Текст книги "Семья Мускат"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 46 страниц)

Глава вторая

Когда Адаса продала свою варшавскую квартиру и переехала в Шрудборов, родственники восприняли это так, будто она по собственной воле отправилась в далекую сибирскую ссылку. Ей предрекали, что она умрет от одиночества, а Даша вырастет дикаркой. Друг другу они говорили, что зимой снега в деревне столько, что даже до магазина не дойти. К тому же в округе не было ни одного еврея. Но шли годы, Адаса не умерла, да и Даша росла здоровой, крепкой девочкой, все ее болезни остались позади.

Квартира, которую сняла Адаса, обходилась ей очень дешево. Летом они с Дашей собирали хворост для печки, ходили по грибы и ягоды. Крестьянки с окрестных хуторов за бесценок продавали ей молоко и яйца. При доме, где они жили, имелся садик, и Адаса посадила овощи и развела цыплят. Школа, где училась Даша, находилась в полутора километрах от дома, но ходила она туда не одна; у хозяина дома, русского, было три дочери, и дети ходили в школу и возвращались обратно вместе. Мебель и книги Адаса забрала из Варшавы, купила себе радио и проигрыватель. Аса-Гешл давал ей пятнадцать злотых в неделю, отец – еще десять. Несколько злотых ей удавалось заработать вязаньем.

В солнечные дни она садилась на веранде, на складной кровати, из тех, что стоят в санаториях, и, надев темные очки, читала или вязала. В холодные дни она весь день лежала в постели. Вернувшись из школы, Даша помогала матери по хозяйству. Русская семья опекала Адасу, окружила ее заботой. Старшая дочка таскала воду, топила печь, мыла полы. За это Адаса вышивала ей платья и платки. Жена хозяина заходила по нескольку раз в день, старалась помочь, чем могла. Она была в том же положении, что и Адаса; Ваня, ее муж, пропадал в Варшаве неделями, говорили, что он завел себе там любовницу, жену бывшего русского майора. Русской семье принадлежало довоенное поместье общей площадью почти сорок гектаров, но почва была песчаная, постройки полуразвалились, а колодец находился ужасно далеко. Русские, которые приезжали сюда только на лето, платили втрое меньше, чем принято было платить в Отвоцке. Ванина жена рассказывала Адасе про своего дядю, сборщика налогов, его расстреляли большевики; про офицеров, с которыми еще девушкой она танцевала на балах; про своего мужа, лоботряса, который только и знал, что ел в три горла, пил, спал и волочился за женщинами. Каждый раз, приезжая домой, Ваня жену избивал, и она ходила потом с подбитым глазом. А он валился на кровать и спал целый день или же брал ружье и отправлялся до ночи с собаками на охоту. Когда ему удавалось подстрелить зайца, семья ела на ужин мясо.

Жена Ивана завидовала Адасе. Верно, мужа Адасы никак нельзя было назвать преданным супругом, и все же по сравнению с Ваней вел он себя как джентльмен. Без подарка Даше не приезжал никогда. И не бил Адасу, не ругал ее, не унижал в присутствии других. Приедет в субботу утром, сядет под деревом и читает. И с детьми играл. Одевался опрятно, всегда был чисто выбрит. Всегда вежливо здоровался с хозяйкой, не забывал привезти из Варшавы журналы ее старшей дочке. С удовольствием принимал участие в детских играх: лазил по деревьям, гонялся за козой, качал детей на качелях. Бывало, выходил на двор с топором и неловко, по-городскому рубил дрова для обеих семей, после чего укладывался в гамак под соснами, читал и делал пометки карандашиком.

Иногда по субботам кроме мужа Адасы приезжали ее друзья и родственники: Клоня, Маша, Стефа, Доша. Было весело. Женщины привозили детям подарки: шоколад, пирожные, шляпки и фартучки, игрушки и лакомства – все это в разноцветных упаковках и коробочках. Гостям предоставлялись свободные комнаты по сходной цене. Приезжим дамам было уже за сорок, но выглядели они молодо, были хорошо, броско одеты. Клоня и Стефа немного располнели, это верно, зато Адасе, Маше и Доше фигуру сохранить удалось. Когда они играли в саду в мяч, то со стороны казалось, что веселится молодежь. И только если приглядеться, можно было заметить седину в их коротко стриженных волосах, крошечные морщинки у глаз. У мужа Адасы появилась плешь, он был высок и сутул. Адаса, правда, уверяла, что у него и в девятнадцать лет фигура была точно такая же.

