Текст книги "Семья Мускат"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 46 страниц)

– Ну же, – сказала она, – я слушаю.

– Видите ли, в Экклезиасте есть такие слова: «Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои». Так вот, ветер истолковывается здесь как душа. Когда человек грешит, его душа после смерти может переселиться во все что угодно – в собаку, кошку, червя, даже в мельничные крылья. Однако в конце концов душа возвращается к своему началу.

Аделе не сводила с него широко раскрытых глаз. В ее взгляде читались изумление и даже нечто вроде благоговейного страха. На висках трепетали едва заметные голубые жилки.

– Надеюсь, я ясно выразился, – сказал, помолчав, Аса-Гешл.

– О, да.

– И что вы думаете?

– Ах, если бы все это можно было выразить на каком-то европейском языке!

Аса-Гешл собирался ей ответить, но в эту минуту дверь открылась, и в комнату, в сопровождении Розы-Фруметл, вошел Мешулам.

– Я вижу, у нас тут настоящий книжник, а? – начал старик. – Скажи-ка, юноша, как ты думаешь, тебе по силам эта работа?

– Думаю, да.

– Я-то сам сочинительством не занимаюсь. Нынче все на свете считают себя писателями. Но я пообещал, что рукопись будет напечатана, поэтому… И сколько ты хочешь за свои труды?

– Сколько скажете. Это не принципиально.

– Как прикажешь тебя понимать? Не одолжение же ты делаешь?

– Да… то есть нет.

– Расскажи о себе… Ты что, один из этих «современных» евреев?

– Не совсем.

– Если молодой человек вроде тебя убегает из дому, бросает своих родителей – значит, он уж точно не святой.

– А я на роль святого и не претендую.

– Кто ж ты тогда? Грешник?

– Учиться. Это все, к чему я стремлюсь.

– Учиться чему? Как отвечать на галахические вопросы? Что сказать женщине, испугавшейся оттого, что над ведром с молоком мелькнула тень свиньи?..

– Нет, не этому – это мне уже известно.

– Я слышал, моя внучка дает тебе уроки. Как ее? Ну да, Адаса.

Аса-Гешл покраснел.

– Да, – запинаясь, ответил он, – она дает мне уроки польского языка.

– Зачем тебе польский? Здесь Россия правит, а не Польша, если уж на то пошло. К тому же в субботу у Адасы помолвка. Негоже невесте уроки давать.

Аса-Гешл хотел что-то сказать, но лишился дара речи. В горле у него вдруг пересохло. Он побледнел, стакан с чаем, который он держал в руке, задрожал.

– Правда? – Роза-Фруметл всплеснула руками. – Мазлтов!

– Она выходит замуж за Фишла Кутнера. Его дед, Шимон Кутнер, торгует на Гнойной подсолнечным маслом. Человек он не больно-то ученый, зато честный, к тому же последователь моего бялодревнского ребе. Жених учится в молельном доме, а после обеда работает бухгалтером в лавке у деда.

– Какая прекрасная новость! – воскликнула Роза-Фруметл. – А Даша, подумать только, не сказала нам про это ни слова.

На лице старика появилась лукавая улыбка.

– В следующую субботу, – сказал он. – Тебя тоже пригласят. Будешь есть медовые печенья. – И, взглянув на Асу-Гешла из-под своих густых, кустистых бровей, он повел ртом так, словно хотел проглотить собственные усы.

4

В комнате наступила тишина. Аса-Гешл взял было с блюдца пирожное, но затем положил его обратно. Роза-Фруметл нервно теребила свои жемчужные бусы. Мешулам сел, взял страницу рукописи и поднес ее к глазам.

– Где моя лупа? – спросил он, повернувшись к Розе-Фруметл.

– Не знаю.

– А что ты вообще знаешь? Ну, что это такое? – спросил он Асу-Гешла.

– Комментарии к Библии.

– Ха! Все мне носят книги. От раввинов до коробейников. Но у меня нет на них времени. В конторе и без того книг хватает.

