Текст книги "Семья Мускат"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)

Мотя Рыжий хлопнул рукой по столу.

– Ну и что? – поинтересовался он. – Получил то, что хотел?

– Если и получил, ты об этом все равно не узнаешь.

Копл сложил руки за спиной.

– Ври дальше, мы слушаем, – сказал он.

– Где ты был? – спросил Ичеле Пелцвизнер. – Все за мадам Голдсобер увиваешься?

– Ни за кем я не увиваюсь.

– Садись, сыграем.

– Мне пора. – Копл вышел в коридор и надел пальто и шляпу. Спустившись на улицу, он повернул к мосту. К успеху у женщин он привык, однако сегодняшний приход Леи и внезапная страсть мадам Голдсобер явились для него неожиданностью. Он остановился под фонарем и закурил папиросу. «У меня есть все, – размышлял он, – деньги, женщины, собственность. Что еще нужно? Какой смысл куда-то ехать?»

На перекрестке Малой, Столовой и Млинарской он зашел в ресторан и, после некоторых колебаний, снял трубку и позвонил Лее:

– Лея, это я.

– Копл! А я весь день о тебе думаю. Все, что сегодня произошло, – как сон.

– Может, увидимся?

– Ты где? Приезжай. Дома никого нет – только дети.

Копл сел в пятый трамвай. Лея жила на Теплой. Он вышел из трамвая за Городским рынком и пошел пешком мимо казарм и военной пекарни. Впереди была жандармерия. В темном дворе мерцали огоньки. В будке стоял вооруженный часовой. В ночной тиши канонада звучала громче, яснее. Пошел дождь. «Все висит на волоске», – подумал Копл. Ему вдруг вспомнилось, что он слышал, когда, еще ребенком, ходил в школу. Он слышал, что Земля стоит на Левиафане, морском чудовище, и что, если Левиафан выпустит хвост из пасти, весь мир рухнет. Войдя в подъезд, он вынул носовой платок и вытер мокрое лицо. Позвонил и услышал за дверью Леины шаги. Он не поверил своим глазам: никогда еще не видел он ее так изысканно одетой. Шелковый шарф, пеньюар с атласной каймой, домашние туфли с помпонами. На пальце бриллиантовое кольцо. Она взяла его под руку и повела в комнату Мойше-Габриэла. Копл был здесь впервые. Книжные шкафы, на пюпитре том Талмуда. Если б не кушетка, Копл мог бы подумать, что он попал в хасидский молельный дом. Его охватило чувство неловкости. «Она похожа на жену раввина», – подумал он, прежде чем сесть. Ему стало казаться, что Лею он видел последний раз очень давно.

– Выпьешь рюмку вишневки?

Она вышла и вернулась с фляжкой коньяка, двумя бокалами и медовой коврижкой на подносе. Руки у нее дрожали, поднос, когда она шла, ходил ходуном.

– Угощайся, Копл, – сказала Лея, поставив поднос на стол. – Почему ты так бледен? Что-то стряслось?

– Нет, Лея, ничего не стряслось. Люблю тебя – только это и стряслось.

– Будет тебе. Пей. Я еще раз все обдумала. Ах, Копл, я боюсь. Что будет с детьми? Злателе и Мирлу еще нужна мать. Не могу же я бросить своих пташек. Может, взять их с собой?

– Почему бы и нет?

– Но как? Кругом стреляют… Копл, я… Даже не знаю, что сказать. Ну-ка, сядь ко мне поближе, ты ведь не хасид.

Он подвинулся к ней и взял ее за руку.

– Скажи мне, – спросил он, – ты сожалеешь о том, что произошло?

– Сожалею? Нет, Копл. О чем мне сожалеть? То, что я имею здесь, жизнью не назовешь. Да и все дети на моей стороне – кроме Аарона, конечно. На днях Мирл сказал мне: «Мамуся, ты всегда одна». Маша тоже знает, как мне нелегко, но никогда не скажет ни слова. Злателе податлива, как шелк. Строит из себя младенца, но все понимает. Скажи, как мне быть, Копл? Зачем ты мне позвонил? Ты скучал без меня?