У каждой из этих варшавских дамочек были свои привычки. Сразу после еды Доша Мускат надевала очки и садилась с книжкой или с журналом; она быстро переворачивала страницы – не водила, а пробегала глазами по строчкам. Читала она до самого вечера, пока не надо было идти обратно на вокзал и ехать домой. Маша занималась детьми, рассказывала им истории, загадывала загадки, учила шить. По-польски она говорила на удивление ясно и четко, точно актриса. Стефа с аппетитом ела, после чего тут же укладывалась спать. Адаса и Клоня брались за руки и отправлялись на долгую прогулку. У всех этих дам, за исключением Клони, был общий дед, некий Мешулам Мускат, миллионер. Ванина жена все про них знала, однако понять этих евреек, постичь их образ жизни не могла. Они курили сигареты, говорили на серьезные темы, смеялись по пустякам и пускались в споры о вещах, абсолютно никакого интереса для женщин не представлявших. О чем они только не говорили – о евреях, Палестине, религии. Обменивались мнениями о прочитанном, уснащали польскую речь еврейскими словечками и выражениями. Темные их глаза сверкали. Они пудрили щеки, покрывали лаком ногти. Когда съезжались эти варшавские фифы, соседям становилось не по себе. Уезжать полякам из Отвоцка не имело никакого смысла: евреи со своей словоохотливостью, умением жить, мудростью, духами и косметикой следовали за ними. После каждого такого визита они оставляли немалую сумму денег; и тем не менее, когда они являлись, Ваня всегда недовольно ворчал, куда-то прятался и возникал, лишь когда они уезжали.

– Скорей бы уж Гитлер пришел, – говорил он жене, укладываясь на постель в своих коротких, по колено, сапогах, покуривая, зевая и плюясь. – Уж он-то их выкурит отсюда, помяни мое слово.

– А тебе-то, ленивому обжоре, зачем Гитлер сдался? – отвечала ему жена. – Он отберет у тебя твою единственную козу. В прошлую войну немцы нас грабили – и теперь будут!

– Подумаешь, одной козой меньше! Зато немцы отберут у жидов гостиницы и передадут их христианам. Давно пора положить этому безобразию конец!

– Ты бы лучше за ум взялся, а то у тебя семья с голоду помирает. Еврейские мужья отдают заработанное женам, а ты все до последнего гроша на своих шлюх тратишь.

– Заткни пасть, а не то я сам тебе ее заткну! – говорил Ваня. – Кончишь так же, как и они.

Глава третья

Аса-Гешл, как и все, боялся двух вещей: войны с Гитлером и нацистских погромов. Не нужно было быть ясновидящим, чтобы понять, куда дует ветер. Нацистский волк уже завывал у польской двери. Евреи в Польше были беспомощны, брошены на произвол судьбы. Аса-Гешл всерьез подумывал об отъезде. У него была возможность попасть в Палестину, бежать в Южную Америку или в Австралию. Но шли дни, а он ничего не предпринимал. Теперь, несмотря на творившийся кругом хаос, он жил жизнью, к которой всегда стремился. Как и в молодости, он жил один. Он избавился от жалоб Адасы, от болезней Даши, избавился от служанок и гостей, долгов и налогов. Додик уехал в Палестину и больше в отцовских деньгах не нуждался. Мать Асы-Гешла умерла, ее тело лежало на кладбище в Генсье. (Он не удосужился даже поставить ей памятник.) И вот теперь он сидел, откинувшись в кресле, и наслаждался тем покоем, какой обыкновенно предшествует буре. За комнатку, которую он снимал на улице Новолипки, платить приходилось всего пятьдесят злотых в месяц. Ел он в ресторанах. В школе он был теперь на хорошем счету, ему прибавили зарплату, и он мог себе позволить тратить деньги на приличную одежду, покупать книги. Верно, профессором философии он не стал, не пересмотрел старые и не создал новые ценности. Однако желание решать вечные вопросы у него осталось. Почти каждый день он сидел до двух часов ночи и корпел над всевозможными интеллектуальными ребусами. Если Спиноза прав, что неуместные и спутанные мысли возникают из необходимости выразить мысли уместные и ясные и в мире идей ложных мыслей не бывает, – значит, предаваться размышлениям всегда есть смысл. В Боге всякая мысль справедлива.

