиденье. – Благодарю, – повторил он. – Премного благодарен.

Все – и офицер, и две сопровождавшие его дамы, и даже старуха в черном – одновременно повернулись к нему.

Помещик убрал коробку с пирожными.

– Откуда будете? – спросил он, подозрительно поглядывая на молодого человека.

– Я? Я – польский гражданин. До Керенского служил в царской армии.

– А потом, значит, у большевиков?

– Нет, при большевиках не служил.

– И как же поляку удалось выбраться из России?

– Удалось.

– Провезли себя контрабандой? – пошутил помещик.

Молодой человек не ответил. Офицер нахмурился.

– Ты, случаем, не еврей? – спросил он, почему-то обращаясь к молодому человеку на «ты».

– Да, еврей.

– Что ж сразу не сказал, когда тебя спрашивали? – Офицер перешел на крик.

Наступило молчание. Ехавшие с офицером женщины обменялись едва заметными улыбками. У старухи затряслась не только голова, но даже белые волоски на подбородке. Лицо молодого человека сделалось белым, как мел.

– И что ж ты делал в России? – осведомился офицер.

– Работал.

– Где ж ты работал? Уж не в ЧК ли? Комиссаром заделался? Церкви грабил?

– Никого я не грабил. Учился сам, учил других.

– Учил, говоришь? Чему ж ты учил? Марксизму, ленинизму, троцкизму?

– Я не марксист. Потому из России и уехал. Я преподавал детям иврит – пока это было возможно.

– Будет врать! Кто тебя сюда подослал? Товарищ Луначарский?

– Никто меня не подсылал. Я здесь родился. Моя мать живет в Варшаве.

– Где ты жил в России? – спросил офицер.

– В Киеве, Харькове, Минске.

– Так кто ты, агитатор или пропагандист?

– Говорю же вам, пан, я не марксист.

– Мало ли что ты там говорил, сукин ты сын! Все вы жулики, воры и предатели. Как тебя зовут?

Из бледного лицо молодого человека сделалось пепельно-серым.

– А вы что, из полиции? – ответил он вопросом на вопрос и сам испугался собственных слов.

Лейтенант сделал движение, будто собирается встать.

– Отвечай, когда тебя спрашивают, жид пархатый! Ты с польским офицером разговариваешь! – И он метнул взгляд на шашку, свисавшую с багажной полки.

Молодой человек закрыл журнал.

– Аса-Гешл Баннет, – сказал он.

– А-са-гешл-бан-нет, – с издевкой повторил офицер, растягивая непривычные еврейские звуки. Одна из женщин надрывно захихикала. Она достала из сумочки кружевной платочек и поднесла его ко рту. Вторая женщина скорчила гримасу:

– Ой, Стась, оставь его в покое.

– Кто они такие, эти троцкисты, что ездят вторым классом? – продолжал офицер, обращаясь одновременно к своей спутнице и к самому себе. – Добропорядочные поляки вынуждены ездить на крышах и подножках, а эти гнусные предатели расселись тут себе и в ус не дуют. Куда путь держишь, а?

Аса-Гешл встал.

– Вас это не касается, лейтенант, – сказал он, вновь удивившись своей смелости.

Офицер вздрогнул, его толстая шея побагровела. Кровь прилила к щекам, ко лбу и к тесно прижатым ушам.

– Что?! – заорал он. – Ничего, скоро мы это выясним. – И, сунув руку в карман брюк, он извлек оттуда маленький, словно игрушечный револьвер. Восковое лицо старухи побелело. Две женщины помоложе попытались схватить лейтенанта за руки, но он вырвался и гаркнул: – Говори, не то пристрелю, как собаку.

– Стреляйте.

– Проводник! Полиция! – завизжал лейтенант. Он-то знал, что револьвер у него не заряжен.

Помещик тоже поднял крик. Аса-Гешл схватил с полки свой чемодан – то ли чтобы спастись бегством, то ли чтобы использовать его в качестве обороны. Женщины принялись звать на помощь. У вагона, на перроне, тут же собралась толпа. Подошел полицейский: на голове шлем, на боку шашка в черных ножнах. Лейтенант распахнул дверцу вагона и спрыгнул на платформу.

