Текст книги "Семья Мускат"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 46 страниц)

– Очень скоро.

– Мне пора. Я и пришла-то из чистого любопытства. Голова разболелась. Не проводите в гардероб?

В гардеробе Барбара забрала каракулевую шубку, пару отороченных мехом сапожек и зонтик с янтарной ручкой и шелковой кисточкой. В киоске по соседству она купила пачку египетских сигарет с золотым ободком. Закурила и выпустила дым из ноздрей. Посмотрела на себя в зеркало и протянула гардеробщице двадцать грошей.

– Не поможете мне остановить дрожки?

– Конечно.

Падал легкий снег, на ветру кружились снежинки. Перед зданием стояли дрожки с откидным верхом. Лошадь навострила уши и стала трясти мокрой головой. На козлах, вжав голову в плечи, сидел в капюшоне кучер. Мигала свеча под стеклянным колпаком у него над головой, и в ее переливающемся свете качались, точно театральные декорации, стены здания.

– Гнусная погода, – обронила Барбара. – Вы мне скоро позвоните?

– В самое ближайшее время.

– Особенно не тяните, – отозвалась она, садясь в дрожки. – Спокойной ночи.

Кучер потянул на себя поводья, дрожки тронулись. Аса-Гешл долго смотрел им вслед. Снежинки таяли в волосах, садились на брови. На ветру развевались полы фрака. Вдалеке в лиловые небеса вонзались трубы домов и шпили церквей. Аса-Гешл провожал дрожки глазами, пока они не скрылись за углом.

Он вернулся в зал. Публика аплодировала. Кто-то что-то громко выкрикивал. Широкоплечий мужчина со смуглым, как у турка, лицом и копной густых черных волос говорил хриплым голосом:

– У этой компании все – политика. На истину и справедливость им наплевать.

– Что случилось?

– Королевой красоты выбрали обезьяну. Страшна, как смертный грех. Какую-то влиятельную особу, надо полагать.

– А вам не все равно?

– Как сказано в Талмуде, для медного гроша и сотни золотых монет закон един.

И тут Аса-Гешл увидел Адасу. Она стояла и во все глаза смотрела на сцену. Никогда еще не была она так красива, как сейчас. Он вдруг вспомнил: Абрам ведь обещал, что королевой бала выберут ее. Его охватила жалость. Вот она, его любимая жена, мать его ребенка, женщина, которая ради него отказалась от богатства. Как она, должно быть, расстроена. Сколько резких слов он ей наговорил! Как же несостоятельна его жизнь, его карьера, его любовь! Он подошел и положил ей на плечо руку. Адаса вздрогнула. Бросила на него испуганный взгляд и тотчас же просияла:

– Это ты? Где ж ты был? Я тебя весь вечер искала. Я подумала, что… – И у нее на глаза навернулись слезы.

– Что ты подумала?

– Не важно. Какой шум! Какие мелкие люди! Не надо было ходить. Ты был прав. Ты видел Машу?

– Нет, любимая. Пойдем где-нибудь сядем. Ты потрясающе красивая.

Улыбка сошла с лица Адасы. Чем объяснить его внезапную нежность? Она ожидала, что он начнет ее отчитывать.

– Давай уйдем, – сказала она и взяла его под руку. – Поедем домой.

Глава пятая

1

Среди ночи Абрам проснулся от острой боли в левой руке и тяжести на сердце. Было темно. Рядом с ним в постели спала женщина. Кто это? Ида? Но Ида в больнице. Хама умерла. Он попытался вспомнить, что произошло накануне, но не смог. Сердце гулко стучало в подушку. Голова, казалось, была набита песком. Он вспомнил про дигиталис и попробовал встать, но оторвать спины от постели не сумел. Темень была такая, что не видно было ни двери, ни окна. «Господи, мне конец», – пронеслось в мозгу. Он решил разбудить спящую рядом женщину, но не смог даже руки поднять. На какое-то время он снова забылся сном. Ему снилось, что он на бойне. Мясник вязал быка, готовясь рассечь ему горло ножом. Как странно! Быком был он, Абрам! Он хотел закричать, но кто-то крепко сжимал ему челюсти. Вот они, живодеры, подходят к нему, скрипя своими окровавленными сапогами. «Убийцы! Негодяи! Я человек, живой человек!» Абрам вздрогнул и проснулся в холодном поту. Кровать ходила под ним ходуном. Во рту стоял вкус крови. Он замер. Боже, это конец.

