Текст книги "Семья Мускат"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 46 страниц)

Дальше все пошло быстро. Он опустился на колени, расстегнул портфель и принялся набивать его купюрами. Через несколько мгновений просторный портфель был уже полон и закрылся с трудом. Тогда он стал запихивать деньги в нагрудные карманы, в боковые карманы, в карманы брюк. Поднял портфель и был потрясен тем, какой он тяжелый; ему никогда не приходило в голову, что бумага может быть такой увесистой. Когда он застегивал портфель, стальной язычок на пряжке угодил ему под ноготь. «Не хватало еще получить заражение крови». Он чувствовал себя убийцей, который уничтожает следы преступления.

С минуту он стоял неподвижно – ему показалось, что послышались шаги. Дрожащими руками он закрыл дверцу сейфа, запер его и вышел в коридор. В темноте ему померещилось, что он видит очертания чьего-то лица.

– Маня, – позвал он.

Ответа не последовало. Очертания растаяли в воздухе – как будто под действием его голоса. Копл не узнал его – так глухо, непривычно звучал его голос. На полу он увидел банкноту. Неужели это он ее выронил? Нагнулся, чтобы подобрать ее, – и вместо банкноты обнаружил на полу бледную полоску света. «Нервы ни к черту!» – пронеслось в мозгу. Он чувствовал, как стучит кровь в висках, как затекает за воротник пот. Нарочно громко шаркая, он прошелся по коридору. Открыл дверь в комнату Мешулама. В тусклом свете ночника по потолку металась огромная тень от головы больного. Сиделка в белой шапочке повернулась к нему и предостерегающе приложила палец к губам.

Лестница по-прежнему была погружена во тьму. В подъезде никто ему не встретился. «И куда они все подевались? Оставили старика одного». В голове звучали какие-то разрозненные фразы, давно забытые слова на иврите. С минуту он стоял в нерешительности, не зная, куда направиться – на Твардую или на Гнойную. Потом пошел в сторону Твардой. Поскользнулся и чуть не упал. Из молельного дома выходила группа хасидов. Какой-то коробейник пытался навязать свой товар праздновавшим приближение Пурима евреев. «Что, разве праздник так скоро?» Мимо проехали дрожки, и Копл сделал кучеру знак остановиться. Садясь в дрожки, он стукнулся коленом об ступеньку. Сел и поставил портфель рядом. «Куда?» – спросил кучер, и Копл вдруг сообразил, что не помнит собственный адрес.

– Через мост на Прагу, – сказал он.

Кучер почесал в затылке, щелкнул кнутом и так круто развернул дрожки, что Копл чуть не упал. И тут он вспомнил мастику в замочной скважине сейфа. Чья это работа? Наоми, как пить дать! Вот что его выдаст. «Я пропал. Погиб. Будет расследование, и все выяснится. Может, выпрыгнуть на ходу и убежать? Нет, не валяй дурака. Не теряй голову».

Он ошибся – теперь это было ясней ясного. Слава Богу, ему хватило ума собрать немного мастики и замазать замок снова! Слишком поздно. Наоми, должно быть, уже вернулась домой и вызвала по телефону полицию. Они будут поджидать его возле дома! Устроят засаду. Закуют в кандалы. Все у него отберут. Вся Варшава будет злорадствовать, радоваться его краху. А он будет гнить в тюрьме. Его прошиб холодный пот. Прощай, Копл Берман, правая рука Мешулама Муската, респектабельный варшавский домовладелец, отец приличных детей. Теперь он ворюга Копл Берман и убегает на дрожках с награбленным добром. Даже кучер знает об этом! Не зря же он так чудно пожимал плечами и качал головой. Где-то вдалеке раздался свисток полицейского – длинный, заливистый. Они уже напали на его след.

Он закрыл глаза и стал ждать. Это конец, подумал он. Что скажет Лея?

Почувствовал вдруг острую боль в пальце, который прищемил портфелем. Жила на пальце подергивалась. Открыл глаза и при свете фонаря увидел на ногте черное пятно. Ржавчина наверняка попала в кровь.

Дрожки встали как вкопанные. Мимо ехал трамвай. Они находились где-то на Сенаторской. С Вислы дул холодный ветер. У него было такое чувство, будто он внезапно пробудился от тяжелого сна.