– Этот еврей нанес мне оскорбление. Он из России. Большевик. У меня есть свидетели.

– Выходите из вагона, – распорядился полицейский, не колеблясь ни секунды.

– Никого я не оскорблял. Я еду в Варшаву, где живет моя семья.

– Разберемся.

Аса-Гешл взял чемодан и спустился на платформу. Полицейский задал офицеру несколько вопросов и что-то записал в маленькой записной книжке. В эту самую минуту начальник станции засвистел в свисток. Лейтенант бросился к Асе-Гешлу, изо всех сил ударил его сзади кулаком и тут же вскочил в отходящий поезд. Одна из женщин выбросила из окна вагона его смятую шляпу. Полицейский взял Асу-Гешла за запястье.

– Что вы с ним не поделили? – сказал он. – От офицеров лучше держаться подальше, не знаете, что ли?

И, облизав губы, он потер большим пальцем об указательный и средний и что-то шепнул Асе-Гешлу на ухо. Аса-Гешл полез в карман. Все это произошло в считанные доли секунды. Аса-Гешл протянул полицейскому кредитку, полицейский схватил его чемодан, поставил на ступеньку отходящего поезда, а Аса-Гешл, схватившись за перила и больно стукнувшись коленом об железную лесенку, вспрыгнул на подножку. Поезд, пыхтя и постукивая колесами по рельсам, набирал скорость. Из вагона донесся испуганный крик, дверь приоткрылась, и Аса-Гешл просунул голову внутрь. Он попал в переполненный вагон третьего класса. Высокий еврей взял у него из рук чемодан и помог протиснуться в вагон.

– Еле ноги унес, а? – сказал высокий еврей. – Благодари Бога.

Глава вторая

1

Из Белостока Аса-Гешл послал Адасе телеграмму, но уверенности в том, что она ее получит, у него не было. Он слышал, что в Польше письма и телеграммы задерживаются цензурой. И вот он стоит на Варшавском вокзале и смотрит по сторонам. По вагонам, вырывая друг у друга багаж, бегали носильщики в красных фуражках. В слепящем свете электрических фонарей тьма была еще более непроницаемой. В здании вокзала к охраняемым полицией билетным кассам протянулись длинные очереди. На полу с громким храпом спали солдаты в сапогах с подбитыми гвоздями подошвами. Другие солдаты пили в буфете пиво из глиняных кружек. Найти камеру хранения Асе-Гешлу удалось далеко не сразу. Сдав чемодан, он вышел из здания вокзала, полагая, что окажется на Маршалковской, однако попал в сквер с противоположной стороны. Выбравшись из сквера, он очутился среди несущихся со всех сторон дрожек, автомобилей, повозок. Он повернул направо и чуть не угодил под лошадь; в нос ударил терпкий запах лошадиного пота. Повернул налево, и его ослепил свет фар – автомобиль проехал совсем близко и обдал его запахом разогретого металла и бензина. Выбравшись наконец на Маршалковскую, он обнаружил, что улица буквально забита прохожими. Он остановился и перевел дух.

Да, вот она, Варшава!

Он поднял глаза на пылающее огнями небо. Чего он только не пережил – и казармы, и войну, и революцию, и голод, и тиф, и погромы, и аресты. И вот он снова в Варшаве, в городе, который соткал вокруг него таинственные сети любви, надежды и счастья, а затем выгнал его, подобно Асмодею, выгнавшему царя Соломона. Неужели ему еще нет и тридцати? Невозможно себе представить, что здесь, по этим улицам, ходят его мать, Дина, Абрам, Герц Яновер, Гина, Адаса. В Варшаве ли она? Где-то поблизости находится улица Сенная, где жила Аделе… И с ней – его ребенок, его, Асы-Гешла, сын, которого он никогда в глаза не видел. Господи! Он пустил корни в этом огромном городе; он был чьим-то отцом, чьим-то сыном, братом, мужем, возлюбленным, дядей! И никакому жалкому армейскому офицеришке не дано изменить этот факт, который стал теперь частью космической истории.