– Да, Лея.

– Мне хотелось, чтобы мы встретились наедине. Потому я тебя сюда и позвала. Подожди, пойду принесу чаю.

Она встала. Ее колено коснулось его ноги, полы халата разошлись, и Копл увидел ее длинную полную ногу. Он вскочил, подошел к пюпитру и раскрыл Талмуд. В том были вложены нить от талиса и рыжий волос. Возможно, из бороды Мойше-Габриэла. Коплом овладела робость. «Он – раввин, а она – его жена, – подумал он. – Она – дочь Мешулама Муската, а я, Копл, – всего лишь приказчик». Когда дверь открылась и Лея вошла с подносом, на котором были чайник, пирожные и лимон, Копл испытал мучительное желание упасть к ее ногам, поцеловать, как это делали актеры в польских театрах, край ее пеньюара. Он подошел и обнял ее за талию. Поднос в Леиных руках задрожал.

– Копл, что ты? Ошпаришься!

– Лея, ты должна принадлежать мне, – дрожащим голосом проговорил Копл. – Я люблю тебя. Люблю с того самого дня, как ты пришла в контору и твой отец назвал тебя шиксой.

Она поставила поднос на стол. Копл обнял ее и поцеловал. Он ощутил вкус полных, полураскрытых, жадных губ; на щеках пламенел стыдливый девичий румянец, глаза сделались еще больше, из голубых – темно-синими. Копл покосился на кушетку, однако Лея высвободилась из его объятий:

– Нет, Копл. Даст Бог, мы поженимся. Тогда и наверстаем.

Когда Копл вышел от Леи, дождь уже кончился, опустился туман, тротуары были еще мокрыми и блестели в тусклом свете уличных фонарей. Он взглянул на часы. Без четверти одиннадцать. «Черт с ней, с этой Голдсобер, – подумалось ему. – Только ее мне сейчас не хватало». Но ехать домой не хотелось. Он был слишком возбужден. И все же чего-то ему не хватало. «Почему я колеблюсь? – раздумывал он. – Все с ней будет в порядке. Я позабочусь, чтобы она ни в чем не нуждалась. Ну а насчет Бога я уж точно беспокоиться не стану. И потом, кто сказал, что Бог есть? Схвати человека за горло – и нет его».

И тут Копл вдруг сообразил, что ему нужно. Ему нужно кому-то рассказать обо всем, что сегодня было, нужно, чтобы кто-то его выслушал. И рассказать не так, как этот идиот Леон Коробейник, который лопочет невесть что о своих победах, а на свой манер, в беседе с каким-нибудь разумным парнем, за кружкой пива. Когда-то ведь и у него были друзья. Давид Крупник был его закадычным другом. В те дни можно было поговорить по душам с Исадором Оксенбургом, с Мотей Рыжим или с кем-то из родственников Мешулама Муската. С годами, однако, все изменилось. Крупник стал его врагом, хотя и скрывал это. У Моти Рыжего была жена, которая водила его за нос, и холостяцкие сплетни больше его не интересовали. Исадор Оксенбург спился. Копл остановился и прислушался: вдали глухо урчала канонада. Нет, старые времена никогда не вернутся. Перед его глазами прошло целое поколение.

Копл сел в трамвай, вернулся на Прагу и сошел на Млинарской. Он решил не поворачивать на Малую, а идти прямо домой. И тем не менее Малая чем-то его к себе притягивала. Ложиться спать было еще рано. Ворота во двор, где жили Оксенбурги, были на запоре, но дворник сразу же их отпер, за что получил щедрые чаевые. Копл поднял голову – в окнах мадам Голдсобер еще горел свет. Он поднялся по лестнице и тихонько постучал.

– Кто там? – послышался шепот за дверью.

– Я.

Дверь открылась. Мадам Голдсобер была в розовом халате и красных шлепанцах. Волосы были распущены, лицо напудрено, глаза подведены. Копл ощутил нежный аромат пахнущих гвоздикой духов. Она взяла его за руки и втянула внутрь. И тихонько хихикнула: «Вот это мужчина!»