5

Когда дрожки подъехали к мосту на Прагу, Копл немного успокоился. За ним никто не гнался. Наоми, быть может, еще не вернулась, и никто пока крошки засохшей мастики не обнаружил. Замочную скважину наверняка замазал воском задолго до болезни сам старик. И даже если подозрения и возникнут, полицию вызовут не скоро. Копл отер пот со лба. Достал из кармана пачку папирос и, привычным движением прикрыв рукой спичку от дувшего с Вислы ветра, жадно закурил. Откинулся на обитую материей спинку дрожек, вытянул ноги, положил тяжелый портфель на колени и закрыл глаза.

Мост сотрясался от страшного шума. Звенели трамваи, неслись автомобили, громыхали тяжело груженные грузовики. Ломовые извозчики громко кричали и щелкали кнутами. Кучер повернулся к Коплу:

– Куда едем, хозяин?

Копл назвал улицу в квартале от дома, и кучер, огрев лошадь по крупу, пустил ее вскачь. По небу неслись огромные, темные, с красными прожилками тучи, из-за которых время от времени выглядывал месяц. Дрожки проехали мимо дома Копла. Он покосился на подъезд – никого. Поднял воротник пальто и надвинул на глаза шляпу – не дай Бог, его узнают соседи! Из всех окон его квартиры освещено было только одно; Башеле была такой же экономной, как и в первые годы их брака, когда в неделю он зарабатывал всего десять рублей.

– Ну вот, приехали, хозяин. Ух! – крикнул кучер.

Копл вылез из дрожек, дал кучеру пятьдесят копеек и, дождавшись, пока дрожки отъедут, побрел в сторону дома.

Перед дверью он остановился и прислушался. Было слышно, как по кухне ходит, что-то напевая, Башеле. Значит, все в порядке. Он вошел. В кухне было тепло, аппетитно пахли дымящиеся на плите кастрюли. Башеле стояла, нагнувшись, у печи. В ее стройной, худенькой фигурке до сих пор было что-то девичье. Широкое лицо, водянистые глаза, вздернутый нос. Когда Копл на ней женился, она была служанкой, дочерью мелкого торговца. В делах Копла она мало что смыслила и никогда в них не вмешивалась. Целыми днями она кухарила, пекла и бегала по лавкам, стараясь все купить подешевле. Единственным ее развлечением было наблюдать за представлением циркачей, приходивших к ним во двор показывать фокусы, или же слушать уличных певцов. По субботам, после обеда она ездила в Старый город навестить сестру. У соседей Башеле пользовалась репутацией верной жены и любящей матери. Всякий раз, когда Копл собирался не ночевать дома, он говорил жене, что должен уехать по делам хозяина, и Башеле вопросов не задавала. Она не знала даже, что дом, в котором они живут, принадлежит ее мужу. Копл сказал ей, что это Мешулам записал дом на его имя.

«Тут нет ничего противозаконного, – сказал он жене. – Но все равно особенно об этом не болтай». И она не проговорилась ни разу.

«Мой Копл дело знает, – говорила она соседям. – Уж вы мне поверьте».

Когда Копл вошел на кухню, Башеле стояла у плиты, спиной к двери, но сразу сообразила, что это он. Она знала его походку и поняла, что идет муж, еще когда он поднимался по лестнице. Обратила даже внимание, что он не сразу открыл дверь.

– Это ты, Копл?

Башеле повернулась к нему, и кастрюля, которую она держала в руках, чуть не упала на пол.

– Господи помилуй, да ты бледный, как воск. Хуже покойника!

– Кто бледный? Что ты мелешь?

– Белый, как мел! Ты что, болен? Что-то стряслось?

– Ничего со мной не стряслось.

– Что там у тебя в портфеле? Он вот-вот по швам разойдется.

Копл вздрогнул.

– Здесь кто-нибудь был? – спросил он.

– Никого не было. А кто должен был прийти?

– Где дети?

– Бог их знает. Где-то бегают, обувь снашивают.