Лежавшая рядом женщина проснулась.

– Абрам! Что с вами?

– Кто ты? – с трудом прохрипел Абрам.

– Это я, Маня.

– Где я?

– В чем дело? Вам что, плохо? Мы приехали сюда с бала.

– А-а…

– У вас что-то болит?

Он не знал, что ответить. И вдруг вспыхнул электрический свет. Маня – босая, в длинной ночной рубашке – стояла у кровати. Лицо дряблое, поблекшее, в морщинах. Двойной подбородок. Узкие калмыцкие глаза смотрят на него с тупым ужасом.

– Что с вами? Сердце?

– Давит… немного.

– Господи, что же делать? Скоро вернутся хозяин с хозяйкой.

Абрам огляделся и обнаружил, что он на кухне. Пол выложен плиткой. По стенам развешаны горшки и кастрюли. На плите чайник. С абажура свисает клейкая лента от мух. Абрам чуть не рассмеялся. Хорошенькое же место он выбрал для смерти.

– Таблетки… у меня таблетки… в брюках… – выдавил он из себя.

Маня сунула руку в карман лежавших на стуле брюк. Таблеток там не оказалось. Она запуталась в подтяжках. Из жилетного кармана на пол упали огромные часы. Маня подняла их и поднесла к уху.

– Остановились?

– Да.

– Ах…

Дурной знак. Он умирает. За тридцать пять лет эти часы не остановились ни разу. Он закрыл глаза. Будет Варшаве о чем посудачить. Маня металась по кухне, заламывая руки.

– Абрам, – сказала она свистящим шепотом. – Вам придется поехать домой.

– Да, да. Одеваюсь.

Она бросилась к постели и откинула одеяло. Абрам лежал в нижнем белье. Корчась от боли, с трудом спустил ноги на пол. Она помогла ему одеться, натянула на него брюки, носки, надела туфли. Подняла его и надела на него жилет, пиджак, пальто, меховую шапку, а нижнее белье сунула в ящик для угля. «Я ведь чувствовал, что дело плохо… чувствовал…» – твердил он про себя. Маня кинулась одеваться. Сбросила с себя ночную рубаху и осталась голой: тяжелые, обвисшие груди, широкие бедра, толстый живот, волосатые ноги. Один глаз у Абрама был закрыт, другим он с любопытством косился на ее ноги, на кривые, заходящие один за другой пальцы. Так вот за что отдал он свою жизнь! Ему пришло в голову, что надо бы прочесть молитву, попросить Бога о прощении, но слова на ум не шли. Сидя на краю постели, он, как видно, опять задремал, ибо, проснувшись, обнаружил, что Маня полностью одета. Острая боль в груди прекратилась. Маня помогла ему подняться, и на дрожащих ногах он вышел вместе с ней из кухни в коридор. Тут силы его оставили, и он рухнул на пол. Маня обхватила его обеими руками, стала поднимать, но он не двигался. «Ах, Господи! Мамочка, Бога ради, сжалься надо мной!» – бормотала она. В сумраке коридора он сделался похож на покойника. Маня выбежала из квартиры, и дверь за ней захлопнулась. Забыла ключ! Она бросилась назад, но дверь не поддавалась. «Господь наш небесный, Господь наш небесный, мама, мамочка!» – причитала Маня, сбегая по ступенькам. В какой-то момент она чуть было не постучала в соседнюю дверь за помощью. Господи, почему ночь такая длинная! Во дворе она увидела какую-то фигуру в белом. «Боже милостивый, это он! Он гонится за мной!» Она замерла на месте, застыв от ужаса.

