Текст книги "Семья Мускат"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 46 страниц)

Глава шестая

1

Молельный дом в Бялодревне был пуст. Из-за войны евреи в этом году не собрались на молитву – даже на Шабес, попадающий на Хануку. На неделе в молельном доме не собиралось и десяти человек – минимальное число для молитвы. Синагогальный служка, он же казначей раввина, Исроэл-Эли, остался без копейки. Денег же требовали все – бакалейщик, мясник, торговец рыбой, булочник, служанка. Исроэл-Эли пришел к ребе поделиться своим горем. Ребе повел его в комнаты своей покойной жены, запертые уже много лет. Мебель на солнце покоробилась, обои висели клочьями. Под потолком видна была паутина. Из трещин в полу выползали белые черви. Ребе откинул крышку секретера. Внутри были кольца, золотые булавки, брошь, фигурка из слоновой кости, что-то еще. Ребе взял в руки жемчужное ожерелье.

– Возьми его и продай, – сказал он.

– Ее драгоценности? Упаси Бог!

– Зачем мне они? Жениться во второй раз я не собираюсь.

– Может, Гина-Генендл покается и…

– Тот, кто падает в пропасть, обратно не поднимается.

Исроэл-Эли отвез жемчужное ожерелье в Варшаву и заложил его за двести рублей. Перед отъездом он побывал у нескольких богатых бялодревненских хасидов. Все они задавали ему один и тот же вопрос: почему ребе не уезжает из этих опасных мест? Другие хасидские ребе из Амшинова, Радзимина, Пулава, Стрикова, Ново-Минска уже давно обосновались в Варшаве. Исроэл-Эли вернулся в Бялодревну и расплатился с кредиторами. Ребе же, как видно, выбросил эту историю из головы, он даже не спросил Исроэла-Эли, где тот был, не потребовал отчета.

Он ходил по комнате взад-вперед. Редкая его борода поседела, глаза же были, как у молодого, – живые и проницательные. Он подошел к окну и выглянул во двор.

– Исроэл-Эли, – сказал он, – будь добр, попроси зайти реб Мойше-Габриэла.

Исроэл-Эли вышел. Ребе продолжал смотреть в окно. Фруктовые деревья в саду стоят голые, ветки покрыты снегом. На снегу следы птиц. И тут он вспомнил про призраков, у которых, согласно Талмуду, ноги были птичьи. А надо всем вздымалось небо с разорванными облаками, сквозь которые пробивались снопы яркого света.

– Вы посылали за мной, ребе?

– Да, Мойше-Габриэл. Я хотел бы знать, что нас ждет.

Мойше-Габриэл коснулся своего широкого пояса, ермолки, вьющихся пейсов.

– Если бы знать.

– Что же нам делать? Реб Мойше-Габриэл, научи меня, как быть евреем.

– Мне ли учить ребе?

– Не скромничай. Где обрести мне веру?

Мойше-Габриэл побледнел.

– Нужна не вера.

– Что же, в таком случае?

– Достаточно сказать один из псалмов.

– Скажи, я слушаю.

– Ашрей о-иш ашер лой олах…

– Переведи, реб Мойше-Габриэл. Я простой человек.

И Мойше-Габриэл прочел псалом, переводя на идиш фразу за фразой:

«Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не сидит в собрании развратителей, но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь. И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет; и во всем, что он ни делает, успеет»[11]11
  Пс. 1, 1.


[Закрыть].

Ребе, насупившись, прислушивался к каждому слову.

– И что же он имел в виду, этот псалмопевец?

– Только то, что сказал.

– У тебя хорошая и простая вера, реб Мойше-Габриэл. Я завидую тебе.

Долгое время ребе молчал. Он закрыл глаза и провел рукой по своему высокому лбу. Видно было, как пульсируют сосуды на висках. Он опять принялся ходить из угла в угол с закрытыми глазами.

– А что следует делать после чтения псалмов?

– Изучить главу из Мишны.

– А что делать ночью?

– Спать.

– А какой смысл в сне?

– Он необходим.