Копл вошел в темную гостиную, «большую комнату», как ее прозвали в семье, и, не зажигая света, прошел к себе. Здесь он по субботам корпел над своими счетами, здесь думал о Лее. Закурил папиросу, а затем поднес спичку к свече, чтобы от нее зажечь лампу. Сколько Башеле в этой комнате ни прибирала, в ней всегда были свалены вещи, много вещей: желтые сапоги для верховой езды, которые он никогда не надевал, удочка, седло, коллекция тростей, трое старинных стенных часов – сколько бы их ни чинили, они вечно отставали. На столе лежала мандолина. На стене висели календарь и портреты императоров, охотников, генералов, оперных див. Пахло в комнате табаком и кожей. Копл закрыл за собой дверь и задвинул задвижку. Раскрыл портфель и некоторое время смотрел на пачки денег, которыми он был набит. Дрожащими пальцами извлек пачки денег из карманов. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться: ему удалось присвоить гораздо больше, чем он рассчитывал. Пачки банкнот были перевязаны бечевкой или резинкой. В одной такой пачке были одни сторублевые банкноты; только в ней было никак не меньше пяти тысяч рублей.

«Целое состояние!» – пробормотал он себе под нос, не узнавая собственного голоса.

Ему вдруг почудилось, что в комнате есть кто-то еще и этот кто-то внимательно за ним следит. Затрепетал, будто от порыва ветра, фитиль в лампе. Задребезжали оконные стекла. Копл начал было считать деньги, но то и дело сбивался со счета. Он хотел смочить кончики пальцев, чтобы банкноты не шуршали, но не смог – во рту пересохло. Стоял посреди комнаты и озирался по сторонам. Нужно спрятать деньги – и как можно скорее. Но куда? Куда их положить, чтобы те, кто придут с обыском, не смогли их обнаружить? Сундук не годится, печной карниз тоже. И на чердаке, где сложена пасхальная посуда и прочая утварь, тоже не спрячешь… Засунуть под половицу? Нет, этот трюк полиции хорошо известен.

Он подошел к зеркалу и стал на себя смотреть. «Вот ведь черт, – сказал он своему отражению. – Ворюга». Башеле была права: он был и в самом деле белый, как мел. Волосы взмокли от пота. Не хватает только заболеть, подумал он. Погублю все и всех. И тут вдруг до него донесся громкий стук в дверь и быстрые шаги. «Это за мной! Полиция!» Он бросился к лежавшим на столе банкнотам и накрыл их руками, словно защищая от кого-то. И вновь почувствовал жгучую боль в пальце. В дверь громко постучали.

– Кто там? – крикнул он по-польски.

Это была Башеле – она пришла сказать, что ужин готов.

– Чего это ты заперся? – спросила она через дверь. – Лапша остынет.

Глава вторая

1

После исчезновения Адасы ее родители находились в постоянной ссоре. В семейной спальне Нюня больше не ночевал; теперь служанка стелила ему в кабинете. Он допоздна сидел за книгой, читая о том, как Земля оторвалась от Солнца и остыла, как первые живые существа поднялись из ила и как постепенно, вслед за микробами, рыбами и обезьянами, возникли человеческие существа. В сравнении с тысячами миллионов лет, прошедших с тех пор, как Солнечная система появилась из космического тумана, годы, которые он, Нюня Мускат, ползал по поверхности Земли, были не более чем каплей в океане вечности. Там, где сейчас находится Варшава, вполне могло быть море. А там, где сегодня разверзаются бездонные пропасти, когда-нибудь вырастут огромные города. Даже звезды и планеты не способны жить вечно; настанет время, когда погибнут и они. В непрерывно клокочущем котле природы рождаются новые миры, новые живые существа, новые порядки.

Когда Нюня прочел эти слова, он на какое-то время забыл, что у него больная и сварливая жена, что его единственная дочь сбежала из дому, что уже больше двух недель от нее нет никаких вестей, что отец его находится при смерти и что он, Нюня, прожил жизнь зря. Сколько лет пытался он вырваться из Варшавы, освободиться от семьи – и отправиться путешествовать, увидеть мир, чему-то научиться. Однако он так и остался здесь, на Паньской, заживо погребенным. Один день ничем не отличался от другого: он вставал, бормотал утренние молитвы, съедал завтрак, интересовался сбором арендной платы у своего помощника Мойшеле, после чего вдруг оказывалось, что уже вечер и надо опять идти в Бялодревнский молельный дом. Днем, после обеда, он крепко спал, зато ночью вертелся и вздыхал под тяжким гнетом обуревавших его безрадостных мыслей. С того дня, как исчезла Адаса, у Даши появилась привычка говорить плаксивым, жалобным голосом глубокой старухи. Каждым своим словом она пыталась его задеть, уколоть. С каждым днем Нюне становилось все яснее, что его отец вместе с шадханами поломал ему жизнь.