Часть шестая

Глава первая

1

Ровно в одиннадцать часов вечера поезд тронулся. По перрону, вслед за вагоном, махая рукой, бежала Дина, сестра Асы-Гешла. Половина ее лица была освещена огнями пробегавших мимо вагонов, половина оставалась в тени. Аделе стояла, как вкопанная, и махала носовым платком. В нескольких шагах от нее находились Роза-Фруметл и мать Асы-Гешла. Поезд катился вдоль тускло освещенной платформы. Низко бегущие облака окрасились в какой-то причудливый красно-фиолетовый цвет. Аса-Гешл оторвался от окна, лишь когда поезд переехал через мост. В слабом свете мерцающей свечи, одной на весь вагон, мелькали лица солдат и гражданских лиц, мужчин и женщин. Несколько евреев держались кучно. Все места были заняты. Аса-Гешл поставил саквояж на грязный, усыпанный опилками пол и сел на него. В вагоне пахло дешевым табаком. С полей сквозь щели в окнах дул холодный ветер.

Одни пассажиры уже готовились ко сну, другие разговаривали и курили. По вагону, проверяя билеты, прошел проводник. Он опускал красно-белый фонарь и заглядывал под лавки – не прячутся ли там безбилетные. Вошел жандарм – проверка документов. Вперился в метрику Асы-Гешла, долго ее изучал. На остановке в Отвоцке кто-то из пассажиров принес кипятку. Аса-Гешл достал сверток, который дала ему с собой Адаса. Пирожки, шоколад, варенье. Волна нежных чувств к Адасе захлестнула его. Он провел с ней прошлую ночь, но теперь ему казалось, что это было очень давно. Прошедший день, как никакой другой, полон был событий: сначала они с Адасой бродили по улицам, потом пошли в гостиницу. Предрассветное прощанье, визит к матери – Дина, дед, бабушка, дядья и тетки, двоюродные братья и сестры. Дина была на сносях. Недавно объявился наконец ее муж, Менаше-Довид, он опять был по русскую сторону границы.

С каждой минутой, с каждой секундой он становился от них все дальше и дальше. Мчался поезд, за окном пролетала ночь. Из темноты поднимались и вновь куда-то проваливались дома. Танцевали деревья. Фары паровоза выхватили из темноты пугало. На фоне свинцового неба фигура в лохмотьях, в соломенной шляпе набекрень и в забрызганном грязью пальто приобретала какой-то демонический вид.

Аса-Гешл закрыл глаза, но заснуть не мог. Какой-то русский солдат что-то пробурчал про то, что все евреи до одного – шпионы, и стал рассказывать длинную историю про раввина, который припрятал под талис русские военные карты и передал их немцам. Русские схватили его и повесили. Поляк в который уж раз рассказывал, как рекруты совершили убийство в его родной деревне. Евреи говорили между собой вполголоса. В Ивангороде поезд простоял несколько часов. Солдаты вышли выпить чаю. Какой-то молодой еврей со светлой бородой, в поношенном и залатанном пальто загружал в поезд мешки. Свеча в вагоне догорела и погасла, но проводник ее не заменил. Какой-то солдат лапал польскую девушку, и та истошно визжала: «Убери руки!»

К Люблину поезд подошел, когда уже светало. Над крестьянскими избами на окраине города поднимался дым. Небо прояснилось, лужи на идущих вдоль полей серых дорогах посинели. Над кучами отбросов вился пар, как будто где-то в глубине горит сама земля. На крошечной полянке одиноко стояла, подняв голову и с предутренней грустью взирая перед собой, корова.

В Люблине все евреи, за исключением Асы-Гешла, сошли, а в вагон набились солдаты с винтовками, патронами, вещевыми мешками. Поезд стоял долго. По соседнему пути медленно прогромыхал длинный состав. Теплушки были набиты солдатами. Высокий солдат в длинной, до пят, шинели и в сапогах со шпорами завел с Асой-Гешлом разговор:

– Куда едешь?

– На призывной пункт.

Солдат хмыкнул:

– Какой из тебя воин!

– Если возьмут, буду воевать.