– Почему бы им не приносить книги сюда? – осведомилась Роза-Фруметл.

– И кто, по-твоему, будет ими заниматься? Копл – невежа. И без того приходят пачки писем от раввинов, учителей. Бог весть от кого еще. А отвечать на них некому.

– Как же так? Раввины тебе пишут, а ответов не получают? Нехорошо.

Мешулам покосился на жену:

– Вот бы и отвечала. Что тебе мешает? Ты ведь вроде как женщина образованная. Вдобавок у меня еще и зрение никуда не годится.

– А что, если попросить этого молодого человека? Он – юноша грамотный.

– А что, это мысль. Приходи ко мне в контору в Гжибове. Мой управляющий с головой на плечах, но в таких вещах – пустое место.

– Когда мне прийти?

– В любое время, в любое время. Расскажешь заодно, о чем они там пишут. В двух словах.

Мешулам вышел. Роза-Фруметл повернулась, чтобы бросить на Асу-Гешла победоносный взгляд, однако встретилась глазами с дочерью и, не сказав больше ни слова, покинула комнату вслед за мужем. Опять воцарилась тишина. Откуда-то из-за угла послышался слабый писк, будто по карнизу пробежала мышь. Аделе поменяла позу, лестница под ней скрипнула. Аса-Гешл хотел поднять глаза, но веки у него точно свинцом налились. Он испытал странное чувство, будто стул, на котором он сидит, вот-вот опрокинется.

– Что вас так расстроило? – спросила Аделе. Она не сводила с него глаз.

– Нет, я не расстроен.

– Вы влюблены в нее. В этом все дело.

– Влюблен? Я не знаю, что вы имеете в виду.

– Она поверхностна. Пустышка. И ничего, в сущности, не знает. Она ведь так и не сдала экзамены.

– Она заболела.

– Все нерадивые ученики ухитряются заболеть накануне экзаменов.

– Ей пришлось почти год лечиться в санатории.

– Да, такие случаи мне известны. Дурачат и себя, и других.

Из гостиной раздался приглушенный бой часов. Девять вечера.

– А вы поначалу произвели на меня впечатление юноши образованного, – сказала Аделе.

– Только поначалу? Чем же я вас разочаровал?

– Когда человек в вашем возрасте начинает учиться, заниматься следует с утра до ночи, а не бегать за девушками.

– А я разве бегаю?

– Тогда зачем было снимать комнату в таком доме?

– А что в этом доме плохого?

– А то, что Гина распутная женщина. А Абрам Шапиро прохвост. Хорошая компания для студента, нечего сказать.

Аса-Гешл сделал неловкое движение, и рукопись, выпав у него из рук, рассыпалась по полу. Он нагнулся, чтобы подобрать страницы, но они никак не давались ему в руки, и он испытал беспомощность, какая бывает только во сне.

– Я не хотела вас обидеть, – продолжала девушка. – В вас что-то есть, иначе бы я ни за что с вами обо всем этом не заговорила.

– Благодарю, – еле слышно отозвался Аса-Гешл.

– Не спешите меня благодарить – лучше посмотрите мне прямо в глаза. Вы ведь не из тех добродетельных хасидов, что боятся взглянуть на девушку. И не сутультесь, вам же не восемьдесят лет.

Аса-Гешл расправил плечи и покосился на Аделе. Глаза их встретились. По ее узкому, хищному лицу пробежала мимолетная улыбка.

– Странное сочетание, – сказала она. – В вас что-то есть и от ученика местечковой ешивы, и от столичного студента.

– Вы надо мной издеваетесь.

– Вовсе нет. Таких, как вы, я встречала в Швейцарии, только эти молодые люди были смуглые и курчавые. Бедолаги – все как один. Вам нужен настоящий друг, нужна дисциплина.

– Да, наверно, вы правы.

– Если вы и впрямь хотите чему-то научиться, я могу вам помочь. От меня вам будет больше пользы, чем от Адасы.

– А я решил, что вы собираетесь уехать.

– Собираюсь, но не завтра же!

