Текст книги "Семья Мускат"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 46 страниц)

Глава седьмая

В дни между Суккосом и Йом-Кипуром Копл, как обычно, прибыл в контору в одиннадцать утра. Дел было немного. Квартиросъемщики аренду не платили, однако кое-какой доход с лавок, пекарен, небольших фабрик в копилку Мускатов еще поступал. Те несколько сот рублей в месяц, которые собирались, Копл аккуратно делил между наследниками в соответствии с их нуждами. Больше всего получал Йоэл – он был тяжело болен. Меньше всего – Абрам. Закончив с делами семьи, Копл принялся подсчитывать собственные доходы, щелкая на счетах, выпуская из ноздрей клубы дыма и напевая популярную песенку:

 
О чем пою,
Узнаешь только ты.
 

Сидя за столом Мешулама Муската и подсчитывая банкноты, проценты, валюту, стоимость недвижимости, Копл вдруг услышал шаги. Кто-то поднимался по лестнице. Он обернулся. Дверь открылась, вошла Лея. Шел дождь, и в руках она держала зонтик с серебряной ручкой. На ней были каракулевое пальто и шляпка с пером. Давно уже Копл не видел, чтобы она была так нарядно одета. Он встал ей навстречу.

Лея улыбнулась:

– Доброе утро, Копл. Что это ты встал? Я ведь не ребе. И даже не жена ребе.

– Для меня ты важнее тысячи ребе вместе с их женами.

Лея вдруг сделалась серьезной.

– Я хочу, чтобы ты меня внимательно выслушал, Копл, – сказала она почти сердито. – Ты не передумал? Насчет меня?

– Насчет тебя? Ты сама прекрасно знаешь, что нет.

– И ты меня по-прежнему любишь?

– А ты как думала?

– В таком случае я хочу, чтобы ты знал: решение принято.

Копл побледнел.

– Рад слышать, – сказал он сдавленным голосом. Папироса повисла у него на губе.

Растерянность продолжалась недолго; Копл обошел письменный стол, помог Лее снять пальто и не забыл взять у нее из рук мокрый зонтик и поставить его в угол. На Лее было обтягивающее черное атласное платье (однажды Копл заметил, что это платье особенно его возбуждает), которое подчеркивало ее округлые бедра и высокую грудь. Когда она сняла перчатки, Копл обратил внимание, что обручальное кольцо у нее на пальце отсутствует.

– Все получается так, как ты задумал, Копл, – сказала Лея. – Ты – везучий человек. Почему ты не предлагаешь мне сесть?

– Пожалуйста, Лея. Здесь ты хозяйка.

– В самом деле? Та еще хозяйка! Послушай, Копл, мы уже не дети.

– Да.

– Поэтому, чтобы не наделать глупостей, необходимо все как следует взвесить. Я всю ночь не сомкнула глаз. Посмотри на меня. Я еще раз все продумала. С начала до конца. Мне терять нечего. Раз и навсегда должна я избавиться от своей дурацкой гордыни. Но если ты сожалеешь о своем предложении, Копл, я на тебя в обиде не буду. Бросить семью не так-то просто, я понимаю.

– Ни о чем я не сожалею. Сегодня – самый счастливый день в моей жизни.

– Почему ж ты тогда такой бледный? Ты похож на Йом-Кипур в предрассветный час.

– Нет, все в порядке.

– Перед Рош а-шона, – продолжала, помолчав, Лея, – он поехал в Бялодревну и взял с собой Аарона. Он и сейчас еще там. Этот болван вообразил, что я буду играть роль брошенной жены и с утра до ночи его оплакивать. Так вот, он ошибается. Я поеду в Бялодревну и потребую развод. Двадцати пяти лет мне хватило с лихвой.

– Я всегда знал, что в один прекрасный день ты образумишься.

– Откуда тебе знать? Пока был жив отец, я была готова терпеть все что угодно. Не хотела расстраивать старика. Я страдала и молчала. Лежала без сна и плакала в подушку, а Мойше-Габриэл в это время выпивал с хасидами. В Бялодревне ему было лучше, чем в собственном доме. А мне приходилось заниматься всем на свете – домом, хозяйством, детьми, думать, где достать денег, и все прочее. Он же только и делал, что меня пилил, ведь я не хотела, чтобы дети выросли такими же никчемными дураками, как их отец. Но теперь все, с меня хватит. Оставшиеся годы я хочу прожить как человек, а не как домашнее животное.