«Нет, это не жена, – размышлял он, – это чума. Угораздило же меня на такой жениться!»

У себя в кабинете Нюня, по крайней мере, имел возможность не видеть кислую физиономию Даши, не слушать ее вечные жалобы. Об Адасе же он беспокоиться перестал. «Она оказалась умней меня, – сказал себе он. – Мне бы ее решительность!» Как только она объявится, решил Нюня, буду посылать ей по тридцать рублей в месяц, пока она не кончит университет. А что? Чем черт не шутит? Может статься, и он в один прекрасный день поедет в Швейцарию. Наденет костюм западного покроя и отправится. Учиться ведь никогда не поздно. Разве его самого не притягивал необъятный, свободный мир за пределами Польши?

Даша не спала. Она сидела в постели, подложив под спину три подушки. Ей было о чем беспокоиться – не то что этому придурку Нюне, который ночует теперь у себя в кабинете. В то же время она чувствовала себя оскорбленной. «Какой он мужчина! Свинья он, а не мужчина, – думала она. – Его жене худо, а он устранился. В жизни его только одно интересует – как бы брюхо набить! А может, он завел себе кого-то на стороне? С него станется. Поди пойми этих мужчин!»

Задремала она только под утро и проснулась часов в десять – совершенно разбитая. Почтальон опять ничего не принес. Девчонка исчезла, точно в воду канула. Как сказано у Иова: «…наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращаюсь»[1]1
  Иов. 1, 21.


[Закрыть]. Шифра принесла ей чай с молоком, хлеб с маслом, но Даша только выпила теплого чаю. Аппетита не было. Нюня уже ушел. И где его целый день черти носят?! Может, снюхался с еще одним таким же подонком, своим шурином Абрамом? В полдень Даша должна была поехать к доктору Минцу: он лечил ее электричеством и делал уколы стрихнина. Минц уже не раз говорил ей, что, если она не будет следить за своим здоровьем, последствия могут быть самые серьезные.

«Меня, откровенно говоря, гораздо больше беспокоит мать, а не дочь», – говорил он.

Шифра осталась дома одна. Она поставила на плиту обед – кусок говядины для себя и цыпленка для хозяйки, и пошла в гостиную. Села, завернулась в шаль и стала греться в лучах светившего в окно зимнего солнца. Задрала юбку выше колен, чтобы солнечные лучи согрели ей ляжки, и расстегнула на шее блузку, как это делали дочки богатеев в своих загородных поместьях. Бегство Адасы настроило Шифру на легкомысленный лад. Если таким девушкам, как Адаса, можно вести себя так, словно она никакая не еврейка, – почему нельзя ей, Шифре, пусть она и простая служанка?! Раздался телефонный звонок – это звонил ломовой извозчик Ичеле, с которым она недавно познакомилась. Ичеле позвал ее в субботу вечером в театр. Шифра изобразила на лице скромную улыбочку и поглядела на себя в зеркало, висевшее на стене рядом с телефоном.

– Интересно, чего это ты меня приглашаешь? – кокетливо спросила она. – Потому что я такая хорошенькая?

– Сама знаешь почему.

– Будет тебе! Я тебя нисколько не интересую, – гнула свое Шифра, предвкушая пикантное приключение. – Знаю, знаю, тебе та девица с Праги нравится, я не я.

– Да я ее позабыл давно.

Шифра еще не решила, стоит ли с ним связываться. И не потому, что он не мог заработать на жизнь. Про Ичеле говорили всякое. Говорили, что помолвка с девушкой, на которой он должен был жениться, в последний момент расстроилась и что якшается он с бродягами на Крохмальной. Не верила она этим парням с хорошо подвешенным языком, бегающими глазками, в начищенных сапогах. В том, чтобы пойти с таким, как он, в кинематограф или в кондитерскую, не было ничего зазорного; но, когда речь идет о женитьбе, приличной девушке лучше бы подыскать кого-нибудь понадежней.