– Брось! Где ты видел еврея в шинели? Они прячутся у своих баб под юбками. – И он хрипло расхохотался.

– Эй, браток, угости-ка его свининкой, – предложил другой солдат маленького роста.

– А это мысль. – Солдат достал из кармана колбасу, отрезал кусок и протянул Асе-Гешлу:

– На, ешь.

– Спасибо, я не голоден.

– Вот видишь, боишься. – Он загоготал.

– Свинью они не едят – она визжит, – подал голос еще один солдат.

– Даже если сдохла?

– Ну да, у жида в брюхе.

– Тоже скажешь!

Аса-Гешл встал и пересел на другое место, в угол. Он поднял воротник, надвинул шапку на лоб и застыл: по его виду трудно было сказать, дремлет он или задумался. «Они убьют меня еще до Рейвица, – размышлял он. – Может, спрыгнуть с поезда, пока не поздно?» И тут поезд тронулся. Чем дальше от Люблина, тем шумнее становилось в вагоне. Солдаты ссорились, кричали, грозили друг дружке штыками. Один попробовал выбросить в окно вещи другого, и тот вцепился в свой мешок обеими руками. Потом начались игры. Одному солдату выпало лечь на скамью ничком, а остальные били его по очереди по заду. Маленький солдатик показал на Асу-Гешла:

– Тащите его сюда.

– Эй ты, жидяра, играть будешь?

– Нет.

– Что так? В штаны небось наложил?

– Господи, да оставь ты его, чего привязался, – прикрикнул высокий солдат.

Он что-то шепнул остальным, и все покатились со смеху. Аса-Гешл покосился на солдат и обнаружил, что они уплетают пирожки, которые дала ему с собой Адаса. Он забился в угол и еще ниже надвинул на глаза шапку. Его бил озноб, волосы стояли дыбом. Все пустое – и поездка на фронт, и крики этих недоумков. За кого он собирается воевать? Что у него общего с этими странами и их конфликтами? Что ему вообще род людской?

В Рейвиц прибыли в девять утра, но Асе-Гешлу показалось, что уже полдень. Станция была забита солдатами. У лотков суетились две толстухи. Повсюду стояли козлы с амуницией, шашками и винтовками. В подъехавший на запасной путь товарный поезд украинские крестьяне (Аса-Гешл обратил внимание, что бороды у них такие же, как у евреев) грузили мешки с пшеницей. Были они в овечьих тулупах, в ушанках, ноги обмотаны каким-то тряпьем. Высокий казак в меховой шапке мочился на рельсы у всех на глазах. Крестьянки хихикали. Из-за туч проглядывал белый, будто из жести, солнечный диск. Аса-Гешл вспомнил, что когда-то здесь стояли подводы в ожидании пассажиров в Избицу, Красностав, Янов. Теперь ни одной подводы не было и в помине. Откуда-то появился высокий, рябой еврей с острой бородкой, большими печальными глазами, с мешком за плечами.

– Куда тебе? – спросил он Асу-Гешла, подойдя.

– В Янов. Но я не вижу ни одной подводы.

– Пойдем-ка лучше со мной в город. А то еще, не дай Бог, покалечат тебя здесь.

Аса-Гешл подобрал свой саквояж и отправился вместе с рябым в город.

2

После принятия присяги рекруту, по правилам, разрешалось вернуться домой, где он мог находиться до призыва. За это время рекруты имели возможность проститься с родными, собрать вещи, которые им понадобятся в армии, привести в порядок дела. Однако в этом году командующий Яновским воеводством приказал, чтобы рекрутов-евреев сажали на это время в городскую тюрьму из-за того, дескать, что многие из них становятся дезертирами. Камера, куда попал Аса-Гешл, находилась на втором этаже. По углам стояло несколько лежанок, на подоконнике зарешеченного окна лежали куски клейкого хлеба. Аса-Гешл выглянул в окно. Выходило оно на большой двор, где работали австрийские военнопленные, небритые, грязные, в тяжелых башмаках и рваной форме. Говорили пленные и по-немецки, и по-венгерски, и по-боснийски. Они копали ямы, дробили камни, таскали носилки с песком и гравием. Сторожили их русские солдаты с винтовками с примкнутыми штыками.