– Ты абсолютно права. На все сто процентов.

Копл решительно тряхнул головой и хотел затянуться торчавшей у него изо рта папиросой, но окурок давно погас. В поисках спичек он стал лихорадочно хлопать себя по карманам, шарить по столу и в ящиках стола. Счеты упали на пол, и деревянные кости долго еще, с глухим постукиванием, вращались на диске.

– Что ты ищешь? – воскликнула Лея.

– Ничего. Спички. Вот они.

– Что это ты так разнервничался? Двадцать восемь лет ты твердишь мне о своей великой любви. Еще вчера целую речь произнес. Если передумал, так и скажи – мы все равно останемся друзьями. Когда на такое решаешься, обманывать себя нельзя. Тут или все, или ничего.

– Не понимаю, Лея, зачем ты завела этот разговор.

– Сама не понимаю. Мне нужна определенность.

– Я готов и не отступлюсь. Дай мне только пару дней.

– Хоть пару недель. Спешки никакой нет. Я прошу только об одном. Постарайся не обделить жену. Оставь ей денег – на жизнь и на детей.

– Она никогда ни в чем нуждаться не будет.

– С чего ты взял, что она согласится на развод?

– Ручаться не могу.

– Понятно. Получается, все эти годы ты попусту болтал языком.

– Нет, Лея, это не так.

– Что-то, я смотрю, энтузиазма у тебя поубавилось. Верно, двадцать лет назад я и впрямь была моложе и красивее.

– Для меня ты всегда красавица.

– Сейчас не время для комплиментов. Напрасно ты думаешь, Копл, что мне так легко совершить этот шаг. Я всю ночь не спала, вертелась в постели, как змея. Я не чета твоим молоденьким подружкам. Мне скоро сорок четыре. Говорят, что я еще хороша собой, но чем женщина миловиднее, тем она глупее. Тебя все считают вором и проходимцем, говорят, ты способен на все, на любое жульничество, – а вот я тебе верю. Что это ты так побледнел? Я вовсе не хотела тебя обидеть.

– Кто считает меня вором?

– Какая разница? Не я.

– Я и есть вор.

У Леи защемило в груди.

– И у кого ж ты украл?

– У твоего отца.

– Ты шутишь?

– Раз все об этом говорят – значит, так оно и есть.

– Копл, перестань. Чего только не болтают люди! Нет на свете человека, про которого бы не наговаривали, не распускали сплетен. Ходили же слухи, что Маша – твоя дочь.

– Хотел бы я иметь такую дочь.

– Говори, как есть, Копл. Что тебя смущает? Не хочешь рвать с семьей – давай поставим на этом точку. Пока ведь никто еще ничего не знает.

– Скоро узнают.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Мы сыграем свадьбу в Венском зале.

– Ты что, с ума сошел? Разведенные женятся без помпы. Что тебя волнует? Тебе жаль Башеле?

– Жаль – но это меня не остановит.

– Может, ты любишь другую? У тебя ведь добрый десяток женщин.

– И пяти не наберется.

– По-моему, я начинаю тебя понимать, Копл. Ты ведь не раз говорил мне, что женщины у тебя есть, но ты их всерьез не воспринимаешь. Так, дурака валяешь. По моим же представлениям, если отношения мужчины с женщиной продолжаются долго, с ней валять дурака нельзя. Я ничего не знаю – и не хочу знать – про твои романы. Прости, но меня от них с души воротит. Но если ты и в самом деле влюблен в одну из своих баб, пожалуйста, очень тебя прошу, не морочь мне голову. Я ведь как-никак дочь Мешулама Муската.

– Ни в кого я не влюблен и никого не боюсь.

– А кто сказал, что ты кого-то боишься?

– Разве не ты?

– Ты что, боишься, что она плеснет тебе в глаза кислотой?

– Кто «она»? О ком ты?

– Послушай меня, Копл. Я же вижу, ты от меня что-то скрываешь. Не хочешь говорить – не говори. Забудь. Давай сделаем вид, что нашего разговора не было. С ним я все равно разведусь, но к тебе это никакого отношения иметь не будет.

– Ты что же, передумала?

– Считай, что так.