Она встала с лестницы и нагнулась помочь ему подобрать рассыпавшиеся страницы. Их пальцы встретились, и он испытал острую боль от укола ее подпиленных ногтей. Когда он поднялся, чтобы положить на стол рукопись, она поднялась тоже и, перегнувшись через стол, придвинулась к нему вплотную; в ноздри ему ударил запах ее тела, ее духов.

Аделе отступила от стола.

– Ну, я пойду, – сказала она. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – отозвался он.

– Если хотите, я завтра же дам вам первый урок.

– Да… спасибо.

– И пожалуйста, не робейте вы так. Вам это не идет. Вы же как-никак столичный студент.

Глава пятая

1

В этом году на Хануку к бялодревнскому ребе приехало более ста хасидов. В общей сложности у ребе насчитывалось не больше двух тысяч последователей, да и те рассеяны были по всей Польше. Даже на Рош а-шона, на праздник Нового года, в Бялодревну съезжалось не больше двухсот хасидов. К тому же с тех пор, как дочь раввина, Гина-Генендл, ушла от своего мужа Акивы, сына сентсиминского раввина, и сошлась с безбожником Герцем Яновером, раввин лишился еще нескольких своих последователей. Что же касается учеников ребе, то их на Хануку набиралось никак не больше двух десятков.

Хасиды, многие из которых не объявлялись у ребе по нескольку лет, приезжали издалека, иногда даже из Радома и Люблина, и выходили из поезда в пяти верстах от Бялодревны. На станции их ждали возницы с санями, которые не могли вместить всех приехавших; многим поэтому приходилось ждать, пока их подберут следующей партией. Некоторые по старинке шли пешком. Дорогой хасиды прикладывались к коньяку из фляжек, распевали гимны и дурачились. Крестьяне редко попадались им на пути. Засеянные озимой пшеницей и протянувшиеся до самого горизонта поля по обеим сторонам от дороги похожи были на покрытое льдом море. Над бескрайними просторами изредка пролетала, гортанно каркая, одинокая ворона.

Когда в Бялодревне узнали, что в городок в большом количестве съезжаются правоверные евреи, все пришло в движение. Трактирщики и хозяева гостиниц готовили дополнительные спальные места, лавочники впопыхах раскладывали свой товар. Мясники договаривались с резниками, чтобы те забили корову, которую откармливали в хлеву на Шабес. Рыбаки отправлялись на озеро, в близлежащее поместье графа Домбровского, чтобы получить у его управляющего разрешение ловить рыбу. Главной же новостью был приезд из Варшавы самого реб Мешулама Муската. Обычно он появлялся только на Рош а-шона; приезд же на Хануку означал, что наконец-то Бялодревна вернет себе былую значимость.

К четвергу местный молельный дом было не узнать. Мальчики, которые пришли вместе со своими отцами, сидели за книгами или играли в праздничные игры. Взрослые листали комментарии к Талмуду или прогуливались, обмениваясь репликами. Тусклый солнечный свет пробивался через высокие окна, ложился на длинные столы, отражался от опор, на которых возвышалась бима хазана. Вновь прибывших с каждой минутой становилось все больше, входившие в синагогу приветствовали друг друга. Первым с приезжими здоровался Айжа, старый шамес, бывший здесь еще при первом бялодревнском ребе, деде нынешнего. «Мир вам, реб Бериш Ижбицер! – Хриплый голос шамеса разносился по всему молельному дому. – Почетный гость! Шолом алейхем, реб Мотл Влоцлавкер!»

Хотя приближалось время предвечерней молитвы, несколько хасидов еще не сняли тфилин, надетый для молитвы утренней. Все знали, что бялодревнский ребе имеет обыкновение опаздывать к началу службы, поэтому одни в ожидании его готовились читать Восемнадцать Благословений, другие потягивали коньяк и грызли медовые пряники. Какой-то старик захватил с собой большой чайник кипятку и теперь заваривал себе чай. Долговязый юноша растянулся на скамейке возле печки и дремал. Пусть эти нелепые евреи, противники хасидизма, изучают Закон в довольстве и роскоши, спят на перинах; истинный же хасид готов мириться с любыми трудностями, коль скоро он находится рядом со своим ребе.