– Ты стал буквоедом, реб Мойше-Габриэл.

– Иного пути нет.

– Ты прав, реб Мойше-Габриэл. Всевышний не требует от нас слишком многого. Стих псалма и главу Мишны. Он не ждет, чтобы мы рассказали Ему, как править миром. Это Он знает Сам.

Спустя некоторое время Мойше-Габриэл вышел, из уважения к ребе пятясь назад. Остановившись на мгновение на пороге, он пробежал пальцами по бороде. «Сила праведника», – подумалось ему.

К нему подбежал мальчик в мятом сюртучке и с растрепанными пейсами.

– Реб Мойше-Габриэл, вас жена ждет! – крикнул он.

– Моя жена?

– Да, на постоялом дворе Нафтоли.

Реб Мойше-Габриэл с недоверием посмотрел на него, однако через некоторое время все же направился на постоялый двор. Он миновал колодец, ряды лавок, трактир. Хотя спиртное из-за военного времени не продавалось, из трактира раздавались звуки гармошки и пьяные голоса распевавших песни крестьян. В гостиничной кухне на плите кипятился огромный котел с бельем. В комнате за кухней на полу свалены были мешки с соломой, напоминавшие о тех днях, когда в Бялодревну хасиды приезжали в таком количестве, что многие ложились спать на полу. В прихожей реб Мойше-Габриэл увидел Лею. Одета она была по-барски, в шубе и шляпке.

– Добрый день, – сухо приветствовал жену реб Мойше-Габриэл.

– Добрый. Где Аарон?

– Аарон? В молельном доме.

– Закрой дверь. Сядь. Мне надо с тобой поговорить.

Мойше-Габриэл закрыл дверь и сел на стул боком, чтобы не видеть глаза жены. Он вдохнул мирской запах духов и дорогого мыла и приложил к носу платок.

Лея кашлянула.

– Буду говорить с тобой начистоту, – начала она. – Мне нужен развод.

Мойше-Габриэл поклонился:

– Как тебе будет угодно.

– Когда?

– С условием, что ты отдашь мне Мирла.

– Мирл поедет в Америку со мной. – Эти слова вырвались у нее непроизвольно.

– В Америку? И станет гоем?

– В Америке тоже есть правоверные евреи.

– Нет, Мирл останется со мной. Маша уже и без того гойка. Что же касается Злателе, то уповать приходится лишь на милость Божью. Она ходит в их школы – ни к чему хорошему это не приведет.

– Ты хочешь, чтобы Мирл остался с тобой? Прости меня, Мойше-Габриэл, но ты прихлебатель у ребе, ничуть не лучше нищего.

– Лучше быть нищим, чем безбожником.

– Нет, Мойше-Габриэл, я тебе ребенка не отдам. Хватит того, что ты сделал с Аароном. Господи Боже мой, в кого ж ты его превратил! Моей вины тут нет, Мойше-Габриэл. Виноват ты. Твой образ жизни. То, как ты жил все эти годы. И если ты не дашь мне развода, я уеду без него, так и знай. И пусть этот грех падет на твою голову.

– Да, ты и на такое способна.

– Я способна на все.

– Ну, тогда… – Мойше-Габриэл осекся. Стенные часы с маятником на длинной цепи и гирями заскрипели и пробили два раза. Мойше-Габриэл встал со стула. Взглянул на мезузу на дверном косяке, а затем подошел к окну.

Лея скинула шубу. Под шубой у нее было красное платье.

– Что скажешь? – спросила она.

– Я дам тебе ответ.

– Когда? Долго находиться в этой дыре я не стану.

– После вечерней молитвы.

– Выходит, ты здесь живешь? Где же ты спишь? Где спит Аарон?

– Со мной.

– Я хочу, чтобы все бумаги были выданы мне здесь, в Бялодревне, – резко сказала Лея.

– Меня это не касается.