Аса-Гешл поспешил вперед, толком не зная, выйдет он на Крулевскую или на Мокотов. Навстречу, обдавая его духами, шли, пританцовывая, молодые женщины в разноцветных платьях и в шляпках с цветами. Студенты в фуражках с галунами шагали по три-четыре в ряд, занимая весь тротуар. Офицеры новой польской армии с длинными, болтающимися на поясе шашками отдавали друг другу честь. Из многочисленных кафе лилась музыка. В витринах стояли манекены. Аса-Гешл остановился под фонарем, достал записную книжку и пробежал глазами по стершимся от времени адресам. Заболела голова. Его охватило нетерпение.

На углу Крулевской, неподалеку от биржи, Аса-Гешл увидел небольшое кафе. Из-за дверей раздавались взволнованные голоса. Внутри, сидя за мраморными столами, о чем-то спорили, возбужденно жестикулируя, коммерсанты. Одни были в длиннополых еврейских лапсердаках, другие – в пиджаках; одни в мягких шляпах, другие – в твердых котелках; были среди них и чисто выбритые, и длиннобородые, и с маленькой бородкой. Многие пристально изучали, вставив в глаз монокль, бриллианты, которые передавались из рук в руки, да так быстро, что удивительно было, как это они не теряются. На напряженных лбах выступила испарина, глаза оживленно сверкали, в полумраке блестели золотые коронки. «Вот они, – подумалось окончательно сбитому с толку Асе-Гешлу, – знаменитые евреи со всего мира, денежные мешки, Ахашвероши! Как же они похожи на карикатуры, что рисуют на них антисемиты!» Он вошел в кафе и стал листать телефонную книгу. В голове у него созрел план действий. К матери он сейчас не поедет; Аделе не должна знать, что он вернулся. Первым делом он должен увидеть Адасу. Он листал страницы, но имя Фишла Кутнера отыскать не мог. Не может быть, чтобы у него не было телефона. И тут вдруг он обратил внимание, что имя Фишла Кутнера упоминается не один раз, а целых три; в телефонной книге были его домашний телефон, телефон в магазине и телефон в конторе. «Как же это я его пропустил?» Он вынул карандаш и записал домашний телефон. Потом поднял трубку, но вместо голоса оператора услышал два приглушенных женских голоса, которые о чем-то говорили в отдалении. Ему пришло в голову, что точно так же, должно быть, звучат голоса привидений. Наконец в трубке раздался голос оператора, и он назвал номер. Сердце учащенно забилось, в горле першило.

– Алло, кто говорит? – послышался высокий мужской голос.

– Это квартира Адасы Кутнер?

– Что вам угодно?

– Она может подойти к телефону?

– Ее… ее нет в городе. С кем я говорю?

– Я… один ее знакомый.

На противоположном конце провода помолчали, а затем Фишл (к телефону подошел он) повторил: «Ее нет в городе» – и повесил трубку.

Сообразив – увы, слишком поздно, – что надо было спросить, где она, Аса-Гешл двинулся, натыкаясь на столы, в сторону выхода. Итак, путь к Адасе был отрезан. Наверно, она где-то за городом. Последняя открытка, которую он от нее получил, шла полгода. В дверях кафе его остановил молодой человек с маленькой рыжей бородкой, в хасидской одежде.

– На обмен что-нибудь есть? – спросил он.

Аса-Гешл понял каждое слово в отдельности, но не общий смысл сказанного.

– Что вы имеете в виду?

– Деньги не хотите поменять? Доллары, фунты, кроны, марки. У меня вы получите больше, чем в банке.

– Простите, но у меня ничего нет. Я только что из России.

Молодой человек изучил его с ног до головы:

– Из страны большевиков, а?

– Да, оттуда.

– Плохо там дело, да?