Правоверные хасиды первым делом хотели лицезреть своего благословенного ребе, поприветствовать его, однако Исроэл-Эли, шамес, предупредил, что ребе никого не принимает.

С тех пор как его дочь ушла от мужа, раввин почти полностью отошел от мира и большую часть времени проводил у себя в комнате, представлявшей собой нечто среднее между библиотекой и молельной. По стенам, обклеенным желтыми обоями, тянулись полки с книгами. У выходившего в покрытый снегом сад и занавешенного белыми портьерами окна стоял Ковчег Завета, рядом бима с менорой, посередине – круглый стол. Из окна видны были уходящие на запад, спускающиеся уступами поля; ребе любил подойти к окну и подолгу смотреть на бескрайние просторы.

«Ах, Отец небесный, – вздыхал он, – и чем все это кончится? Ничем хорошим. Скорбью и печалью! Скорбью и печалью!»

Ребе был высок и сутул. На нем был длинный, до пят, зеленый шелковый халат с желтым поясом. Из-под халата выглядывали короткие, до колена, штаны, талис – широкое четырехугольное одеяние с бахромой, высокие белые носки и полуботинки. Ребе было лет пятьдесят пять, но жидкая его борода оставалась еще черной, в ней поблескивало лишь несколько седых волос. Он вдруг сделал шаг вперед и так же неожиданно остановился. Выбросил вперед руку, словно собираясь снять с полки книгу, однако в следующий момент руку опустил. И бросил взгляд на висящие на стене часы с квадратным циферблатом и продолговатыми гирями на пружинах; циферблат был испещрен надписями на иврите, а на деревянном корпусе были вырезаны кисти винограда и гранаты. Было уже четверть пятого; совсем скоро, как бывает в начале зимы, стемнеет окончательно.

Печка горела, но по спине раввина пробежал озноб. Всякий раз, как он вспоминал, что его дочка, его Гина-Генендл, ступила на путь порока, ушла от мужа и теперь болтается где-то в Варшаве среди безбожников и циников, он ощущал горечь во рту. А виноват-то он. Он. Кто ж еще?

Устав мерить шагами комнату, он опустился в свое кожаное кресло и закрыл глаза – то ли дремал, то ли предавался размышлениям. Райской жизни, что рано или поздно наступит в мире, ему не вкусить, это ясно. Где это было написано, что Ехил-Менахем, сын Екарила-Довида из Бялодревны, должен есть от Левиафана в чертогах рая? А ведь грешнику, известное дело, уготованы раскаленные уголья. И вообще, что будет с Израилем, с народом Израиля?! Ересь крепнет день ото дня. В Америке – так, по крайней мере, говорят – евреи уже не соблюдают субботу. В России, в Англии, во Франции еврейские дети растут в неведении Священного Писания. А здесь, в Польше, сатана открыто ходит по улицам. Молодежь убегает из молельных домов, сбривает бороды, ест нечистую пищу гоев. Еврейские девушки ходят с голыми руками, бегают по театрам, заводят романы. Мирские книги отравляют умы молодых. Так плохо, как теперь, не было никогда, даже во времена Шабтая Цви и Якова Франка, да канут в вечность имена этих самозваных мессий! Если эту проклятую чуму не остановить, от Израиля не останется и следа. Чего же Он ждет, всемогущий Господь?! Он что, хотел привести Спасителя в мир, погрязший в пороке?

Дверь медленно приоткрылась, и в нее просунулась голова Исроэл-Эли, толстяка с румяными щеками, глубоко посаженными глазами, окладистой бородой и сдвинутой на лоб бархатной шапочкой.

– Ребе, приехал реб Мешулам Мускат, – торжественно возвестил он. – И с ним его младший сын Нюня.

– Так.

– А также реб Шимон Кутнер со своим внуком Фишлом.