Лея прикусила губу. Так было все годы их брака. Он всегда был где-то далеко. В другом мире. Ее подмывало пуститься с ним в объяснения, устроить скандал, потребовать денег, оскорбить мужа – напоследок. Но придраться к нему было невозможно. Несмотря на то что находился он далеко от дома, лицо у него было свежее, борода аккуратно уложена, одежда безупречна. Голубые глаза смотрели из-под очков в золотой оправе куда-то вдаль. Лея вспомнила, что ей однажды говорили про праведного ребе. У праведного ребе перед взором всегда имя Бога. Он – и Копл. Есть разница, усмехнулась она про себя и вдруг разозлилась.

– Позови мне Аарона.

Мойше-Габриэл в ту же минуту вышел из комнаты. Аарон стоял возле лавки в молельном доме и наливал в чашку кипяток из чайника. Его узкое лицо отливало мертвенной бледностью, один пейс был длинней другого. Из-под расстегнутого ворота рубашки торчал кадык. На подбородке вилось несколько волосков. Мойше-Габриэл наблюдал за тем, как он кладет в чашку кусок сахару и мешает чай кистью паройхес.

– Что ты делаешь, Аарон!? Это же священная завеса.

– Все так делают.

– Аарон, приехала твоя мать.

Лицо мальчика побелело еще больше.

– Где она?

– На постоялом дворе Нафтоли. Она приехала просить развод. Она уезжает в Америку.

Аарон хотел опустить кисть паройхес, но она ударила по чашке, и чай вылился на пол. Аарон вышел. Мойше-Габриэл подошел к биме и закурил сигарету от поминальной свечи. «Наверно, есть брачные союзы, которым рано или поздно суждено распасться», – подумал он, выпуская изо рта колечко дыма. Промысел Божий. Он провел рукой по лбу, чтобы отогнать невеселые мысли. Копл. Любовь. Любовь двух тел. Если, прости Господи, Копл утратит мужскую силу, любовь потеряет для него всякий смысл. «И люби Господа Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всеми силами твоими»[12]12
  Втор. 6, 5.


[Закрыть]. Да, Мойше-Габриэл, возлюби Того, чье имя благословенно. И перестань изводить себя этими пошлыми мыслями! Ему вдруг вспомнился ответ, который он дал ребе; он раскрыл том Талмуда, сел и до позднего вечера просидел над ним, раскачиваясь взад-вперед.

2

Как-то вечером Лея сидела на диване в гостиной и, вооружившись иголкой и ниткой, штопала порванные брюки Мирла. В дверь позвонили. Служанки дома не было, и Лея пошла открывать сама. «Кто там?» – крикнула она, но разобрать, что ей ответили, не смогла и открыла дверь. На пороге в занесенных снегом пальто и шапке, с сигарой во рту стоял Абрам. В руке он держал зонтик. Лея взирала на него с нескрываемым удивлением; никогда еще не казался он ей таким громадным. Абрам тяжело дышал, изо рта у него вырывались густые клубы сигарного дыма. Лея схватила щетку и стала счищать снег у него с галош.

– Не стой, как голем, – сказала она. – Входи.

Он последовал за ней в квартиру. В коридоре было темно, лишь из гостиной пробивался тусклый свет. Абрам потопал ногами, сбрасывая снег, после чего долго кашлял. Затем подошел вдруг к Лее и положил ей руки на плечи.

Лея вздрогнула:

– Что это с тобой? Ты с ума сошел?

– Лея, это правда?

Лея сразу поняла, что он имеет в виду.

– Да, – ответила она, – мы развелись.

– А остальное тоже правда?

– Да. Убери свои лапы.

– Нет, этого не может быть! – И Абрам сделал несколько шагов назад.

– Чистая правда, Абрам. Если тебе это не нравится, можешь вычеркнуть мое имя из истории семьи. Я все равно уеду.

– И куда ж ты едешь?

– В Америку.

– Сейчас?! Когда идет война? Пускаться в такое длинное путешествие?!

– Если ехать очень хочется – доедешь. Тем или иным способом.

– А как же дети?

– За детей можешь не беспокоиться. Мирл и Злателе едут со мной. Маша хочет остаться здесь. Она уже взрослая – ей решать. Пусть остается. Ну, а Аарону, судя по всему, стыдно за свою мать.