Из окна ему открывались небо, звезды, планеты, Млечный Путь. Эта белая туманность, на которую он смотрел, возникла из небесных тел тысячи лет назад, во времена патриарха Иакова или же когда строились пирамиды. Как же странно быть здесь, в комнате на пятом этаже дома на Новолипках, – и говорить с вечностью, с космосом! Как странно, что те же законы, которым подчиняются Солнце и Луна, кометы и туманности, точно так же управляют жизнью и смертью, Муссолини, Гитлером, любым нацистским придурком, который с упоением распевает «Хорста Весселя» и жаждет еврейской крови.

Размышления о Вселенной сменились мыслями о личном, наболевшем. Адаса ушла в себя. Когда бы он у нее ни бывал, она не говорила ни о чем другом, кроме смерти. Даша росла, как придется, общалась, с кем придется. Уже нет, наверно, вещей, которых бы она не знала. И дружит она не только с местными гойками, но и с гоями. Такой ребенок может быть способен на что угодно. Аса-Гешл не раз уговаривал себя, что не играет роли, вышла девушка замуж или живет со своим другом вне брака, спит с евреем или с гоем. И тем не менее это не могло его не волновать. Додик жил в кибуце, в Верхней Галилее, кругом были одни арабы. Выйти из кибуца без пистолета было невозможно. Аделе не находила себе места, когда долго не получала от него писем. Легкомыслие и безответственность мужа Дины Менаше-Довида не имели предела; не давай Аса-Гешл сестре денег, они пошли бы по миру. Хорошо еще, что Барбара не нуждалась в его помощи.

Когда, много лет назад, Аса-Гешл провел с ней ночь в доме польской коммунистки, он полагал, что ночь эта будет последней. Уже был выписан ордер на ее арест. Тогда она только и говорила о том, что надо бы вернуться во Францию, а может, уехать в Россию. Однако она осталась в Варшаве, а он по-прежнему был ее любовником. Отец ее умер. Коминтерн ликвидировал Польскую коммунистическую партию. Одних членов партии посадили в тюрьму, других – в концентрационный лагерь «Береза Картуская». Одни примкнули к правым социалистам, другие вообще ушли из политики. Барбара же, судя по всему, продолжала вести активную подпольную деятельность. Она постоянно куда-то уезжала, числилась – в целях конспирации – бухгалтером на пуговичной фабрике на улице Орля. Одевалась Барбара со вкусом, на митинги никогда не ходила и подписывалась на реакционную газету «Варшавский курьер». Каждое воскресенье она ходила в евангелическую церковь. В ее книжном шкафу не было ни одной политической или социологической книги. На столике у окна лежала отцовская Библия с выбитым на переплете золотым крестом.

Человеком Барбара была на редкость методичным. Если она не находилась в отъезде, то звонила Асе-Гешлу ровно в четверть девятого утра и договаривалась о встрече в ресторане в семь вечера. Каждый платил за себя – эта практика установилась у них с самого начала. Когда они ходили в кино или в театр, Барбара запрещала Асе-Гешлу покупать себе билет. После ресторана они, как правило, ехали к ней. В комнату, которую она занимала, имелся отдельный вход. Барбара включала радио и закуривала сигарету. Спустя некоторое время радио выключалось. Они садились друг против друга на обитые бархатом стулья, доставшиеся Барбаре от отца, и, нежно, хотя и отчужденно глядя друг на друга, принимались беседовать. Обыкновенно Барбара начинала разговор следующим образом: «Ну, что скажете в свое оправдание, подсудимый?» – или: «Итак, какие подвиги вы сегодня совершили во имя контрреволюции?» – «Я сделал все, что было в моих силах», – отвечал ей на это Аса-Гешл.