– Кто там? Кто это? – раздался мужской голос.

– Это я. Маня.

– Маня? Из гончарной лавки? Что ты здесь делаешь?

Маня поняла, что это рабочий из находящейся во дворе пекарни.

– Наверху человеку плохо. Он без сознания. Дядя. Из провинции.

– А хозяева твои где?

– Их нет в городе. Уехали. До утра не вернутся.

– Вызови «скорую».

– Помоги мне! Помоги! Если у тебя есть сердце, помоги!

– У меня хлеб в печи. Лучше позови полицейского.

Она, спотыкаясь, бросилась вон со двора, пекарь – за ней.

– Ты врешь, – сказал он. – Никакой он тебе не дядя.

– Что тебе надо? Отвяжись.

– Шлюха, вот ты кто, мать твою…

Он схватил ее за грудь и полез целоваться. Она яростно сопротивлялась.

– Я позову на помощь.

– Шлюха! Будь ты проклята! – Он сплюнул и отпихнул ее с такой силой, что она чуть не упала. Она почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. В темноте было слышно, как пекарь мочится. К горлу подкатила тошнота. Она бросилась к стене дома, и ее вырвало.

– Боже! О Боже! – стонала она.

Когда она подняла голову, забрезжил рассвет. Потухли звезды. Она вытерла лицо и пошла к воротам. Они уже были открыты. Не чуя под собой ног, она побежала по пустой улице. Ночь ужаса осталась позади. Она пошла медленнее, обратив благочестивый взор на подернутое багрянцем небо и клятвенно обещая Вседержителю, что, если только Он вызволит ее из этой западни, она станет добропорядочной дочерью Израиля.

Абрам не умер. Спустя некоторое время он пришел в себя, сел и прислушался. В ушах звенело. Кровь стучала в жилах. Он все вспомнил. Где он? Выходит, она убежала и его бросила? Теперь ему хотелось только одного: не умереть здесь, в этом чужом доме. Собрав все силы, он с трудом поднялся на ноги, открыл дверь и стал медленно, на ощупь спускаться по лестнице, держась за перила и останавливаясь на каждой ступеньке перевести дух. (Никогда прежде не представлял он себе, что переступать с одной ноги на другую столь мучительно.) У него стучали зубы. Во дворе он шел, держась за стену дома. Он открыл один глаз и увидел красное небо. Одно слово, одна фраза готовы были сорваться с его губ, но он не мог их вспомнить. Перед ним выросло белое привидение. Это был пекарь.

– Эй, пан, я помогу вам. Приведу дрожки.

Абрам опустился на землю. Из труб поднимались в небо клубы дыма. Открывались окна. До него доносились пронзительные женские голоса. Кто-то поднес к его губам стакан воды. «И это конец? – подумал он, улыбнувшись в бороду. – Не так уж страшно». А из-за домов медленно выплывало утреннее солнце.

2

Найти дрожки работнику пекарни удалось далеко не сразу, да и кучер согласился везти больного только в том случае, если его будет кто-то сопровождать. Пекарь, поднявшийся в квартиру Маниных хозяев выяснить, не вернулась ли она домой, обнаружил дверь открытой. Он прошелся по квартире, затем спустился вниз, с помощью кучера посадил Абрама в экипаж и влез следом. Абрам сумел назвать кучеру Идин адрес, и дрожки тронулись; им вслед, разинув от удивления рты, глядели зеваки. Абрам полулежал, откинув голову на спинку сиденья, сопровождавший его пекарь крепко держал его за рукав. Несмотря на смертельную усталость, Абрам был в сознании, он вдыхал дым, запах свежеиспеченного хлеба, чувствовал, как дрожки перепрыгивают через только что подметенные канавы. Мальчишка пытался всучить прохожим утренние газеты. Перед домом, где находилась Идина мастерская, дрожки остановились. Из ворот вышел дворник. Вместе с женой он помог Абраму подняться на пятый этаж. «Должно быть, пьян», – решили они, уложили его на кровать в спальне и удалились, даже не подумав позвать врача. Дворник покачал головой.