– Ну!

– Говорят, что будет помолвка между Фишлом и Адасой, дочерью Нюни.

– Ну, пара хорошая.

– Здесь также реб Зайнвл Сроцкер.

– Ага! Шадхан!

– И я слышал, что девушка противится помолвке.

– Отчего же? Фишл приличный юноша.

– Она ведь ходила в эти современные школы – надо думать, и мужа ищет себе под стать – современного.

Ребе пожал плечами:

– Да! Сначала они травят их ересью – а потом становится слишком поздно. Ведут на заклание собственных детей.

– Вероятно, они хотят, ребе, чтобы вы благословили этот брак.

– Как мне им помочь, когда я и сам беспомощен. Моя собственная дочь – беспутная…

– Упаси Бог, ребе! Что вы такое говорите?! Может, конечно, она и впрямь одна из теперешних «эмансипированных» девиц, но Гина – девушка истинно еврейская.

– Если замужняя женщина убегает с мужчиной, значит, она беспутна!

– Но, да простятся мне эти слова, они же не живут вместе.

– Какая разница? Раз они утратили веру, все остальное значения не имеет.

Исроэл-Эли помолчал, точно собираясь с духом, а затем сказал:

– Ребе, они ждут вас.

– Нет никакой спешки. Я спущусь позже.

Шамес вышел. Ребе встал и подошел к биме. Он любил разглядывать сложный символический мизрах, висевший на восточной стене. Хотя разрисован мизрах был почти сто лет назад, краски были совсем еще свежие. Сверху стояли имена семи звезд, по краям изображались фигуры льва, оленя, леопарда и орла, по бокам – двенадцать знаков зодиака: Овен, Телец, Близнецы, Рак, Лев, Дева, Весы, Скорпион, Стрелец, Козерог, Водолей, Рыбы. А сбоку было приписано стихотворение:

 
К чему по золоту рыдать,
Ведь дней не повернешь ты вспять.
В могилу власть не унесешь
И дней прошедших не вернешь.
 

Когда ребе стоял вот так у бимы, со свитками Торы в Ковчеге Завета по одну сторону, книжными полками по другую, с Непроизносимым Именем Всевышнего перед собой, то чувствовал он себя в полной безопасности от всех жизненных потрясений и невзгод, от всех искушений и вожделений плоти. Он прикоснулся губами к бахроме занавески, прикрывавшей Ковчег, и поцеловал ее. Потом соскреб ногтем застывшие капли воска с бимы, на которой стояла менора, закрыл глаза и обеими руками вцепился в биму, как будто это был алтарь, дающий грешнику прибежище от смерти. Тело его начало покачиваться взад-вперед, губы шептали молитву; он молился за себя, за свою дочь, поглощенную мирским мраком, молился за верующих, что приехали к его двору, за всех сыновей Израиля, что рассеяны среди народов, среди необрезанных и неверующих, и стали жертвами грабителей и убийц. «Отче! Господь всемогущий! Неужто чаша сия еще не переполнена?!» – вскричал он, стиснув кулаки.

Ему вспомнилось вдруг ядовитое замечание отца: «Отец небесный, забери капитал, что вложил Ты в Свой народ Израилев. Ибо ясно, что никогда Тебе, всемогущий Господь, не извлечь из него прибыли!»

2

Опустилась ночь, и на небе высыпали звезды, когда ребе отправился наконец в молельный дом. Чтобы создалось впечатление, что только начинает смеркаться и прочесть послеобеденную молитву еще не поздно, легроиновые лампы не зажигались. Мерцала лишь поминальная свеча в одном из углублений меноры. Когда ребе вошел, верующие окружили его плотным кольцом – каждому хотелось первым его поприветствовать. В полумраке раввин разглядел Мойше-Габриэла Марголиса, зятя Мешулама Муската. Он пожал его мягкую руку и несколько секунд подержал в своей. Мойше-Габриэл, небольшого роста, стройный, в гладком шерстяном пальто и в шелковой островерхой шляпе, не говорил ни слова; в колеблющемся свете единственной свечи его табачного цвета борода отливала янтарем, очки в золотой оправе казались двумя желтыми кружочками.