– Не бросай меня. Ты же знаешь, я всегда тебя любил. С тех самых пор, как начал работать на твоего отца. Все, что я делал, делалось только ради тебя. Каждую ночь мне снилось, что настал этот день… когда… не знаю, как выразить то, что я хочу сказать. Мне снилось, будто я зову хозяина «тестем».

Лея почувствовала, как у нее из глаз брызнули слезы. Она вынула из сумочки носовой платок и высморкалась.

– Тогда чего ж ты меня мучаешь?

– В твоих глазах я всегда буду слугой.

– Не говори так. Ты просто хочешь меня обидеть.

– Но ведь ты же сама только что назвала меня вором.

– Я? Тебя? Стала бы я, по-твоему, выходить замуж за вора?

– Если я и воровал, то только ради тебя.

Зазвонил телефон. Копл поднял трубку и тут же ее положил. Вынул часы, взглянул на них и опустил их обратно в жилетный кармашек. Посмотрел на Лею – в его взгляде читались и смущение и страсть одновременно. Прикусил губу, щеки у него побледнели, но тут же вновь налились краской. Непреодолимое желание во всем признаться охватило его. Он знал, что впоследствии об этом пожалеет, но справиться с собой был бессилен.

– Лея, мне надо тебе что-то сказать.

– Говори.

– Лея, у меня дома больше шестидесяти тысяч рублей. Наличными.

Лея подняла брови:

– Ну и что? Рада за тебя.

– Это деньги твоего отца.

Лея пожала плечами:

– К чему ты мне это рассказываешь? Душу облегчить хочешь?

– Я не могу оставаться в Варшаве. Я никогда не обрету здесь покоя.

– И что ж ты будешь делать?

– Поеду в Америку.

В этот момент Лее показалось, что в живот ей вонзился нож.

– Один?

– С тобой.

– Но как? Война же.

– Попробуем через Сибирь. Что скажешь?

– Что я могу сказать? Только одно: что я по уши в дерьме.

Больше Лея сдерживать себя была не в состоянии. Она попыталась проглотить вставший у нее в горле ком и разрыдалась. Копл поспешно подошел к окну и закрыл его, хотя оно было лишь слегка приоткрыто. Потом стал шагать из угла в угол. И тут вдруг он ощутил поразительную легкость. В уголках его рта заиграла слабая улыбка. Он почувствовал, будто с него свалился тяжкий груз, который все это время, не переставая, давил на него, отдавался в груди. Он подошел к Лее, упал перед ней и опустил голову ей на колени. В нем взыграло что-то молодое, давно забытое. Лея положила руку ему на голову и кончиками пальцев провела по его волосам. Он и сам не знал, рыдает он или смеется. Обеими руками она подняла ему голову, приблизила его лицо к своему. Щеки у него были мокрые, но глаза улыбались.

– Копл, что мы будем делать в Америке? – срывающимся голосом пробормотала она.

И Копл ответил:

– Начнем новую жизнь.

Глава восьмая

1

От орудийных залпов уже дрожали окна в варшавских домах. Немцы перешли в наступление. По улицам города шли полки отступавших русских – казаки, киргизы, башкиры, кавказцы, калмыки. Городские больницы забиты были ранеными. Крупные чиновники торопились отправить свои семьи подальше от Варшавы, в тыл. Ходили слухи, что сам генерал-губернатор готовится покинуть город и что мосты через Вислу заминированы. Говорили, что отступающие армии Варшаву сожгут. И все же, несмотря на все это, Праздник Кущей отмечался как всегда. Винные магазины были закрыты, но евреи заблаговременно запаслись спиртным у винокуров, не имеющих разрешения на продажу спиртных напитков. Недостатка ни в вине, ни в пиве не было. В молельном доме Бялодревны верующие евреи начали пить на восьмой день Суккоса. Ранним утром, в Симхас Тойра, хасиды были уже пьяны.

В молельном доме жара стояла нестерпимая. Дети бегали с бумажными флажками и насаженными на палки и закапанными воском яблоками. Женщины и девушки толпились, чтобы прикоснуться губами к шелковым чехлам со свитком Торы. Молодые люди предавались всевозможным шалостям: заливали воду в карманы ничего не подозревавшим верующим, завязывали в нити талисы, прятали молитвенники и ермолки. Кантор затянул дополнительную молитву, но никто из присутствующих ее не подхватил. Натана Муската выбрали старостой. Он стал жаловаться, что нездоров и ему не хватит сил посвятить себя делам общины. К тому же смертельно болен его брат Йоэл. Однако хасиды его отговорок не приняли, и, когда все формальности были соблюдены, мужчины помоложе схватили вновь избранного старосту, повалили его на стол и принялись в шутку колотить. Натан стонал и голосил, а молодежь, не обращая никакого внимания на его крики, весело распевала: «И раз… И два… И три».