Барбара улыбалась, демонстрируя свои длинные зубы. Они много раз давали друг другу слово, что вести политических споров не будут, и тем не менее спорили постоянно. Возникал спор на одну и ту же тему: достаточно ли хорошо люди знают историю, чтобы предсказать ее ход. Аса-Гешл полагал, что ход истории предсказать невозможно, поскольку многие факты и обстоятельства остаются в тени. Сама по себе мысль о царстве свободы противоречит причинно-следственной связи. Справедливость не может иметь место в системе, где всякое тело приводится в движение лишь другим телом. Идея равенства вступает в противоречие со всеми биологическими факторами. Барбара слушала его и время от времени вскакивала подкачать керосин в примус. Его слова опровергали все то, во что она верила. И все же говорить с ним было интереснее, чем вести нескончаемые споры с товарищами, с которыми она встречалась на конспиративных квартирах.

– Что же остается? – говорила она Асе-Гешлу. – Лечь и умереть?

– Смерть – не самая худшая вещь на свете.

– Оптимистический взгляд, ничего не скажешь.

Она принималась ходить из угла в угол и искоса поглядывала на него с таким видом, словно ей не верилось, что ее любовником был антимарксист, бывший ешиботник. Рассуждал он как настоящий фашист и при этом прихлебывал чай со всеми ужимками юного хасида. Он наклонял голову, кусал губы, гримасничал. То ей казалось, что перед ней сидит восемнадцатилетний юноша, то – старый, больной еврей. Он не скрывал от Барбары, что бывает у Адасы, видится со своей первой женой Аделе. Когда она уезжала из Варшавы и они не виделись, он представлялся ей более значимым, интересным, чем при встречах. Когда она отдалась ему в ту ночь, много лет назад, связь с ним представлялась ей тем беспечным, необдуманным поступком, какой совершаешь обычно, когда все безразлично, когда с одним любовником рассталась, а другого еще не завела. А между тем во многом ведь из-за него осталась она в Польше, не вышла замуж, стала профессиональной революционеркой, готовой выполнить любое, самое опасное задание партии. Что же будет с ней теперь, когда грядет еще одна мировая война?

Поздно ночью Аса-Гешл одевался и шел домой. Оставаться у Барбары до утра он боялся – могла нагрянуть полиция. Да и Барбаре не слишком хотелось, чтобы соседи видели, как утром из ее комнаты выходит мужчина. Одевался он в темноте. Барбара засыпала и тут же вновь просыпалась, сонным голосом напоминая ему, чтобы он не забыл закрыть за собой дверь. Он натягивал ботинок и садился перевести дух. Как странно: ни он, ни Барбара не боялись Бога, зато перед людьми стыд испытывали. Завязывая онемевшими пальцами шнурки, он пытался оценить свою жизнь. За спиной были годы бесцельных умствований, фантазий, неутолимых страстей. Его мать умерла нищей. Додик вырос без отца. Он, Аса-Гешл, загубил жизнь Аделе – и жизнь Адасы тоже. Даже Барбара все время жаловалась. В погоне за удовольствиями он пренебрег всем – здоровьем, близкими, работой, карьерой.

Аса-Гешл сказал: «Спокойной ночи», но Барбара ему не ответила. Он спустился по темной лестнице. Мяукнула кошка. Проснулся и заплакал ребенок. Каждый раз приходилось долго ждать, пока дворник откроет ворота. Желязная улица, где жила Барбара, была погружена во тьму: газовые фонари едва горели. По углам маячили проститутки. Аса-Гешл шел медленно, с опущенной головой. Начать все сначала? Как? С чего? Он остановился, облокотился на стену дома и тяжело вздохнул. Он страдал малокровием, сердцебиением. Его мучил нервный тик. Он легко простужался. «И сколько же я так протяну?» – спросил он сам себя. В такое время он чувствовал, как жизнь угасает, выходит из него. На Новолипках ему снова пришлось звонить в ворота. Аса-Гешл поднялся на четвертый этаж, открыл дверь, разделся и, даже не постелив постель, лег под покрывало и тут же заснул. Однако вскоре проснулся в холодном поту. Какие только кошмары ему не снились: трупы, похороны, ядовитые змеи, дикие звери. Насилия, убийства, пожары, пытки. Он возлежал со своей сестрой Диной, с собственной дочерью Дашей и даже с покойной матерью. Он дрожал всем телом, кожа покрылась испариной. «Что со мной? Что им от меня надо? Как же я, оказывается, развратен!» Он сбросил с себя покрывало и стал ловить губами воздух. Заболел зуб – его давно надо было вырвать. Колени дрожали. Его охватили одновременно и страх и похоть. Чуть стало светать, на ум пришла старшая дочь Вани. Каждый раз, когда он приезжал в Шрудборов, девочка бегала за ним по пятам. Заглядывала в глаза, пыталась заговорить, остаться с ним наедине в лесу. Да, ей еще не было и семнадцати, но, может, она уже лишилась девственности? Ах, если б только он так не робел, не был таким трусом!