Ичеле был расположен поговорить еще, но тут в дверь позвонили. Шифра положила трубку и пошла открывать.

– Кто там?

– Полиция.

У Шифры затряслись поджилки. Может, Ичеле что-то выкинул? Она приоткрыла дверь и увидела в щелку невысокого, полного полицейского в серебристо-сером мундире с эполетами и в фуражке. Шифра распахнула дверь и громко вскрикнула. Рядом с офицером стояла Адаса – бледная, изможденная, в порванном пальто, без шляпки, простоволосая. Под мышкой она держала какой-то бумажный сверток. Вид у нее был робкий и испуганный, как у какой-нибудь служанки из захолустья. Шифра всплеснула руками, щеки у нее горели.

– Здесь проживает Нохум-Лейб Мускат? – осведомился полицейский, читая имя по бумажке.

– Да… здесь.

– Где он?

– Его дома нет.

– А жена его дома?

– И жены нет.

– Знаешь эту девушку? – И полицейский ткнул пальцем в перчатке Адасу в грудь.

– Господи, ну конечно! Это же моя юная госпожа! – воскликнула Шифра.

– Как ее зовут?

– Адаса.

– Га-дас-са, – на русский манер повторил полицейский. – И когда придет домой твой хозяин?

– Не знаю. Вечером.

– А ты кто такая?

– Горничная я.

– Да, – сказал по-русски полицейский. – Буду завтра в девять. А ты, – он повернулся к Адасе, – сиди дома и никуда не ходи, слышишь? До свидания.

Полицейский ловко подхватил одной рукой эфес шашки, приложил два пальца к козырьку и сбежал вниз по ступенькам. Шифра заломила руки, она попробовала что-то сказать – но тщетно.

– Боже милостивый! – вырвалось наконец у нее. – Что я вижу? Ну, что ты стоишь? Входи.

Адаса проводила глазами уходящего полицейского, а затем нерешительно переступила через порог. Шла она как-то неуверенно, мелкими шажками. Подошла к своей комнате. Шифра последовала за ней. Адаса застыла у входа, судорожно вцепившись в ручку двери. Неподвижный взгляд ее запавших глаз был устремлен в пустоту.

– Господи, что стряслось? – взвыла Шифра. Адаса не ответила. – Может, чаю принести? – Адаса молча покачала головой. – Может, помыться хочешь? – Адаса окинула ее каким-то странным взглядом.

– Нет, не сейчас, – ответила наконец она.

У Шифры все оборвалось внутри. Она бросилась в гостиную и прижалась к изразцовой печке.

– Ой, гевалд, – пробормотала она. – А что будет, когда они вернутся? Будет еще хуже, чем Йом-Кипур.

Когда она вновь вошла в комнату Адасы, девушка, как была в пальто, лежала на кровати, раскинув руки. Она не проронила ни звука; Шифра не могла понять, спит она или бодрствует. Подошвы на ее туфлях болтались, чулки были в дырах. Раскрытый сверток лежал на столе. В нем служанка обнаружила подвязку – почему-то одну, – сломанную расческу и буханку черного хлеба. Шифра тупо уставилась на содержимое свертка. Такой хлеб ей видеть не приходилось – даже у солдат. Сырой, мятый, с отрубями. Шифра почувствовала, как у нее перехватило дыхание. Таким хлебом кормили узников тюрем.

2

Когда Даша вернулась домой, было уже четыре часа. Она позвонила. Ждать пришлось долго. Наконец за дверью раздался голос Шифры:

– Кто там?

– Я.

Служанка приоткрыла дверь.

– Госпожа, от Адасы письмо, – сказала она после паузы.

– Письмо?! Когда оно пришло? Дай-ка сюда.

– Оно в комнате Адасы.

Даша прошла по коридору и открыла дверь в комнату дочери. Адаса вздрогнула и села на кровати, низко опустив голову. Щека, которой она прижималась к подушке, покраснела. Когда Даша вошла, девушка попыталась было подняться навстречу, но упала на спину. Лицо Даши вспыхнуло – как будто от гнева.

– А, так ты жива… – не сразу выговорила она.

Адаса ничего не ответила.