– И Мойше-Габриэл даст тебе увезти Мирла?

– Я поклялась, что не возьму его с собой, – но я эту клятву нарушу.

– Ого! Бой-баба!

– Послушай, Абрам, если тебе не по душе то, что я задумала, здесь тебе делать нечего. Мне уже все это осточертело!

– Чего ты раскричалась?! Я тебя не съем. Я всегда знал, что по натуре ты бунтарь, но не мог предположить, что ты зайдешь так далеко.

– Абрам, ступай домой.

– Не гони меня. Мы же видимся в последний раз. Полюбив Копла, ты копаешь себе могилу.

– Ты зачем пришел? Проклинать меня? Уж от тебя-то я этого никак не ожидала. А ты еще и клевещешь…

– При чем здесь клевета?

– Ты испоганил жизнь Хаме, погубил семью, ты связался с дурными женщинами. И еще имеешь наглость обвинять меня. Я выйду замуж честь по чести, как добропорядочная еврейка.

– Мазлтов! И когда же свадьба?

– Дам тебе знать.

– В таком случае спокойной ночи.

– Вот и проваливай. Ни один из вас не стоит сношенных ботинок моего Копла. Мой отец – упокой Господи его душу – фактически продал меня мужу. Мои братья готовы ради наследства разорвать друг друга на части. Плевать я на всех вас хотела! Америка – свободная страна. Мы начнем новую жизнь. В Америке людям не стыдно зарабатывать себе на хлеб.

– Передавай привет Колумбу.

– Пошел вон отсюда.

И тут Абрам вдруг расхохотался.

– Идиотка! – вскричал он. – Чего ты нервничаешь? Если любишь Копла, люби его себе на здоровье. Не мне же с ним жить, а тебе.

– Мне, и я горжусь этим.

Некоторое время они молчали. В темноте глаза Леи светились светло-зеленым огнем. С сигары Абрама ему на бороду летели искры.

– Что топчешься в коридоре? Раз уж пришел, заходи в комнату.

– Нет, Лея, меня ждут.

– Кто же, интересно знать? Актриска твоя, что ли? Ты ее дольше ждал.

– Какая разница, Лея. Мы все хорошо видим чужие недостатки и не замечаем своих. У меня тоже неприятностей хватает. Сказать по правде, я тебе завидую. Ты ведешь себя, как сумасшедшая, но, по крайней мере, тебе хватает мужества. А вот у меня все не как у людей.

Лея покачала головой:

– Право же, Абрам, ты сам не знаешь, что говоришь.

– И что делаю, тоже не знаю. Я уже давно перестал сам себе удивляться. Ты видишь перед собой живой труп.

– Не пойму я тебя. Дурака валяешь или пьян?

– И то и другое. Если у тебя хватило смелости развестись с Мойше-Габриэлом и выйти замуж за Копла, то почему такой болван, как я, не нашел в себе сил бросить Хаму и жениться на Иде? Она – великая художница. Она любила меня, я – ее. Я жить без нее не могу, и это чистая правда.

– Опять ты за свое. Насколько я знаю, Ида вернулась в Лодзь к своему мужу.

– Да, Лея. И виноват во всем я. Я – никчемный трус. Я задыхаюсь без нее. Мне так плохо, что хочется головой об стену биться.

– Что ж, ты получил то, что заслужил.

– Если б не война, я бы знал, что делать. Но мы оба застряли, она – у немцев, я – здесь. По ночам я слышу, как она зовет меня. Чувствую…

– Что ты там такое чувствуешь? О чем ты?

– А, не важно. Сам не знаю, что говорю. Вина перепил. Нюня повел меня в винный погребок Фукера. Он-то у нас опять жених, слыхала? Женится на Броне Грицхендлер. Хорошенькая парочка, а? Со смеху помереть можно. Крутит им, как хочет. – Абрам помолчал. – Что же до моей актриски, то она меня с ума сведет. Да-а, попался я… Ах, какой дурак! Послушай, что я тебе скажу, Лея. Я без копейки. Мне нужно хоть сто рублей. Иначе из окна выброшусь.