Аса-Гешл хотел было растянуться на одной из лежанок, но все они были заняты. Два парня, один светловолосый, другой смуглый, играли в карты. Какой-то рекрут раздавал табак, который извлекал из сапога. Между рекрутами и заключенными сразу же возникла перепалка. Один из заключенных в залатанном пиджаке, рубашке с открытым воротом и в заляпанных тестом штанах толкнул Асу-Гешла в плечо:

– Эй ты, чего застыл? Жестянка имеется?

– Не понимаю, что вы имеете в виду.

– Деньги! Деньги! – пояснил заключенный и провел большим пальцем по указательному.

– При обыске у меня все отобрали.

– Покажь копыта. – И он ткнул пальцем на сапоги Асы-Гешла.

Бледный юнец за него вступился:

– А ну отстань от него!

– А если не отстану?

– Если не отстанешь, братишка, я тебе мозги вышибу! – И, поднявшись со скамьи, бледный юнец сунул кулак заключенному под нос.

Тот замахнулся в ответ:

– Больно смелый, а?

– Эй, ребята, об чем спор? – Эти слова принадлежали высокому, широкоплечему заключенному, косой сажени в плечах; он сидел и чистил ногти перочинным ножом. На его клетчатой рубахе отсутствовали все пуговицы, кроме одной, самой верхней, перламутровой. Над губой топорщились редкие усики.

– Этот тип хочет отобрать у парня сапоги, – пожаловался ему бледный юнец.

Великан с осуждением покачал головой и повернулся к Асе-Гешлу:

– Откуда ты взялся, юноша?

– Из Варшавы.

– Из Варшавы, говоришь? И где ты там жил?

– На Свентоерской улице.

– Пойди сюда. Пока я здесь, варшавянину бояться нечего.

Тут же выяснилось, что несколько заключенных, переведенных в эту тюрьму из Люблина, родом из Варшавы. Они окружили Асу-Гешла, расспрашивая его про Городской рынок, Крытый рынок Янаса, про Ратушу и Старый город. Заключенный, который попытался отобрать у Асы-Гешла сапоги, вдруг припомнил, что в Варшаве, где-то на улице Святого Бонифация, у него живет мать. Кто-то спросил, не хочет ли Аса-Гешл закурить, но Аса-Гешл от папиросы отказался.

– Стрельбу-то слыхать, а?

– Да, ночью.

– Гады эти русские, да?

Аса-Гешл отошел в угол камеры и сел на пол. Прошлую ночь он не сомкнул глаз, с раннего утра пришлось ждать на призывном пункте. Он откинулся на стену и впал в забытье. До последней минуты он надеялся, что произойдет чудо и он спасется. Он так волновался, что поклялся самому себе: если выживу, раздам нищим восемнадцать рублей. Какие только сны ему не снились, какие предчувствия его не посещали. Но высшие силы, по всей видимости, спасать его не желали.

Дверь камеры открылась, и охранник приказал заключенным построиться по шесть в ряд и идти в столовую. Кто-то толкнул Асу-Гешла, и он встал на ноги. Прошел вместе с остальными по длинному коридору и попал в большую комнату с крытыми жестью столами. Взял оловянную миску и почерневшую ложку и стал ждать, пока тюремщик не плеснул ему в миску какую-то бурую жидкость и сунул кусок черствого хлеба. Потом заключенные вернулись в камеру и с шутками и руганью набросились на еду. Стемнело. Гремели двери камер. Заключенные сгрудились, о чем-то говорили, оживленно жестикулировали. В полутьме лица расплывались, приобретали какие-то причудливые черты. Один из заключенных принялся рассказывать про какую-то свадьбу, которая так и не состоялась, и про обручальное кольцо, которое он так назад и не получил.

– Эй, ребята, кто в картишки хочет сыграть?