– Мир тебе, реб Мойше-Габриэл. Как поживаешь, реб Мойше-Габриэл? – спросил ребе. Имя реб Мойше он повторил дважды, что считалось признаком особого расположения.

– Слава Богу.

– Ты приехал с тестем?

– Нет, я приехал один.

– Приходи ко мне после зажжения ханукальных свечей.

– Да, ребе.

Ребе обменялся приветствиями с Мешуламом, Нюней, Шимоном Кутнером и Фишлом, внуком Шимона Кутнера, однако тратить время на беседу с ними не стал; не в его обыкновении было выказывать расположение богатым, выделять их. Сразу после объединенной дневной и вечерней службы раввин совершил обряд зажигания свечей. Когда жена его была еще жива, а Гина была маленькой девочкой, они тоже приходили на эту церемонию; однако уже много лет ребе был один.

Совершался обряд тихо и деловито. Айжа налил масла в медный сосуд и подрезал фитиль. Ребе пропел положенную молитву и поднес к фитилю огонь. В воздухе запахло горячим маслом и паленым холстом. Раввин затянул речитативом ханукальную песнь. По сути дела, он не столько пел, сколько, то и дело вздыхая, что-то бубнил себе под нос. Молившиеся ему вторили. Когда ритуал завершился, молодые люди бросились к длинным столам продолжать игры. К ним присоединились и некоторые хасиды. Никакого святотатства в этом не было: в скамьях и столах, как таковых, нет ничего святого; важно не то, что человек делает, а то, что он чувствует сердцем. Разве для человека набожного не весь мир молельный дом?

После этого ребе удалился к себе, а верующие в большинстве своем разошлись по квартирам, где их уже поджидал ужин: суп, мясо, хлеб и шкварки – и где они могли перед едой выпить коньяку и съесть по куску яичного пирога. За тех, кто не мог себе позволить столь пышный ужин, платили богатые хасиды. Хотя луна в этот вечер не взошла, ночь была ясная: небо было усыпано звездами, ослепительно белел снег. Над печными трубами поднимался дым. Неожиданно ударил мороз, но в домах дров хватало, и в каждой кладовой был припасен гусь, а то и два.

Мешулам, Нюня, Зайнвл Сроцкер, Шимон Кутнер и его внук Фишл остановились в одном трактире. В Бялодревну все они приехали по одному и тому же делу. Даша, мать Адасы, была решительно против помолвки своей дочери и Фишла, да и Адаса наотрез отказалась выходить за него замуж. Зайнвл Сроцкер был известен своим умением разговаривать с молодыми на их языке. Хотя хасидом Сроцкер был набожным, он ежедневно читал польскую газету «Варшавский курьер» и был в курсе всего, что происходило в среде польского мелкопоместного дворянства. Однажды ему удалось даже сочетать браком гойскую девушку и гойского парня. С Адасой он спорил до хрипоты – но ничего не добился. Девушка лишь краснела и бормотала что-то нечленораздельное в свое оправдание. Зайнвл жаловался, что она была большей шиксой, чем все нееврейские девушки, с которыми он имел дело. От нее он уходил измученный, отирая со лба пот.

– Упряма, как ослица, – сообщил он Мешуламу, заявив, что больше унижаться не намерен.

Все шло к тому, что Мешуламу вряд ли удастся на Шабес объявить о помолвке внучки. Однако смириться с поражением он не желал. За свою жизнь ему удавалось справиться и с более серьезными противниками, чем Даша и Адаса. Кроме того, он убедил себя, что прожил долгую жизнь во многом благодаря всем тем победам, которые одержал в бесконечных схватках, и, если он проиграет хотя бы одну, это будет означать, что он скоро умрет. Упрямство невестки и внучки приводило его в бешенство.