Хорошенько отдубасив Натана, они его отпустили, и он, как ни в чем не бывало, слез со стола и пригласил всех к себе домой выпить по случаю праздника. Салтчу заранее предупредили, что мужа выберут старостой, и она запаслась всем необходимым: вином, вишневкой, медом, пирожными, лепешками и орехами. На кухне стояла на плите гигантская кастрюля с тушеной капустой, куда хозяйка добавляла изюм и шафран. В духовке жарились два гуся. Аромат съестного распространялся по всей квартире. Абрам захватил с собой огромную бутыль вина, которую хранил еще с довоенных времен. Он скинул пиджак и ботинки, залез на дубовый стол Натана и пропел то, что поется в Бялодревне:

 
Авраам восхвалял Праздник шалашей,
Исаак восхвалял Праздник шалашей,
Иаков восхвалял Праздник шалашей,
Моисей восхвалял Праздник шалашей,
Аарон восхвалял Праздник шалашей,
Давид восхвалял Праздник шалашей.
 

Салтча умоляла Абрама слезть со стола, но Абрам не обращал на нее никакого внимания. Она предупредила хасидов, что натерла полы воском и они очень скользкие. Однако и хасиды пропустили ее слова мимо ушей. Выпившие гости встали в круг, взялись за руки и, изо всех сил топая ногами в своих тяжелых башмаках, срывающимися голосами затянули напевы Бялодревны. Мальчишки вбежали на середину круга и принялись скакать вместе со взрослыми. Домохозяйки и их дочери из соседних квартир собрались посмотреть на веселье; они громко хлопали в ладоши и хохотали до упаду. Когда Салтча внесла в комнату первого гуся, хасиды бросились на него, разрывая руками куски дымящейся птицы. Не прошло и минуты, как от гуся осталась лишь груда костей. Пиня, охрипший от криков и пения, схватил Салтчу и стал ее целовать. Натан хохотал так громко, что у него трясся живот.

– Ну, Пиня, – визжал он, – ты что же, хочешь, чтобы я сказал тебе то, что царь сказал Аману: «…даже и насиловать царицу хочет в доме у меня!»[10]10
  Есфирь. 7, 8.


[Закрыть]

– Во время Симхас Тойра каждый еврей – царь, – не моргнув глазом, ответил Пиня.

Салтча убежала, но Пиня потащился за ней. На кухне женщины забегали, визжа от смеха. Абрам бросился за Пиней, схватил его за воротник и закричал: «Идиот! Бабник!»

– Ой, мама моя! – кричала одна из женщин. – Это уж чересчур. Не могу больше смеяться.

– Знаем мы тебя, Абраша, – заверещал Пиня комическим фальцетом. – Старый ты греховодник!

– Добрые люди, держите меня! Ой, падаю! Ой, помру со смеху! – визжала старуха с огромным пучком на затылке. – Ой, не могу! Ой, не могу!

Абрам схватил Пиню в охапку и унес из кухни в комнату. Пиня визжал, как поросенок, и болтал ногами, точно школьник, которого собираются выпороть.

Из дома Натана все направились к Пине. Его жена Хана и четверо детей ждали нашествия и весь день к нему готовились. Хана, женщина скуповатая, вынесла из гостиной все ценные и бьющиеся вещи, которые хасиды в пьяном угаре могли повредить. Она испекла штрудель и сварила вишневый пунш. Хасиды напрасно искали по сундукам и буфетам, что бы еще съесть, – хозяйка заблаговременно все заперла. Они быстро управились со штруделем, выпили пунш, сплясали несколько танцев и пошли к Абраму. Здесь гостей тоже ждали. Хама и ее замужняя дочь Белла приготовили бигус и поджарили гуся. На столе стояли лимонный пирог, ватрушки с мясом и коньяк. Еще до праздника Абрам предупредил жену, чтобы та не вздумала экономить. Хама надела праздничное платье и все свои украшения, однако на ее нескладной фигуре ни серьги, ни брошка, ни кольца, ни золотая цепь не смотрелись. Белла нарядилась в свое свадебное платье. Присутствовал и ее муж Авигдор; вдовец, набожный хасид, человек начитанный, с бледным лицом и в очках с толстыми стеклами, он содержал бакалейную лавку на Мировской. Абрам хотел, чтобы его зять ходил в молельный дом в Бялодревне, однако Авигдор был сохачовским хасидом. Заприметив его, Абрам закричал:

– С праздником тебя, мой любимый! Пьян ты или трезв?