– Ну и времена настали, – буркнул он. – Евреи и те пьют.

Маня долго бродила по улицам. Магазины еще не открылись, на дверях висели замки, ставни были закрыты. Иногда, правда, попадалась открытая молочная или бакалейная лавка. Разносчик нес в испачканном мукой подоле буханки хлеба. С грузовиков снимали бидоны с молоком и говяжьи туши. Из подворотни выехала груженная мусором подвода. Маня осмотрелась. Обнаружив, что находится на Низкой улице, где у Наоми с мужем была пекарня, она поспешила туда. Наоми, в прошлом домоправительница реб Мешулама Муската, уже сидела у ворот, присматривая за корзиной свежеиспеченного хлеба и за булочками. Она была в сером демисезонном пальто, на поясе у нее висела сумка. Увидев Маню, она всплеснула руками и воскликнула:

– Господи помилуй! Что это ты здесь делаешь?!

Маня, бормоча что-то нечленораздельное, ударилась в слезы. Наоми смотрела на нее с изумлением. Сначала она вообще не могла понять, что та говорит; когда же наконец поняла, чуть было не ударила негодницу, однако сдержалась и, позвав падчерицу, чтобы та оставалась на хозяйстве, остановила дрожки и велела кучеру ехать на Птасью, где жила Маня. Дорогой Наоми качалась из стороны в сторону и сморкалась в фартук, как будто ехала в дрогах на кладбище.

– Господи! Господи! Надо же, учинить такое! А ведь твой отец был добропорядочным евреем.

– Меня топором изрубить мало, – причитала Маня. – На мелкие кусочки.

– Ладно, ладно. Будет выть! Видит Бог, тебе не позавидуешь.

Наоми пребывала в приподнятом настроении. Она любила, когда что-то случалось, ей нравилось иметь дело с полицией, бегать по кладбищам. Ах, эта Маня! Шлюха – иначе не скажешь! Да и Мускатам теперь забот прибавится. Пусть знают: кто-кто, а Наоми – женщина порядочная. Она не могла дождаться, когда дрожки прибудут на место, вскочила и ехала стоя, вытирая лоб рукавом и вцепившись Мане в руку, словно боялась, что та выскочит из экипажа и убежит.

– Надо же так умереть! В его-то годы! А ты! Сжечь бы тебя заживо!

– Лучше б я во сне умерла!

– И то верно.

Наоми не растерялась. По приезде она тут же отправилась к дворнику и рассказала ему все, что узнала сама. Говорила она громко, на ломаном польском языке. Дворник слушал молча, поедая ее своими маленькими полузакрытыми глазками. Наоми велела ему взять запасной ключ, и они, втроем, пошли через двор: Наоми впереди, дворник за ней, замыкала шествие Маня. Они поднялись по лестнице, дворник толкнул дверь, и она открылась. Трупа не было. Квартира была пуста.

– Сущий дьявол! – вырвалось у Наоми, и она, разразившись зловещим смехом, порылась в сумке, извлекла оттуда бумажку в пять злотых и протянула ее дворнику, многозначительно приставив палец к губам. Дворник взял деньги, почесал в затылке, что-то пробормотал и отправился восвояси. Тут взгляд Наоми упал на ящик с углем: она увидела что-то белое – при ближайшем рассмотрении это оказались трусы Абрама.

– Спрячь, – прошептала она Мане.

Маня взяла трусы, вышла из кухни, чтобы бросить их в корзину с грязным бельем, и по пути заглянула в комнату хозяина. Боже, ящики письменного стола были выдвинуты, пол завален бумагами, замшевый кошелек валялся посреди комнаты раскрытый и пустой.

– На помощь! Воры! – истошно закричала Маня.