– Что ж, раз ты здесь, значит, жива, – продолжала Даша хриплым голосом, сама удивляясь тому, что говорит. Она оглянулась через плечо и, увидев Шифру – служанка стояла на пороге, – захлопнула у нее перед носом дверь. Ей хотелось обнять дочь, прижать ее к груди и, одновременно с этим, оттаскать за волосы. – Когда ты явилась?

И опять Адаса не проронила ни слова.

– Ты что, онемела… или?..

– Я приехала сегодня… перед…

– Господи, какой у тебя ужасный вид! Надо же, дожили! – нараспев, плаксивым голосом бормотала Даша. Казалось, ее устами говорит ее покойная мать, набожная жена кростининского раввина.

Она не сводила с дочери глаз. Пальто в грязи, две пуговицы вырваны «с мясом», платье на груди разорвано, волосы спутаны. Даша перевела глаза на сверток.

– Что это за хлеб? – спросила она.

– Хлеб, – повторила Адаса вслед за матерью.

– Сама вижу, что хлеб.

Даша вышла из комнаты, хлопнув дверью. Шифра стояла на том же самом месте.

– Когда она приехала? Как сюда попала?

– Ее привел полицейский.

– Полицейский?! Выходит, она была в тюрьме.

– Похоже на то.

– И что же он сказал?

– Сказал, что придет снова. Завтра в девять утра.

– Кто-нибудь еще с ними был?

– На лестнице стояли дворник с женой.

– Небось все соседи сбежались.

– Не иначе.

– Скрывать больше нечего. Пусть весь мир знает о моем позоре. – В глазах Даши появился нездоровый блеск. – А впрочем, она все равно не жилец.

– Пожалуйста, госпожа, не говорите так.

– Тихо! Согрей воды. Она грязная. Никого не впускать.

– Телефон звонит.

– Не подходи.

Шифра отправилась в ванную, Даша – в гостиную. Сложив на груди руки, она принялась ходить из угла в угол. Слабости как не бывало, – наоборот, она ощущала прилив сил. Ей под ноги попался низкий стульчик для ног, и она носком ботинка отбросила его в сторону. С ее губ срывались разрозненные слова: «…похороны… больница… беременна… ублюдок… А этого идиота, – членораздельно произнесла она, – весь день носит невесть где». Ей хотелось закричать во весь голос, ругаться последними словами. Телефон зазвонил снова. Она подошла и сняла трубку:

– Кто это?

– Даша, дорогая, это я, Абрам.

– Что тебе надо?

– Даша, прошу, выслушай меня. Я насчет Адасы. Это очень важно.

– Ничего важного больше нет. Ты убил ее. Можешь забыть, что она вообще была жива.

– Выслушай меня. Я получил открытку…

– Какую еще открытку?! Ты убийца, вор, проходимец!

– Прости меня, Даша, но ты выражаешься, как рыночная торговка.

– Будь ты проклят за то, что с нами сделал! Пусть дочери твои кончат тем же, чем кончила моя дочь! Сатана! Убийца! – Даша бросила трубку с такой силой, что опрокинула телефонный аппарат.

Вошла Шифра.

– Госпожа, – сказала она. – Печка горит.

– Пусть бы все сгорело к чертовой матери! Налей в ванну воды. У тебя зеленое мыло есть?

– Да, госпожа.

– Возьми пустой мешок. Засунь в него все, что на ней надето. И выбрось на помойку.

Даша вернулась в комнату Адасы. Девушка сняла пальто и была теперь в одном платье – грязном, измятом. Шея худая, как у цыпленка, вся в каких-то бурых и голубых пятнах. Адаса стояла у комода; когда мать вошла, она вздрогнула и испуганно отскочила в сторону. Даша схватила со стола буханку хлеба и подбросила ее на ладони:

– Тяжелый. Как камень.

Адаса не шевелилась.

– Что ты застыла, как истукан? Чего пялишься? Где ты была? Говори. Куда тебя занесло? В какую дыру? Кто тебе порвал платье?

– Никто.

– Где он? Куда подевался? Что он с тобой сделал? Я сейчас на всю Варшаву закричу.

– Мама!

– Я тебе не мать! Ты для меня больше не существуешь, слышишь? Что он с тобой сделал?! Говори, как есть!

– Мама!

– Мы должны знать, что сказать доктору. Может, еще не поздно. О Господи!

– Доктор мне не нужен.