– Я никогда не бываю пьян.

– Ну и черт с тобой в таком случае!

– Абрам, не распускай язык! – зашептала мужу перепуганная Хама. – Разве можно так разговаривать с собственным зятем?!

– Мужчина должен пить! – закричал в ответ Абрам. – Трезвенник никогда не сможет зачать ребенка!

– Как тебе не стыдно, Абрам! Ты позоришь свой дом!

Нос у Хамы сразу же покраснел, на глаза навернулись слезы. Абрам, по всей вероятности, был уже пьян. Белла подбежала к отцу и принялась что-то шептать ему на ухо, но Абрам не стал ее слушать, обнял и поцеловал:

– Ах, доченька, никчемный у тебя отец.

– Пьян, как Лот, – вздохнула Хама.

– Лот, к твоему сведению, очень даже позаботился о своих дочерях, – буркнул Абрам.

– Фе, Абрам, – пытался увещевать его Пиня. – А еще дед называется!

– Да, Пиня, ты прав! – промычал Абрам и, схватив Пиню за бороду, потащил его за собой, как козу. Все присутствующие покатывались со смеху, визжали от восторга.

В гостиную вошла Стефа. Высокая, ростом почти с Абрама, она была в красном платье с черным лакированным поясом. Ей недавно исполнилось двадцать семь лет, но выглядела она старше, за тридцать. У нее были высокая грудь и крупные бедра, миловидное смуглое лицо и при этом какой-то утомленный, невеселый вид. Студент-медик, с которым она встречалась уже четыре года, курс так и не закончил, да и жениться особого желания не проявлял. В семье поговаривали, что Стефа от него забеременела и ей недавно пришлось сделать аборт.

Увидев Стефу, хасиды, пряча улыбки, расступились; мужчины же постарше, гладя бороды, стали перешептываться.

– С праздником тебя, Шева, – подал голос Абрам. – Для всех добрых евреев сегодня – великий праздник.

– И тебя с праздником, – отозвалась Стефа.

– Ступай, попотчуй гостей. Ты ведь еврейская дочь, верно?

– А я и не отрицаю.

Стефа повернулась и вышла из комнаты. Ей не нравилось, когда отец называл ее древнееврейским именем Шева, когда вел себя, как эти ортодоксальные евреи. «Интересно, что он задумал на этот раз, этот лицемер? Он в тысячу раз хуже меня, – подумала она. – Это он виноват, что я такая, какая есть, – без Бога и мужа».

В гостиной тем временем веселье продолжалось: гости распевали песни, танцевали, шаркая ногами. Абрам залез на стол и высоко над головой поднял руку с бабками, которые подала ему Хама, и стал, как это делал в Бялодревне шамес Исроэль Эли, раздавать их гостям, напевая:

 
Бедный и богатый люд,
Мои бабкес вам на суд!
Как кувшин с водой без дна,
Так и бабкес – без вина!..
 

Хама попыталась было спрятать от мужа имевшиеся в доме коньяк и виски, но Абрам всю выпивку прибрал к рукам и исправно разливал ее по стаканам. Гостей помоложе он отправил разбудить лавочников, и вскоре они вернулись с яблоками, грушами, виноградом, арбузами и грецкими орехами. В одной из лавок они проникли в винный подвал и принесли целую корзину с покрытыми паутиной и пылью бутылками сухого вина. Вдобавок они ухитрились где-то добыть бочонок пива. Абрам выбил кулаком крышку бочонка, и из него брызнула пена. Пение и танцы с каждой минутой становились все активнее, хасиды продолжали прибывать. Каждый раз, когда веселье начинало стихать, Абрам подстегивал собравшихся громкими криками: «А ну живей, братцы! Не спать! Радуйтесь Торе! Ваше здоровье! Ваше здоровье, братцы! На следующий год в Иерусалиме!»