Наоми отреагировала мгновенно. Она распахнула входную дверь и стала кричать что было сил. Теперь она испугалась за собственную шкуру – а вдруг подумают, что это дело рук их обеих?! А что, если эта грязная шлюха специально затащила ее сюда, чтобы замести следы?! Она бросилась на Маню с кулаками. Маня ударилась затылком об стену и выпустила из рук трусы. Трусы упали на пол. В дверях сгрудились полуодетые соседи. Дворник, который уже спустился вниз, услышал шум и стал подниматься вновь.

– Вызовите полицию! – кричала Наоми. – Немедленно! – И она направила на Маню указующий перст.

Дворник снял фуражку, достал из нее банкноту, которую дала ему Наоми, и швырнул ее ей в лицо. Кто-то из соседей – у него дома был телефон – бросился звонить в полицию. Маня не двигалась с места; в ее маленьких затравленных глазках скрывался ужас. Ей вдруг стало ясно: во всем, что произошло этой ночью, обвинят ее одну. Вот она, расплата за все ее прегрешения!

Наоми схватила ее за плечи и стала трясти:

– Что ты тут устроила?! Говори! Говори правду, а не то тебе не поздоровится!

– Ну же! Убей меня!

– Шлюха! Ворюга! Ты зачем меня сюда затащила?!

И тут Наоми пришла в голову неожиданная мысль.

Она сделала шаг к двери.

– Что стоите? – крикнула она. – Дайте пройти!

Соседи, с удивлением переводившие взгляд с одной на другую, расступились, и Наоми, расталкивая толпу животом, с решительным видом и горящими от праведного гнева глазами устремилась вниз по лестнице. Ее падчерица засвидетельствует, что эта воровка сама пришла за ней. У ворот на нее с лаем бросилась собака, Наоми поймала ее за лапу и ударила ногой. Пес, заскулив, убрался восвояси. «Вот ведь гадина, – подумала она с отвращением. – Хотела заманить меня в ловушку, пропади она пропадом!» Дрожки, на которых они приехали, по-прежнему стояли за воротами. Лошадь жевала овес из торбы. Идти всю дорогу пешком не хотелось, да и кучер, кстати говоря, сможет дать показания в ее пользу.

3

С бала Маша ушла в три часа утра. Ушла в порванном платье, в сбитых туфлях, с бонбоньеркой и с головной болью. Искать в столь позднее время дрожки не имело смысла, и она села в последний трамвай. Дверь ей открыла Марианна, служанка, и Маша сразу же прошла к себе в будуар. Они с Янеком давно уже не спали вместе; Маша теперь спала на раскладывающемся диване. Как была в одежде, она повалилась на диван, выключила лампу и, накрывшись одеялом, погрузилась в сон.

Рано утром ее разбудил телефонный звонок. Телефон стоял на туалетном столике, у ее изголовья. Полусонная, она подняла трубку и поднесла ее к уху.

– Пани Зажицая? – Из трубки раздался хриплый женский голос. – Прошу меня извинить. Это Гина Яновер. Может быть, вы меня помните?

– Да, помню.

– Ради Бога, простите. Произошло несчастье. Вчера вечером мы были на балу. Я вас там видела, выглядели вы замечательно. Когда мы вернулись, в квартире было полно полицейских и детективов. Видите ли, я вынуждена сдавать комнаты. К сожалению, мой муж найти работу не в состоянии. И у нас есть жильцы. Его зовут Бройде, а его жену – Лиля…

– Этот Бройде – коммунист, так ведь?

– В том-то и беда. Он обещал мне, что в моей квартире политикой заниматься не будет, но этим людям доверять нельзя. Полиция обнаружила у него в комнате кипу запрещенной литературы. Мой муж арестован – уж он-то точно не виноват, он к этому никакого отношения не имеет… – И Гина разрыдалась.

У Маши слипались глаза.

– А что вы от меня хотите? Чем я-то могу помочь?

Рыдания душили Гину.

– Дорогая пани, он этого не переживет. У него и без того силы на исходе. Прошу вас… умоляю всем, что для вас дорого, поговорите с вашим мужем, полковником. Пожалуйста, пожалуйста, пусть даже у вас возникнут сомнения… одно слово полковника спасет его… – И Гина вновь разрыдалась. Она так волновалась, что все время переходила с польского на идиш и обратно. Она заговорила о бумагах мужа, его работах по психологии, которые полиция захватила вместе с коммунистическими памфлетами Бройде.