– А кто тебе нужен? Акушерка?

Из-за двери раздался голос Шифры:

– Госпожа, вода согрелась.

– Пойдем! Хотя бы вшей с тебя смоем.

– Сама помоюсь.

– Что, стыдно стало? У таких, как ты, нет стыда.

Лицо Даши приобрело какой-то землистый оттенок. Глаза ее горели, губы дрожали, ноздри на хищном, крючковатом носу раздувались. Она обеими руками схватила Адасу за плечи и толкнула в сторону ванной.

– Пошли, слышишь! – визжала она. – Пошли, бесстыжее ты животное!

Адаса не сопротивлялась. «Я не жива, я мертва, – думала она. – Они будут обмывать труп». Она дала матери раздеть себя, и та сняла с нее платье, нижнюю юбку, рубашку, стянула панталоны и чулки. Все эти вещи Шифра засунула в мешок и пустила воду. Пока ванна наполнялась, Адаса неподвижно стояла на каменном полу, стуча зубами. Она опустила голову и закрыла глаза. Снова и снова повторяла она себе, что умерла, что теперь ничто уже не способно ей повредить. Стыдиться ей больше нечего.

3

Доктор Минц, которого Даша вызвала по телефону, очень долго осматривал Адасу. Слушал ей сердце и легкие, держал, глядя на свои ручные часы, ее за запястье своими короткими, похожими на обрубки пальцами. Он долго что-то бубнил себе под нос, а потом заявил, что без санатория Адасе не обойтись. Но не сейчас – ближайшие пару недель ее трогать нельзя. Ей нужно обеспечить полный покой, сказал он, и предупредил, чтобы к девушке никого не пускали.

С этими словами доктор Минц, низкорослый, грузный мужчина с огромной головой и густыми усами, схватил свой саквояж и надел пальто с меховым воротником и плюшевую шляпу, с широкими, как у всех врачей, полями.

– А главное, – сказал он напоследок, – не задавать ей вопросов и ни в чем ее не обвинять.

– Доктор, обещайте, что она поправится.

– Я не Господь Бог и не ваш чудотворец ребе. Сделаем все, что можем.

Он сбежал по ступенькам и остановился на площадке перевести дух. У него у самого было плохое сердце.

Его экипаж обступили женщины с покрытыми шалью головами. Стоило доктору выйти на улицу, как они бросились к нему пожаловаться на свои женские болезни. Минц отмахнулся от них зонтиком.

– Пошли прочь! Идиотки! Вы здоровей меня, – закричал он, затопав ногами. – Вы же еще не умираете!

Он влез в экипаж, откинулся на спинку сиденья и вынул из кармана маленькую записную книжку и карандаш. Своим мелким, неразборчивым почерком – только он один мог его разобрать – он записал, что должен поговорить с кем-нибудь в правительстве об Асе-Гешле, который, вероятней всего, томится сейчас за решеткой. Когда-то он и сам был таким же, как Аса-Гешл, нищим хасидом, приехавшим учиться в Варшаву, и у него тоже был роман с девушкой из богатой семьи. Кто бы тогда мог предположить, что со временем она станет такой мегерой! Да, долго Адаса не протянет. А жаль.

Адаса лежала у себя в комнате. Как странно и вместе с тем как привычно было ощущать тепло и комфорт: на чистом, вымытом теле белая шелковая ночная рубашка, на простынях и одеяле ни пятнышка, печка жарко натоплена, со стен на нее смотрят пейзажи и портреты. На столике у кровати ломтики апельсина, тарелка с овсянкой, чашка какао. Здесь нет клопов, здесь ее не лапают надсмотрщицы. Неужели все это правда? Да, теперь она, по крайней мере, может спокойно умереть в собственной постели.

Она закрыла глаза и опять их открыла. Сколько дней прошло с тех пор, как она вернулась домой? Спала она целыми днями – и по-прежнему ощущала смертельную усталость. Казалось, время не идет, а бежит. За днем сразу же следовала ночь, за ночью опять день. Она слышала, как часы бьют три раза, а потом, мгновение спустя, – уже девять раз. Ее мучили кошмары. Ей снилось, будто она летучая мышь, которая вдруг превращается в камень и летит в пропасть. Ее обступали какие-то тени, что-то нашептывали ей на смеси русского, польского и идиша. Абрам и Аса-Гешл сливались в одного человека с двумя головами. Ее отец и доктор Минц тоже то соединялись, то распадались. Ей мерещилось, будто она едет за границу, но граница почему-то отступает все дальше и дальше, а потом, наоборот, надвигается на нее, превращаясь то в гору, то в реку. Мать открыла к ней дверь, заглянула и сказала:

– Укройся, дитя мое. А то простудишься.