Хама стояла в дверях еще с несколькими соседками и то смеялась, то плакала, сморкаясь и вытирая мокрые глаза. «Вот бы он был таким весь год! – думала она. – Знали бы они, каково мне приходится!» Абрам принес ей стакан пива:

– Выпей, Хама! Твое здоровье!

– Ты же знаешь, Абрам, мне нельзя.

– Пей! Дьявол пока еще за тобой не явился. – И он запечатлел на ее щеке жаркий поцелуй.

Хама вспыхнула от радости и смущения. Женщины захихикали. Она заставила себя сделать глоток пива и тут же почувствовала, как по телу разливается тепло. Мордехай – он был старостой в прошлом году – схватил Зайнвла Сроцкера за локоть:

– Сумасшедший, – сказал он про Абрама, – но – наш! Хасид до мозга костей!

2

В этом году Фишл в семейном праздновании участия не принимал. Сразу после службы он покинул молельный дом. В перерыве, как было принято на Симхас Тойра, он выпил, и теперь у него кружилась голова. В прошлые годы он веселился вместе со всеми, танцевал и пел с остальными хасидами, а потом приглашал их к себе домой. Адаса и Шифра подавали угощение и вино. К ним присоединялись его тесть и теща, все члены семьи. Старые и молодые завидовали его благополучию. Теперь же он шел домой в одиночестве, воровато бежал по улицам. Дверь была не заперта, он толкнул ее и вошел. Ни Адасы, ни служанки дома не было. Он снял очки и протер их уголком шарфа. Что-то, должно быть, случилось, раз они ушли и оставили дверь не запертой. Вечерело. Фишл проголодался. После некоторых колебаний он пошел на кухню, взял белого хлеба, рыбы, достал из духовки гусиную ножку. Есть хотелось нестерпимо. Но стоило ему взять кусок в рот, как аппетит пропал. Он попробовал пропеть праздничную песню, но из горла вырвалось лишь что-то похожее на скорбный вой. Развратница – вот в кого она превратилась. Падшая женщина. В былые времена ее заставили бы пить горькую воду, и, если она согрешила, у нее бы вздулся живот и покрылись язвами бедра. «Фе, как можно думать такое! Я ж ведь ей не враг! Есть Господь на небесах. Он видит правду».

Фишл услышал, как открывается входная дверь. «Адаса? – подумал он. – Или может, Шифра?» Он поднял голову и увидел перед собой какую-то молодую женщину. На плечах у нее была шаль. Знает ли он ее? Что-то в ней было неуловимо знакомое.

– Хозяйки дома нет?

– Что вам надо?

– Я работаю у вашего тестя, у Нюни Муската…

– А, понятно. Зачем пожаловала?

– Моя хозяйка хочет, чтобы вы пришли. Оба. И поскорей.

– А в чем дело? Жены дома нет.

– Хозяйка говорит, чтобы вы шли поскорей. Ей очень плохо.

– Что случилось?

– Не знаю. Ей вдруг стало очень не по себе. Сейчас ей, правда, немного получше, но…

– Хорошо. Иду.

Он оделся и вышел вслед за девушкой. Запер дверь, а ключ положил под коврик. По улице они шли молча. «Праздник испорчен, – подумал Фишл. – Что ж, ничего не поделаешь». Он испытал некоторое удовлетворение оттого, что его позвали, что он не стал еще совсем чужим в этой семье. В расхождениях между ним и Адасой Даша была на его стороне. Он шел, едва поспевая, за девушкой, а в голове у него роились странные и неожиданные мысли. Что было бы, думал он, если б он развелся с Адасой и женился на этой служанке? Скорей всего, она сирота. Была бы ему покорной женой. А что, если бы он просто попросил ее согрешить с ним? Ему стало стыдно собственных мыслей, и он попытался их отогнать, но мысли из головы не шли. Что ж, ничего удивительного, подумал он. Адаса уже несколько месяцев не сподобилась побывать в микве, очиститься. В конце концов, мужчина ведь тоже из плоти и крови.

Он торопливо шел за девушкой, та быстро шагала впереди. «Лучше идти за львом, чем за женщиной…» Ему вдруг вспомнилось это изречение из Талмуда. Они подошли к дому и поднялись по лестнице. Девушка открыла дверь и впустила его в квартиру. Стоило ему войти, как он понял, что теща тяжело больна. В нос ударил терпкий запах лекарств. Он вошел в гостиную. Посреди комнаты стоял его тесть и с отсутствующим видом курил папиросу.