Мешулам долго думал и наконец нашел выход из положения. Он поедет к ребе в Бялодревну вместе с Нюней, Шимоном Кутнером и будущим женихом и там подпишет предварительный брачный договор. Для окончательного договора подпись невесты необходима, предварительный же можно заключить и без нее. Ну а в дальнейшем он найдет способ справиться с этими упрямыми гусынями. И Мешулам, и Шимон Кутнер не сомневались: если ребе согласится быть свидетелем при заключении предварительного договора и одобрит его, Даша сопротивление прекратит. Ее собственный отец, кростининский раввин, был верным последователем бялодревнского ребе, и она вряд ли посмеет воспрепятствовать желанию таких авторитетов.

Все четверо сели ужинать. Шимон Кутнер, широкоплечий старик с седой, напоминающей раскрытый веер бородой и красным лицом, макал куски хлеба в соус от жаркого, поддевал на них кончиком ножа ломтики нарезанной редьки и обменивался репликами с Мешуламом. Фишл, краснощекий, черноглазый юноша в пальто с регланом, маленькой шляпе и начищенных сапогах, вертел головой во все стороны. Время от времени вставлял слово и он. Разговор зашел о том, как в Талмуде трактуется случайно затухшая ханукальная свеча. В этом вопросе Фишл осведомлен был неплохо. Его отец умел так построить разговор, что всякий раз, когда начинался спор, Фишл имел возможность вставить какое-то уместное замечание. Мешуламу прием этот был хорошо знаком, однако знал он и то, что на подобные хитрости пускаются все женихи. Не все же они, в конце концов, были гениями. В юном Фишле Мешуламу нравились выдержка и самообладание, а также деловая сметка. Старик был убежден: женившись на его внучке, юноша преумножит свое состояние и вместе с тем останется набожным хасидом.

– Ну, чего медлишь? Рассказывай, как ты это толкуешь, – сказал он, поворачиваясь к Фишлу и толкая Зайнвла в бок: дескать, его, Мешулама, не проведешь.

Тем временем Аижа сообщил ожидавшему в молельном доме Мойше-Габриэлу, что ребе готов его принять. Мойше-Габриэл пригладил пейсы, поправил талис и последовал за шамесом. Когда они шли через двор, было видно, что в комнате ребе горят и лампа, и свеча. Ребе курил длинную, изогнутую трубку. Он сделал Мойше-Габриэлу знак рукой, чтобы тот сел в кресло.

– Скажи, реб Мойше-Габриэл, в чем там дело с дочерью Нюни? Я слышал, она отказывается выходить за Фишла.

– Ничего удивительного, мать отправила ее в современную школу; в книгах, которые они там читают, рассказывается про прелюбодеяния и прочие гнусности. Вот юноша хасид ее и не устраивает. Она, как и все молодые, тоже закусила удила.

– А может, прости Господи, она влюбилась…

– Не знаю. Есть у нее вроде бы какой-то молодой человек, он приехал в Варшаву из Малого Тересполя, говорят, вундеркинд, но уже испорчен, внук малотереспольского раввина.

– Должно быть, Дана Каценелленбогена.

– Да.

– Великий был человек.

– А что толку? Этот парень общается с моим шурином, Абрамом Шапиро. Адаса дает ему какие-то уроки. Абрам и мой тесть – на ножах, они не выносят друг друга. Зато жена Нюни беспрекословно его слушается. А он всячески настраивает их с дочкой против Мешулама.

– А что он имеет против твоего тестя?

– Это старая история…

– Ну… Принуждать ребенка тоже ведь нехорошо. Гина-Генендл тоже не хотела выходить за Акиву, это мать, упокой Господи ее душу, ее заставила.

– И так плохо, и сяк…

– Человек вправе решать сам. А иначе какая разница между райским престолом и преисподней?

Ребе сунул трубку в рот и стал ею попыхивать. Решено: он предупредит Мешулама, что, если девушка будет упорствовать и впредь, принуждать ее выходить замуж за Фишла не следует. Пусть уж лучше еще несколько лет в невестах походит, чем сойдет после свадьбы с пути истинного.