– Да, неважно.

– Евреям не дают оставаться евреями?

– Все непросто.

– И здесь немногим лучше. У них ведь у всех на уме одно и то же: не дать нам, евреям, жить.

И с этими словами юный хасид повернулся и, поскрипывая своими тяжелыми сапогами, вразвалочку удалился.

2

Абрама дома не оказалось. К телефону подошла молодая женщина, говорила она по-польски.

– Можно узнать, кто звонит?

– Не думаю, что пани меня помнит. Меня не было в Варшаве несколько лет. Я – Аса-Гешл Баннет.

– Нет-нет, я вас помню. А я дочь Абрама, Стефа.

– Да, мы как-то встречались.

– Отца нет дома. Если он вам срочно нужен, могу дать другой номер телефона. Запишите? Он вас часто вспоминает.

– Спасибо. А у вас как дела?

– О, неплохо. Я, знаете ли, замужем. Вы будете жить в Варшаве?

– Пока да.

Аса-Гешл поблагодарил молодую женщину, повесил трубку и набрал номер, который дала ему Стефа. И вновь в трубке раздался женский голос – на этот раз постарше. Аса-Гешл слышал, как в комнате что-то обсуждают, о чем-то оживленно спорят. Доносились громкие голоса, смех. Наконец в телефон ворвался громоподобный голос Абрама, и Асе-Гешлу пришлось даже отвести трубку от уха – так громко тот говорил.

– Что?! Это ты?! – проревел Абрам. – Господи, неужели я и вправду вижу твое лицо – я хотел сказать, слышу твой голос? Слава Всевышнему, который воскрешает покойников. А у меня не было никаких сомнений, что тебя уже нет на этом свете. Был человек – и нет его. Сколько лет прошло – а от тебя ни слова. Кто-то, должно быть, потер волшебную лампу, не иначе! Где ты? Откуда говоришь? Где тебя черти носили? А я уж решил, что ты стал комиссаром и чекистом. Ну, чего ждешь? Почему не едешь? И почему молчишь? Представляю, какой переполох ты произведешь своим приездом.

– Я только что с поезда. Нахожусь в кафе на Крулевской.

– Ого, на черном рынке! А вещички где?

– Чемодан я оставил на вокзале.

– Ну, и что ж ты стоишь, как истукан? Хватай такси и приезжай. Если, конечно, у тебя на такси хватит. А нет – в трамвай садись. Я – на Свентокшиской, дом семь. Спросишь Иду Прагер, из студии. А впрочем, можешь и не спрашивать. Сам увидишь. Узнаешь по застекленной крыше. Кто дал тебе этот номер телефона?

– Твоя дочь Стефа.

– Этого не может быть. Неважно, приезжай. А как, черт возьми, ты нашел Стефу? Я и сам ее повсюду ищу. Вышла замуж и забыла, что когда-то у нее был отец. Какой же ты негодяй, что ни разу не написал. До революции, естественно.

– Почта не работала.

– Работала, еще как работала. С Адасой-то ты переписывался, черт бы тебя взял. Ну, что случилось, рассказывай. Большевиком, поди, стал?

– Пока еще нет.

– Ладно, хватит болтать, несись на всех парах.

Аса-Гешл вышел из кафе. Теперь идти стало легче. Спросив прохожего, в какую сторону ехать, он сел в трамвай и медленно поехал по Крулевской. Ворота, ведущие во двор дома на Свентокшиской, были не заперты. Аса-Гешл поднял голову, увидел свет под застекленной крышей и поднялся наверх. Стучать не пришлось; Абрам – высокий, широкоплечий, сутулый, борода с сединой, лицо багровое, точно обгорело на солнце, – стоял в дверях. Из-под кустистых бровей сверкали молодые черные глаза.

– Ты!

Абрам бросился Асе-Гешлу навстречу и обнял его. От него исходил тяжелый сигарный запах.