– Войди. Она хочет тебя видеть. Но долго не разговаривай.

– Что случилось?

– Похоже, дело плохо.

Дверь в комнату больной выходила прямо в гостиную. Одна из двух постелей была застелена, во второй лежала Даша. Лицо у нее было бледное и пожелтевшее. Фишл еле ее узнал.

– Подойди, не бойся. – Голос у Даши был на удивление громкий и здоровый. – Садись рядом. Мне вдруг стало как-то не по себе. Сердечный приступ, наверно. Пришлось вызывать доктора Минца.

– И что он сказал?

– Не знаю. Знаю только, что нехорошо. Где Адаса?

– Когда я вернулся, ее дома не было.

– Где она?

– Пошла к соседке, мало ли…

– Дверь закрыта?

– Да.

– Запри ее, пожалуйста, на ключ.

Фишл запер дверь.

– Пойди сюда. Я хочу, чтобы ты мне кое-что обещал. Хочу, чтобы ты читал по мне кадиш.

– Но… но… вы скоро поправитесь. Выздоровеете.

– Если Богу будет угодно. Сядь ближе. Верно, ты хасид, но больная женщина – больше не женщина. Я все знаю. Адаса ступила на дурной путь. Господи, надо же было дожить до такого!

– Пожалуйста, не думайте сейчас об этом.

Из больших черных глаз Даши закапали слезы.

– Во всем виноват он. Довел меня до могилы, дочь свою погубил. Я-то ему прощаю. Но вот простит ли его Господь, знает только Он один.

– Прошу вас, теща, сейчас праздник. С Божьей помощью вы поправитесь.

– Что бы там ни было между тобой и Адасой, пообещай, что будешь по мне читать кадиш, когда я умру. В своем завещании я тебя не забуду. Завтра приведу в порядок бумаги.

– Прошу вас. Мне ничего не надо.

– Я пожертвовала ей всю свою жизнь. Днями и ночами только о ее благополучии и думала. И вот как она со мной обошлась! Мне и в могиле не будет покоя.

– Она молода. Сама не знает, что творит.

Грудь Даши содрогнулась от рыданий. Фишл почувствовал, как у него першит в горле, на глаза навернулись слезы. Он начал было что-то говорить, но тут в соседней комнате послышались поспешные шаги, в дверь постучали, и раздался голос Адасы:

– Мама, мама, впусти меня.

– Впусти ее, – сказала Даша.

Фишл подошел к двери, но руки у него так дрожали, что он не сразу справился с замком. Дверь распахнулась, и Адаса вбежала в комнату, чуть с ним не столкнувшись. В глазах ее горела ярость. Фишл подумал, что еще ни разу не видел в ее взгляде столько ненависти. Он сделал шаг назад, и Адаса бросилась к изголовью:

– Мамуся…

Даша открыла один глаз:

– Что ты хочешь? Я еще жива.

– Мамуся! Что с тобой?

– Ничего. Немного сердце побаливает, вот и все. Пройдет.

Адаса повернулась к Фишлу.

– Ступай в другую комнату, – сказала она. – Оставь нас одних.

– Пусть останется. Я его сама вызвала, – возразила Даша.

Она снова закрыла глаза. Несколько мгновений в комнате стояла тишина. Трудно было сказать, спит больная или задумалась. Но вот по ее лбу пробежала слабая судорога. Губы скривились в едва заметную улыбку. Адаса нагнулась над постелью. Взяла со столика пузырек с лекарством и понюхала его. «Хоть бы это был яд, – подумала она. – Больше я это выносить не в силах. Я во всем виновата». Даша открыла глаза, словно догадываясь, о чем думает ее дочь.

– Пойди сюда, дай мне руку, – с трудом выговорила она.

Адаса коснулась ладонью исхудавших пальцев матери. Даша хотела, чтобы дочь поклялась, что она расстанется с Асой-Гешлом. Но Адаса молчала. «Она все равно не сдержит слова, – подумала Даша. – И грехов у нее тогда только прибавится». Она задремала. Ей казалось, что комната куда-то вместе с ней улетает. «И это смерть? – удивилась она. – И этого так боятся люди? Нет, это было бы слишком просто».