Глава четвертая

Аса-Гешл старался убедить себя, что готов к предстоящей войне и к преследованию евреев, что со смертью он смирился. В действительности же он испытывал страх. Оказавшись поздним вечером на улице, он крался в тени домов; в районе, где он жил, фашисты из Нары и члены националистических студенческих организаций не раз нападали на евреев. И еще опаснее было идти, как сегодня, с железнодорожного вокзала в Отвоцке в Шрудборов. На этих лесных дорогах ничего не стоило получить нож в спину.

В этот раз, как всегда, когда он приезжал к Адасе, во дворе залаяли собаки. Ванина жена подбежала к веранде с масляной лампой. Даша уже спала, но, услышав, что приехал отец, вскочила с постели и выбежала из спальни, как была, в халатике и шлепанцах. Аса-Гешл не уставал удивляться всякий раз, как видел дочь. Взрослела она буквально на глазах. Наполовину ребенок, наполовину взрослая женщина, она была не похожа ни на мать, ни на отца – скорее, на Каценелленбогенов и Мускатов. Волосы у нее были каштановые, глаза зеленые. И у Асы-Гешла, и у Адасы губы были тонкие, а у их дочери – большие и полные, с изгибом – дерзким и страстным, как казалось Асе-Гешлу. Она смотрела на отца радостно и в то же время хмуро, как смотрят дети, когда их будят. Встречаться с дочерью было непросто. Даша все про него знала, да и видел он дочь так редко, что постоянно должен был напоминать себе: она – его плоть и кровь. После минутного колебания Даша бросилась отцу на шею.

– Ну, ну, иди спать, Даша. Папа будет у нас завтра весь день.

– Мамочка, я не хочу больше спать. Я всю ночь спать не буду.

Воспользовавшись неожиданным приездом отца, Даша второй раз поужинала – на этот раз молоком с хлебом. Она целовала то отца, то мать, радуясь, что родители потакают всем ее маленьким прихотям, лопотала про школу, одноклассниц, учителей, про мальчиков, про фильмы, которые посмотрела. Она знала всех голливудских звезд до одной. Бормотала про спорт, автомобили, самолеты. Как же не похожа была она на девочек, с которыми он дружил в детстве! И на Адасу тоже. В ее возрасте Адаса была, должно быть, совсем другой.

Спать Даша в тот день легла после полуночи. Потом стали укладываться и Аса-Гешл с Адасой. Аса-Гешл разделся первым. Адаса еще суетилась в соседней комнате – расчесывала волосы, чистила зубы. Она вошла в темную спальню в длинной ночной рубашке и легла на краешек двуспальной кровати. Долгое время оба молчали, и в молчании этом ощущался весь позор их совместной жизни. Вот она, его жена, которую он предал. Вот любовь, которую он попрал. То была та самая Адаса, которая когда-то, в бархатном берете, с книгой под мышкой, вбежала в его комнату на Свентоерской; та самая Адаса, которая подарила ему первый поцелуй. И вот теперь он приезжал к ней, едва освободившись из объятий другой.