– Нет, видали! Вот он – прямиком из преисподней! В чем дело? Это ты вырос или я скрючился? Ничего не поделаешь, братец, я теперь старик, в этом вся штука! Ну, что стоишь в дверях, точно нищий? Входи, входи. Здесь все свои. Где тебя черти носили? Нет, вы поглядите на него, он все еще в пальто и шляпе! А я уж думал, ты теперь носишь кепку и блузу. Ну что, получил царь Николай по заслугам? Не верилось, что доживем до этого дня. Буржуями стали теперь дворники, верно? А Мессией – иудушка Лев Троцкий собственной персоной. Ну, а нам в Польше все это расхлебывать!

– Знаю.

– Знаешь? На твою долю тоже досталось? И как же тебе удалось сюда добраться, черт побери? Каким поездом? Тебе на нас, наверно, теперь наплевать, а вот мы тебя не забыли. У тебя ведь здесь сын, помнишь? Должен тебе сказать, что ты его не стоишь. Я его недавно видел, уж не помню где. Большой парень. Вылитый отец. И смышленый, чертенок. Скажи-ка, братец, – тут Абрам понизил голос, – ты Адасу еще не видел?

– Нет.

– Увидишь. Она стала еще красивее. Знатная дама. Уже несколько лет живет в Отвоцке. Она заболела, и врачи отправили ее в санаторий. С тех пор она в Отвоцке и живет – да и что ей делать в Варшаве? У нее там не дом, а настоящий дворец. Фишл сколотил целое состояние. Мускатов он прибрал к рукам и раздел догола. Деньги льются к нему рекой. А что толку? Она все равно на дух его не переносит. Где ты остановился? Жить будешь у матери? Погоди, у тебя ж ведь здесь мать, правильно?

– Да, она живет на Францисканской.

– Ты еще у нее не был?

– Нет, еще не был.

– Узнаю, все тот же Аса-Гешл! И что ты себе думаешь? Нет, учить я тебя не собираюсь. Я одно говорю: к черту все, к черту весь мир! Я такой же, как был. У меня тоже за это время были, как говорится, и взлеты и падения. Я чуть миллионером не стал, а теперь нет и гроша за душой. Доверчив – в этом все дело. Я тут чуть не окочурился – воспаление легких после гриппа подцепил; похоронная контора уже пальчики облизывала, но Всевышний рассудил иначе. Похоже, я никому не нужен – ни на небесах, ни здесь, на грешной земле. Знаешь, что бы я с удовольствием сделал? Сложил бы вещички и отбыл в Палестину. И не умирать, как старые правоверные евреи, а просто взглянуть на еврейскую землю. Как тебе Декларация Бальфура? Здесь все на улицах танцевали. Эта студия – Иды Прагер. Я, кажется, тебе говорил – великая художница! Ну, что ж ты не заходишь? Они тебя не съедят.

– Вы не могли бы ненадолго спуститься со мной на улицу?

– Что?! Кого ты боишься? Никто на тебя не донесет.

– Доносов мне бояться нечего, я чист. Понимаете, я бы хотел первые пару дней в Варшаве не объявляться у Аделе.

– Ого! Вон ты какой! У меня идея. Заходи – никого из ее семьи сейчас нет. Я познакомлю тебя с Идой. У нее тебя ни за что не найдут. Твоей жены здесь никто не знает. Говорю же, такую, как Ида, во всем мире не сыщешь. Можешь смеяться, сколько хочешь, но только теперь, с возрастом, я начинаю понимать истинный смысл любви.

И Абрам, взяв Асу-Гешла под руку, повел его по коридору в большую комнату со стеклянной крышей. По стенам висели холсты в рамах, на тумбах, завернутые в мешковину, стояли скульптуры. По всей видимости, здесь недавно прошла какая-то выставка. Картины маслом были на все вкусы, представлены были все направления живописи – реализм, кубизм, футуризм. Одни фигуры стояли на головах, другие плыли по небу. В мастерской было много молодых мужчин и женщин. По углам шептались парочки. Две женщины сидели в шезлонге, накрывшись одной шалью, и курили одну папиросу на двоих.