– Мой муж еще спит, – прервала ее Маша. – Я с ним поговорю.

– О, я буду вам благодарна по гроб жизни. Да благословит вас Бог, в вас по-прежнему бьется еврейское сердце.

Маша повесила трубку и попробовала заснуть, но телефон задребезжал снова. На этот раз звонила Адаса. Говорила она так тихо, что Маше приходилось напрягать слух. Адаса сообщила ей, что у дяди Абрама случился ночью сердечный приступ, что его подобрали в каком-то дворе на Птасьей и рабочий из пекарни привез его на дрожках в мастерскую к Иде Прагер. Кроме того, произошла какая-то таинственная история с ограблением; арестована молодая женщина по имени Маня, когда-то она была служанкой в доме ее деда. Маша слушала и прижимала руку к виску: кровь стучала так сильно, что казалось, череп вот-вот расколется.

– Дорогая, – сумела она наконец перебить звонившую, – я, право же, не понимаю ни слова из того, что ты говоришь. Умираю хочу спать.

– А я всю ночь не сомкнула глаз, – сказала Адаса.

Маша обещала, что перезвонит, и, обессиленная, рухнула на диван. Каким образом оказался дядя Абрам на Птасьей? И при чем тут эта Маня? И с какой стати ее задержали? Все услышанное не укладывалось в голове. Она выдвинула ящик секретера и достала флакон с валерьянкой. Взглянула на себя в зеркало. Бледна, как смерть. Вместо вчерашней модной прически – спадающие на глаза патлы. Под глазами темные круги. «Господи, краше в гроб кладут», – подумала Маша, вспомнив любимое выражение матери. До нее донесся чей-то вздох и кашель. Вошел Янек – босой, в одних подштанниках, ребра торчат, как обручи на бочке, на шее тонкая цепочка с крестиком, ноги тощие, волосатые, темные глаза горят гневом.

– Что ты тут устроила в такую рань? – прорычал он. – Твоим любовникам, я смотрю, не терпится? Утра дождаться не могут?

– Ради Бога, Янек, перестань меня мучить. Нет у меня никаких любовников.

– Когда ты вчера заявилась домой, а? И кто, черт побери, посмел нарушить мой покой? Я – польский офицер!

– Это же звонила Адаса, дорогой. У моего дяди Абрама был сердечный приступ.

– Этому паразиту, черт его дери, уже давно пора окочуриться.

– Как ты можешь говорить такое? Господи, это ж мой дядя. И еще арестовали Герца Яновера. У его жены истерика.

– За коммунистические взгляды небось?

– Ты же прекрасно знаешь, Герц Яновер – никакой не коммунист. Его арестовали из-за жильцов, снимающих у них комнату. Из-за Бройде и его жены.

– Я-то тут при чем, черт возьми? На что они рассчитывают? Что я вступлюсь за этих жидовских большевиков?! Будь моя воля, я бы их давно всех перевешал.

– Не понимаю, чего ты так возмущаешься? Герц Яновер ни в чем не виноват.

– Все они – одна шайка. Эти твои проклятые евреи терзают Польшу не хуже термитов. И ведь не успокоятся, подонки, пока над Бельведером не будет развеваться красный флаг.

– Ты спятил.

– И ты – одна из них. Ходишь на их вонючие балы. Ты – чума в моем доме.

– В таком случае я уйду. Сегодня же.

– Нашла чем напугать. Скатертью дорожка. Проваливай!

– Животное!

Янек вышел из комнаты, хлопнув дверью. Маша задумалась. Янек, она знала, обязательно придет просить прощения, будет называть ее ласковыми именами: «Душенька… сердечко… голубушка… мамочка…» Потом уйдет, домой вернется поздно ночью, пьяный, будет хвастаться, что на него вешались офицерские жены. Она закрыла лицо руками. «Господи, как же я устала! Даже поспать не дали!» Она упала на диван, зарывшись лицом в подушку. «Нет у меня больше сил. Пусть будет что будет. Ничего не поделаешь».