Каждый лежал на своей стороне кровати, молчал и ждал. Всякий раз им приходилось словно бы знакомиться друг с другом заново. За годы, прожитые в глуши, Адаса сделалась такой же молчаливой, как деревья, что заглядывали к ней в окно. Она никогда не изучала философию, но оценивать жизнь на свой манер выучилась. Она видела, как уходили самые близкие ей люди, как потерпела крах ее семья. Газеты она читала редко, но знала: польские евреи находятся на грани гибели. В Карчеве, деревне под Отвоцком, польские нацисты уже избивают евреев. То же самое, она слышала, происходит и в Пшитеке, Бриске, Новоминске. В Отвоцке она видела еврейских беженцев из Германии, они ходили из дома в дом, торгуя чулками, галстуками, носовыми платками. Чего стоит ее ревность в сравнении с трагической судьбой этих людей! С поведением Асы-Гешла она давно уже смирилась. Его ли, в конечном счете, вина, что он плохой семьянин? Что дурного в том, что он любит в одиночестве бродить по Варшаве? Верно, он всего-навсего школьный учитель, и все же – Адаса это чувствовала – с самого рождения человеком он был незаурядным. Однажды, когда ее мачеха сказала про него что-то обидное, Адаса не выдержала. «Это мой муж, и я его люблю!» – вырвалось у нее. С этого дня Броня в Шродборове не бывала ни разу.

Адаса лежала неподвижно и прислушивалась. Весна в этом году ранняя. В середине февраля уже таял снег. В лесу капало с листьев, земля пропиталась влагой, среди деревьев струились ручейки, они впадали в Свидерек, а оттуда – в Вислу. Зимние птицы пели человеческими голосами. От влажной земли в небо поднимался теплый пар. В садах фруктовые деревья, прежде чем на ветках набухли почки, как всегда, оголились и почернели. Крестьяне ворчали, что ранняя весна – к войне и кровопролитию. Из-за перемены погоды забеспокоились домашние животные. Ванина коза целыми днями блеяла, петухи истошно кукарекали. Насекомые проснулись, зажужжали по оконным стеклам. Адаса подвинулась ближе к Асе-Гешлу. В его объятиях ей было так же хорошо, как и раньше.

Аса-Гешл встал поздно. Даша не пошла в школу. Она сидела на отцовской кровати и болтала без умолку. Адаса пошла на кухню готовить завтрак. Запахло свежим молоком и ароматным кофе. В дверь то и дело заглядывали Ванины дочери. Поглядеть на гостя приходили женщины и девушки со всей деревни. Адаса никогда не могла понять, как это Асе-Гешлу, который мало на кого обращает внимание, удается нравиться столь разным людям.

После завтрака они, все вместе, пошли в Гарволин. Вдоль дороги тянулась одноколейка. На опушке леса вырос заяц. Даша с подружкой бежали впереди. Из-за туч выглядывал по-весеннему позолоченный, подернутый дымкой огненный шар солнца. Его лучи, острые, как лезвие топора, рассекали туман. Шелест сосновых ветвей, далекий перестук поезда, скрип повозки на дороге – все сливалось в приглушенный шум. Волосы Адасы развевались на ветру. Ее обычно бледное лицо разрумянилось. Не о том ли мечтала она всю свою жизнь? Дом в лесу, ребенок, рядом – муж.

Вечером Аса-Гешл сел в варшавский поезд. Всякий раз, когда Адаса провожала его на станцию, ее мучило предчувствие, что видятся они в последний раз. Она дала ему с собой кулек с печеньем, которое сама испекла. Они прошлись по платформе. Мужчины по-прежнему провожали ее взглядами, но она отворачивалась – любовь обошлась с ней слишком жестоко.

До отхода поезда осталась минута-другая. Аса-Гешл повернулся обнять ее. Она прижалась к нему. Ему никогда не узнать, как сильно она его любит. Никогда не понять, сколько она из-за него выстрадала с того самого дня, как дядя Абрам привел его к ним домой обедать. Аса-Гешл поднялся в вагон и посмотрел на нее из окна. Она встретилась с ним глазами и кивнула головой. Ей вдруг стало стыдно, что ей уже за сорок, что она женщина средних лет. Кто бы мог подумать? Может, преждевременная старость – ее удел? Она покачала головой, словно говорила: «Нет».

Поезд тронулся. Адаса повернулась и пошла по платформе. Аса-Гешл обещал, что приедет через неделю, но цену его обещаниям она знала. Сомнений быть не могло: эту ночь он проведет в объятиях другой женщины.