– Когда Пурим?

– Почему ты спрашиваешь? С Божьей помощью на следующей неделе.

– Как дядя Абрам?

– Черт его знает! Пропади он пропадом!

– Как дедушка?

– Хуже не бывает.

Адаса хотела спросить, слышно ли что-нибудь про Асу-Гешла, но раздумала. Она повернулась к стене и задремала. Она испытала странное чувство, словно голова у нее растет, наполняется, точно воздушный шар, воздухом, пальцы же становятся все толще и толще. Она вздрогнула и пробудилась. На улице, должно быть, стемнело – горели фонари. Ее мать сидела, сгорбившись, в длинном черном платье у кровати и держала в руке градусник.

– Все по-прежнему, никаких перемен, – сказала она, будто самой себе.

– Мама, который час?

– Десять.

– Еще сегодня?

– А ты что думаешь – вчера? На, прими лекарство.

– Она не спит? – До Адасы донесся голос отца, и она увидела, как он входит в комнату. Адасе показалось, что отец словно бы стал меньше.

Нюня посмотрел на дочь и улыбнулся.

– Преступница ты моя, – послышался где-то рядом его голос.

Вероятно, она забылась сном опять, ибо, придя в себя, обнаружила, что комната погружена во тьму. Припомнить, где она находится, Адаса не могла. Она села в кровати и приложила руки ко лбу. «Ну да, я в тюрьме. Все пропало!» Она задержала дыхание и прислушалась. Куда же делись ее сокамерницы? Не слышно ни звука. Они что, умерли или их выпустили? Она вытянула руку. Пальцы нащупали стакан. Подняла руку и поднесла ее к губам. Чай – холодный сладкий чай с лимоном. Отпила прохладную, приятную на вкус жидкость, сухое нёбо жадно впитывало кисловатый вкус лимона. И тут, как по волшебству, в памяти разом возникли все подробности случившегося. Как они с Асой-Гешлом встретились на станции в Мурановере; как ехали третьим классом до Рейовеца; как провели ночь в промозглом здании вокзала среди украинских крестьян; как ехали на телеге до Красностава. Ей вспомнились трактир, битком набитый кучерами, посыльными, хасидами; долгое путешествие до Крешова и ожидание у мельницы поляка, смуглого, черноволосого парня, который должен был перевести их через границу в Австрию. Она даже вспомнила, как называлась деревня, – Бояры. Аса-Гешл был небрит. Он залез с книгой на сеновал. Крестьянин сообщил им, что часовой на границе сменился и теперь придется подкупать сменщика. Потом они долго брели в кромешной тьме к замерзшей реке Сан. Человек, который их вел, сказал, что идти придется не больше полумили, однако тащились они несколько часов: скользили по замерзшим полям, пробирались через леса и болота. Лил нескончаемый дождь, и она промокла до нитки. Ветер сорвал с головы Асы-Гешла шапку. Она потеряла галошу. Лаяли собаки. Кто-то зажег фонарь, а затем дорога опять погрузилась во тьму. Потом вдруг они услышали за спиной крики и выстрелы и попадали на землю. Аса-Гешл назвал ее по имени. Какой-то солдат схватил ее и потащил в будку, где их ждал второй солдат со штыком. Она рыдала, умоляла отпустить ее, но солдаты тупо смотрели на нее и твердили: «Закон есть закон».

Ее под конвоем отправили в Янов, оттуда в Замосць, потом в Избицу, Люблин, Пяски, Пулавы, Ивангород, Желябов, Гарволин. В Янове ее посадили в одну камеру с убийцей, и та рассказала Адасе, что убила свою свекровь – отрезала ей серпом голову. В других городах ее бросали в камеру с воровками и проститутками. Она познакомилась с политической – девушкой из Замосця. В Варшаве ее сутки продержали в Седьмом отделении, откуда полицейский и доставил ее домой.