Она попыталась забыться сном, но мысли из головы не шли. Она зевнула, потянулась, вытерла слезы. «Пойду в монастырь, вот что. Хотя бы душой отдохну». Она заснула, а когда проснулась, комната была залита солнечным светом; выпал свежий снег. Из кухни доносился запах щей и жаркого – Марианна готовила обед. Маша пошла в ванную, зажгла газовую колонку и села на табуретку. Служанка подошла к двери, постучала, просунула голову в щель, сказала: «Вам почта» – и протянула Маше три конверта. Одно письмо было из Америки, от сестры Лотти. Ее отчима Копла посадили за подпольную торговлю спиртным. Семья, однако, не бедствовала. Менди был юристом, женился, у него родились близнецы. Лотти была не замужем, преподавала в колледже. Она жаловалась, что исправно посылает деньги в Бялодревну, но ответа не получает. Как там отец? Как Аарон? Почему ей никто не пишет?

Второе письмо было из какого-то католического общества с просьбой оказать помощь детям-сиротам. Машу приглашали прийти в детский дом на праздник.

Третье – самое длинное – было от Эдека Гальперна, молодого человека, с которым она дружила до брака с Янеком. Тогда Эдек бросил ее и женился на девушке из Влоцлавека. Он просил ее за него походатайствовать: власти конфисковали принадлежавшую ему лесопилку и отказывались даже выплатить компенсацию. Маша вздохнула. Ну и люди! Ничтожества! У них только одно на уме – деньги и протекция. Она разорвала письмо. Вода согрелась – можно принять ванну. Маша разделась и посмотрела на себя в зеркало. Какая же она маленькая без туфель на высоком каблуке! И какая худая! Кожа да кости. Груди отсутствуют. И детей она иметь не может – слишком мала, как утверждают врачи. Никто ее не любит, вот в чем беда. Ни отец, ни мать, ни муж.

Она отвернулась от зеркала. На полочке над умывальником стоял пузырек с йодом. Она вытащила пробку и понюхала. И вдруг поднесла пузырек ко рту, откинула голову и сделала глоток. Казалось, рука сделала это сама, по собственному разумению. Маша тут же пожалела о содеянном. В следующее мгновение она почувствовала жжение во рту, обожгла язык, нёбо, горло. Она хотела крикнуть, но с ее ссохшихся губ не сорвалось ни звука. Она повернулась и, как была голая, опрометью бросилась на кухню. «Помогите! Помогите!» – хрипела она.

Служанка взглянула на нее и заголосила: «Господи Иисусе!»

В квартиру хлынули соседи. Кто-то вызвал «скорую помощь». Какая-то женщина схватила кастрюльку с молоком и влила молоко Маше в горло. Маша скорее удивилась, чем испугалась. Она ведь не собиралась травиться. Зачем она это сделала? Она закрыла глаза, решив, что никогда больше их не откроет. Ее отнесли в комнату, стали давить на живот, уговорили сунуть два пальца в рот. Спустя какое-то время она почувствовала, что ей в горло вставляют трубку.

В комнату вбежал Янек.

– Что ты наделала? Зачем? Зачем? – лепетал он, становясь на колени.

Ей не хотелось открывать глаза. Что бы там ни произошло, пусть происходит в темноте…

В тот же день все эти новости облетели членов семьи Мускат. Трудно было сказать, какое событие важнее – сердечный приступ Абрама Шапиро или попытка самоубийства Маши. От всего случившегося Адаса лишилась дара речи. Только Гина ни о чем не подозревала. Она еще раз позвонила уговорить Машу замолвить за Герца Яновера словечко. К телефону подошел Янек. Услышав еврейский акцент, он принялся кричать благим матом: «Идите к черту! Сволочи! Ублюдки! Собаки! Предатели!»