Вошел охранник и подвесил фонарь на крюк под потолком. Все тут же забегали, зашевелились, кто-то сдвинул лежанки к стене, кто-то расстелил на полу пиджаки. Двое парней сели играть в шашки; доской был расчерченный мелом пол, шашками – куски хлеба. Кто-то стал рассказывать про тюрьму в Седльце и про политических, которые там сидели. Они объединились, залили на первое мая белую рубаху кровью и сделали из нее красный флаг. Была там девушка, чахоточная, ее посадили в одиночную камеру, а она возьми и облей себя керосином. Облила и спичку поднесла.

– И сгорела?

– Дотла.

– Все лучше, чем всю оставшуюся жизнь кровью харкать.

Фонарь провисел всего час, после чего камера опять погрузилась во мрак. Одни сразу же заснули и громко захрапели. Другие болтали, шутили, задирали друг друга. Кто-то швырнул тряпку, и она попала Асе-Гешлу в лицо. В соседней камере сидели женщины; за стеной слышны были женские голоса, хихиканье.

– Эй, давайте дырку в стене проделаем! – крикнул кто-то из заключенных.

– Чем ты ее проделаешь-то?

Последовал непристойный ответ, и вся камера загоготала.

Кто-то достал нож и стал бить им в стену. На пол посыпалась штукатурка. Чтобы шума слышно не было, заключенные громкими голосами затянули песню. Не успел Аса-Гешл лечь на пол, как на него набросились клопы.

Наконец шум стих. Заключенные, позевывая, начали укладываться спать. Дышать стало и вовсе нечем.

Когда Аса-Гешл открыл глаза, небо за окном окрасилось в алые цвета. Пылающие облака плыли на восток. Он сел. Кровавый дым поднимался из трубы казармы. Через разбитые окна дул слабый ветерок. Сам Господь Бог, казалось, издавал тяжкий предрассветный вздох.

Глава вторая

Среди ночи Аделе проснулась оттого, что кто-то громко крикнул ей в ухо. Доктор Леон Гендлерс, ее сводный брат, предупредил ее, что рожать ей не раньше конца месяца, и она решила, хотя живот и тянуло, мать пока не будить. Она стала ходить по комнате. Ночник отбрасывал слабый свет. Чтобы предохранить Аделе от злых духов, мать развесила по стенам комнаты главы из Псалмов. Под подушку она положила Книгу ангела Разиела. Аделе подошла к зеркалу и, увидев свое отражение, застыла на месте. Живот круглый и высокий. Груди распухли. Все лицо в пятнах. «Я скоро умру», – подумала Аделе. Уже в третий раз ей снилось, что она мертва – лежит на полу, ногами к двери. «Господи, – пробормотала она, – смилуйся надо мной. Ради моего незабвенного отца».

Вдруг она рассмеялась. «Какие же мы все набожные, когда нам грозит беда!»

Боль отступила. Она снова легла и задремала. Ей мнилось, будто она наедине с каким-то таинственным существом, полусобакой, получерепахой, с закрученным хвостом; существо длинное, точно многоножка. Откуда взялся этот урод? Это был дурной знак. Она сделала непроизвольное движение рукой и опять вскочила в постели. Младенец бился у нее в утробе. Острая боль вонзилась в спину. Она с трудом дошла до двери. Роза-Фруметл услышала стоны дочери и прибежала. Ноги голые, ночная рубашка с чужого плеча, из-под сдвинутого на затылок ночного колпака торчат седые, растрепанные волосы. Лицо напряженное и какое-то помятое.

– Девочка моя! О горе! Что случилось?

– Кажется, началось.

– Сейчас же вызову акушерку!

– Нет, подожди, мама. Может, еще не время.

И мать с дочерью стали вместе ходить по комнате, в свете ночника их огромные тени плясали по стене.

– Мама, у тебя больной вид. Что-то тебя беспокоит?

– Сама знаешь что, доченька. Пусть Тот, чье имя я не достойна называть всуе, поможет тебе пройти через это испытание. Я-то уже старуха.

– Дать тебе валерьянки?

– Милая моя доченька! На твою долю выпало столько страданий, а обо мне ты не забываешь. Чистое мое дитя.

Открылась дверь, и вошел реб Волф Гендлерс. Лицо красное, седая, окладистая борода, живот таких размеров, будто и он тоже ждет ребенка.