Лея смотрела на него широко раскрытыми глазами.

– Так вот зачем ты явился!

– Идиотка! Конечно, нет.

– Зачем тебе деньги? На врача?

– Не на раввина же.

Лея тяжело вздохнула:

– В твоем-то возрасте.

– Она сама виновата. Сначала рассуждает о том, что хочет ребенка. И ей, мол, безразлично, что скажут люди. Читает запоем все эти безумные книжки. Арцыбашева, Коллонтай. А сейчас по десять раз в день готова вскрыть себе вены. Она на пятом месяце.

– На пятом? Помереть может.

– Помру я, а не она. Она – моя смерть.

– У меня нет ни гроша. Я-то думала, ты опытный мужчина, а ты – дурак дураком. В твоем возрасте мог бы такие вещи и понимать.

– Да, Лея. Ты права. Моя песенка спета. Прощай.

– Погоди, безумец! Куда ты? Могу дать тебе кольцо. Заложи его. Но пожалуйста, что бы ни было, выкупи его до моего отъезда. Принесешь мне из ломбарда квитанцию. Кольцо досталось мне от матери, упокой Господи ее душу.

Лея вышла в другую комнату, а Абрам, оставшись один, схватился за голову и начал раскачиваться из стороны в сторону. Сердце сжалось от острой боли, по спине пробежал холодок. Ему хотелось есть, пить, он испытывал усталость, стыд, тоску по Иде, страх смерти – и все это одновременно. «Может, эта ночь будет моей последней, – подумал он. – Она права. Дурак дураком».

Лея вернулась с маленькой красной коробочкой. Внутри, на мягкой подкладке, лежало, переливаясь всеми цветами радуги, брильянтовое кольцо.

– Красивый камешек, – сказал Абрам.

– Только прошу тебя, не промотай его.

– Нет, Лея. Нет. Дай я тебя поцелую.

Он выплюнул сигару, обнял ее и стал целовать в лоб, щеки, нос. Лея оттолкнула его:

– Пьян, как Лот.

– Нет, Лея, нет! Я люблю тебя. Ты благородный человек. Я хочу помириться с Коплом. Хочу быть на свадьбе.

Глаза Леи наполнились слезами.

– Ах, Господи, дожили… – Голос у нее срывался.

3

Про очередное увлечение Абрама известно было всем. С тех пор как Ида вернулась в Лодзь к мужу, Абрам жил с одесской актрисой Ниночкой. В Варшаву Ниночку привез один из владельцев театра. Человек этот хвастался, что Ниночка его любовница и что отбил он ее у богатого ростовщика. Ниночка же держалась светской дамой, уверяла, что кончила гимназию, цитировала Пушкина и Лермонтова, намекала на связь с революционерами. С собой она привезла целый чемодан рукописей – в основном это были переводы пьес Ибсена, Стриндберга, Гауптманна и Леонида Андреева. Еврейским актрисам в Варшаве она сразу же не понравилась, и они стали распространять о ней всевозможные слухи – она, дескать, крестилась, бросила своих, совсем еще маленьких детей, в театре ее уличили в краже, она торгует своим телом. В Варшаве Ниночка сыграла в мелодраме, получила хорошие отзывы, однако вынуждена была из-за закулисных интриг от роли отказаться. Директор еврейского театра в Нью-Йорке якобы предложил ей контракт с жалованьем двести долларов в неделю, но тут в очередной раз вмешались ее недруги, и в последнюю минуту сделка сорвалась. Когда Абрам с ней познакомился, она уже на сцене не выступала – страдала тахикардией. Она сняла комнату в мансарде, в доме у полячки, на летнем курорте Мрозы, где у Иды была квартира. Ниночка и Ида подружились. Ида писала ее портрет. Вечерами Ниночка рассказывала Иде и Абраму о своих планах создания художественного театра на деньги еврейских организаций, о том, каким успехом она пользовалась в Друскениках, где ее мать держала фешенебельную гостиницу, и о своем знакомстве с известными русскими антрепренерами, актерами, писателями и режиссерами. Спать она ложилась в два часа ночи, ставни раскрывала не раньше полудня. Оставаясь близкой подругой Иды, у которой она частенько ужинала, ругая Абрама за то, что тот недостаточно ценит Идины таланты и широту души, она однажды зазвала его к себе в мансарду как будто бы затем, чтобы прочесть ему свою пьесу по рассказу Горького, и втайне завела с ним роман. Если б не Ниночка, Ида вряд ли уехала бы к мужу в Лодзь. На вокзале она выпалила Абраму: «Прощай навсегда, грязное ты животное!»