– Без страданий нельзя… деторождение… Мессия…

Рано утром по дороге в больницу заехал сын реб Волфа, Леон. Дверь ему открыл реб Волф. Леон был огромного роста, в сдвинутом на высокий лоб котелке, с багровым, как у мясника, налитым кровью лицом.

– Как там она, отец? – проревел он хриплым голосом.

– Мне-то откуда знать? Сам пойди посмотри.

– Говорю тебе, как бы у нее тройни не было.

И, громко захохотав, он прошел в комнату Аделе, без всяких церемоний откинул одеяло и стал мять ей живот.

– Ну, как себя чувствуешь? – бухтел он. – На тебе проклятие Евы, так и знай.

– Ты уже завтракал? – спросила пасынка Роза-Фруметл.

– В шесть утра! Я завтракаю в шесть утра. Черный хлеб с бульоном.

Ушел он так же внезапно, как и появился. В воротах ему встретилась мать Асы-Гешла. После отъезда сына она так осунулась, как будто у нее началась чахотка. Из-под шали, надетой поверх парика, торчал крючковатый нос. Она сгорбилась, точно глубокая старуха.

– Ну, тетушка, быть вам скоро бабушкой, – прогудел Леон.

– С Божьей помощью.

– Веселей, тетушка, расправьте плечи. Вам же не сто лет.

И с этими словами он исчез из виду. В дверях стояла Роза-Фруметл. Женщины обнялись и поцеловали друг друга в морщинистые щеки.

– Как Аделе?

– Да помогут ей Божьи ангелы.

Финкл подошла к зеркалу поправить парик. Роза-Фруметл высморкалась.

– От Асы-Гешла ни слова?

– Исчез, как в воду канул, – отозвалась Финкл сухим, безразличным голосом. Она уже давно все слезы выплакала.

Финкл вошла в комнату невестки. Аделе взяла обе ее руки в свои:

– Мама! Очнитесь!

Она посмотрела на старуху и, как всегда, испытала чувство изумления. Мать и сын были похожи, как две капли воды. Одинаковые глаза, нос, рот, подбородок, черты лица. Финкл страдала таким же тиком, как и ее сын. Как и Аса-Гешл, она постоянно прикусывала нижнюю губу. От нее веяло какой-то покорной грустью, многовековой тоской еврейской матери, которая во все времена страдала и проливала кровь на радость своим мучителям. А она, Аделе, чем-то от нее отличается? Что будет с ее ребенком? Кто гарантирует, что через двадцать лет не начнется еще одна война?

И тут вдруг с губ Аделе сорвался истошный крик. И голос принадлежал не ей. Боль была такая, словно чресла ей рассекли ножом. Финкл вскочила, заламывая руки. В комнату одновременно вбежали Роза-Фруметл, горничная и сиделка. Услышав стоны, реб Волф бросился к телефону звонить акушерке. Финкл не отходила от невестки ни на шаг. Аделе кричала весь день и полночи. В три часа утра она родила мальчика. Финкл смотрела на еще одного внука и не могла сдержать слез. Вылитый отец! Бабушки, обнявшись, раскачивались из стороны в сторону. Как только ребенок появился на свет, Аделе тут же забылась сном. На ее бескровных губах играла загадочная улыбка.

В десять утра кто-то разбудил Финкл. Она уснула прямо на диване, не раздеваясь. Раздался телефонный звонок. Финкл понятия не имела, как обращаться с телефонным аппаратом. Реб Волфу пришлось прийти ей на помощь. Звонила ее дочь Дина. Она оставила у соседки своего полуторамесячного ребенка, чтобы сообщить матери хорошую новость. От Асы-Гешла пришло письмо. Он здоров, его полк в Галиции.

Финкл вознесла к небу обе руки, возвела глаза и излила благодарность Создателю всего сущего. Всемилостивейший внял ее печали. Он услышал ее молитвы, а она, непокорная духом, в своем разочаровании усомнилась в Его мудрости. И она приняла решение, что сегодня будет поститься и умолять Всевышнего простить ее за грешные мысли. В тот вечер пищу она приняла не раньше, чем на небе зажглись три звезды.