Абрам тут же стал засыпать ее заказными письмами и телеграммами, однако Ида на них не отвечала. Из Лодзи она уехала и жила теперь где-то в курортном городке по соседству. Тем временем началась война. Немцы вошли в Лодзь. Ниночка сняла комнату в Варшаве, на Огродовой улице, и стала брать у профессора консерватории уроки пения. Перед тем как Абрам собирался нанести ей визит, она всякий раз звонила ему по телефону и говорила, что принести – булочки, копченую лососину, сыр, вино, шоколад и даже воск для натирания полов. Хотя Ниночка была его любовницей, она никогда не говорила ему «ты» и постоянно напоминала, что он ей в отцы годится. По-русски Абрам говорил свободно, однако Ниночка постоянно ругала его за грамматические ошибки. По вечерам она любила вставить свечу в подсвечник, сесть на пол и рассказывать о том, как несправедлива к ней судьба – как ее преследовали дома, в школе, в драматическом кружке и в одесских театрах. Речь ее прерывалась рыданиями. Она курила одну папиросу за другой и, точно птичка, клевала изюм, орехи и карамельки из стоявшего рядом бумажного пакета. В постели она вздыхала, плакала, читала наизусть стихи, напоминала Абраму, что у него внук и слабое сердце, и говорила о своих одесских любовниках, называя их уменьшительными именами.

Абрам проклинал ее на иврите, которого она не понимала: «Образина! Туша вонючая!»

Ниночка и в самом деле ждала Абрама у Леиного дома, под балконом. На ней были меховой жакет, шляпа с широкими полями, зеленая юбка и высокие зимние сапожки. Руки она прятала в муфте. Чтобы согреться, она прыгала с ноги на ногу. Она окинула Абрама недовольным взглядом своих больших глаз:

– А я уж решила, что вы у нее всю ночь проведете.

– Я добыл сто рублей.

Они шли молча, на некотором расстоянии друг от друга. Абрам волочил за собой зонтик и качал головой: «Управляющий Копл станет зятем реб Мешулама Муската! Его, Абрама, свояк! Вот те на!»

На Огродовой Абрам поднялся в Ниночкину комнату, имевшую прямой выход на лестницу. Поднимаясь по ступенькам, он часто останавливался перевести дух. Сердце вырывалось из груди. Ему вспомнились Идины слова: «Прощай навсегда!» Ниночка шла впереди. На пороге она, не скрывая своего раздражения, напомнила ему, чтобы он вытер ноги. В комнате было холодно, царил беспорядок. У холодной плиты стояло ведерко с несколькими кусками угля. На пианино громоздились кастрюли, стаканы, чашки и миска с рисом. На расстеленной постели лежала почему-то завернутая в полотенце железная крышка. По ночам Ниночка прикладывала ее к животу – она мучилась коликами.

Абрам присел на кровать:

– Ниночка, приготовь что-нибудь поесть, умираю от голода.

– Вот и умирайте себе на здоровье!

Тем не менее она стала разжигать керосинку. Подрезала фитиль, подкачала керосин, выругалась. Абрам закрыл глаза. И вдруг, ни с того ни сего, расхохотался.

– Вы что, спятили?

– Я теперь благородных кровей. Управляющий Копл – мой свояк! Жаль, что старый хрен до этого не дожил!