Текст книги "Заложник силы (СИ)"
Автор книги: Ирина Шевченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 53 (всего у книги 55 страниц)
Странные ощущения.
Именно странные.
Тьен ожидал если не боли, то дискомфорта, внутреннего напряжения… А вместо этого почувствовал вдруг, как подгоняемая размеренными толчками течет по его венам кровь… и трава прорастает под кожей. А в голове поднимается и опускается солнце. И восходит луна…
Луна – вода. Приливы и отливы…
Когда-то он купил для Софи лунный камень. А отдал зачем-то другой девушке. Ну не дурак ли?
Приливов и отливов не будет. Луна не имеет больше власти над его миром. Он, а не ночная странница, управляет теперь водой.
И землей.
И воздухом.
Трава прорастала под кожей, и это было приятно и немного щекотно. Корни деревьев сплетались – судя по ощущениям, где-то в желудке…
Глупость какая: корни – и в желудке…
Миллиарды живых существ разом вздохнули, и их дыхание наполнило его легкие.
Промелькнули перед глазами лица. Все и сразу. Бешеный калейдоскоп…
И это только люди.
А ведь были еще звери. Птицы. Рыбы. Ползучие гады…
И мухи. Нужны ли ему мухи? Жуки, черви… Блохи на бродячей собаке?
Софи хотела собаку. Но лучше без блох…
Он лежал на земле в своем маленьком садике и прислушивался к миру внутри себя.
И к миру вокруг.
Мир внутри слышался сильнее, а тот, что вокруг, постепенно затихал.
Внутри шумел ветер, а снаружи был мертвый штиль.
Мир вокруг смазывался, как попавший под дождь акварельный рисунок.
Терял очертания город, заполненный призраками…
Призраками призраков…
Когда в очередной раз солнце взошло над ним и одновременно в нем, Тьен решился подняться и войти в дом.
Дом тоже был призраком. Карандашным наброском, тающим на листе бумаги…
Но стоило шеару коснуться стен, они становились четче. И пол, по которому он ступал… Яблоко, взятое им из вазы, мгновенно налилось соком… Хрустело на зубах. Сладкое…
Дети в своих комнатах – он видел лишь тени. Но если осторожно погладить по щеке… Что ж, сможет смотреть на них хоть иногда, не будет так грустно…
И яблоки есть.
Книги читать – чем не занятие?
…Огонь появился как раз тогда, когда он читал на террасе. Вернее, пытался. Прочел лишь название, но не понял, что оно означает. Заглянул под обложку, и тут нагрянул предвечный…
– Неплохо справился, – похвалил он. – Как впечатления?
Тьен пожал плечами.
– Потом почувствуешь, – сказал Огонь. – Или не почувствуешь. Неважно. Главное, что условие выполнено. Остается ждать.
– Я жду, – Тьен откинулся на спинку плетеного кресла.
– Три цикла, – напомнил предвечный, будто он мог забыть.
Три так три. Книг в мире много. И яблок тоже.
– Ты так и не сказал, чего хочешь. Какие у тебя условия? Только в разумных пределах.
– Хорошо, – Тьен улыбнулся своим мыслям. – В разумных. Когда-то у Софи были длинные волосы, очень красивые… Она жалела, что подстриглась. Можно сделать так, чтобы когда она вернулась, волосы у нее снова были длинными, как раньше?
– Волосы? – переспросил Огонь. – И все?
– Это потребует дополнительного вмешательства. Нельзя ведь, чтобы окружающие заметили столь резкие перемены. Нужно сделать так, чтобы ее уже не помнили с короткой стрижкой…
– Да понятно все, – махнул на него предвечный, оставляя в воздухе огненный росчерк. – Но волосы, всего лишь волосы… Мне прямо-таки неудобно.
– Это твои проблемы, – заявил Тьен.
Пока солнце поднималось и садилось в его голове, он перебрал массу вариантов, но пришел к выводу, что предвечных все равно не переиграть. А Софи с длинными волосами лучше, чем со стрижкой, – настоящая красавица.
У каждого чудовища должна быть своя красавица…
Глава 39
«Здравствуй, Софи.
Вспомнил, как ты рассказывала, что писала мне, и тоже решил…»
Пальцы стучат по клавишам. Молоточки со свинцовыми литерами выбивают на белоснежном листе слово за словом…
Глупость?
Наверняка.
Но он наговорился уже с пустыми комнатами. Теперь чаще тянет молчать, а все невысказанное накапливается в душе…
Может, хоть так?
«…Выяснилось вдруг, что у меня отвратительный почерк. Прежде, помню, был вполне сносный, а сейчас я стал писать резко и нервно, и эти рваные зигзаги и острые углы самого раздражают. Так что твой подарок пришелся весьма кстати…»
Аккуратные буквы, появляющиеся на бумаге вслед за двойным щелчком, кажутся поначалу мертвыми, неспособными вместить его чувства… Но тем быстрее он колотит по клавишам.
«…У меня все хорошо.
Это неправда, но так принято писать в письмах. Что все хорошо, и погода чудесная или, наоборот, дрянная, и дожди льют с утра до вечера. Но, если честно, то погоды тут нет никакой. Солнце – только свет. День и ночь наступают исправно. А все остальное, тепло, холод или осадки, сейчас ни к чему. Мир похож на стерильную лабораторию, и здесь до ужаса скучно. Без тебя.
Скучаю безумно.
Прошло всего четыре месяца и семь дней, а я истосковался сильнее, чем за те девять лет. Должно быть, оттого, что мне нечем себя занять. Тогда каждый день был насыщен событиями, и я знал, что сражаясь с пустотой или восстанавливая разрушенные земли, приближаю с каждым шагом нашу встречу. Теперь я лишь жду. Брожу по дому, по городу, читаю.
Вот, кстати, о чем хотел спросить. Что за ужас ты читаешь? Взял от скуки твою книгу – плевался потом полдня. Глупо, пошло. Сюжет высосан из пальца. Из всего, что я, на беду свою, успел прочесть, лишь одно слово запомнилось – „истосковался“. Я использовал его выше, как наиболее точно отражающее мои нынешние чувства, а в книжонке твоей чувств нет и в помине, хоть на обложке и значится, что роман любовный. Вот я и поражаюсь, как ты, ты, которая сама есть воплощение любви, читаешь подобную чушь…»
Он останавливается. Разминает пальцы. Глядит на то, что успел написать, морщится и тянется выдернуть лист из машинки. Их много уже таких, скомканных или разорванных в клочья, валяется вокруг…
Но в последний момент передумывает и продолжает печатать дальше.
«…Прости. Вспылил из-за пустяка.
Так хочется, чтобы ты была рядом, что готов даже ругаться с тобой по любому поводу, лишь бы видеть тебя и слышать твой голос. Все равно всерьез мы никогда не поссоримся, а если так, то совсем немножко можно. Ты же помнишь, как люди говорят, про милых, что бранятся?
Хотя чушь, конечно.
В размолвках, даже мимолетных, нет ничего хорошего.
Читай, что угодно, я и слова не скажу. Правда, ту книжонку я на всякий случай уже сжег…»
Вспоминает затасканный томик в мягкой обложке и улыбается злорадно…
«…Думаешь, наверное, что я тут совсем одичал в одиночестве? Жгу книги и скачу вокруг костра голый и измазанный сажей?
А вот и нет.
Во-первых, книгу я спалил всего одну (правда, подумываю на днях казнить тем же образом учебник истории – за наглую ложь и чудовищные иллюстрации). А во-вторых, с недавних пор ко мне повадились ходить гости…»
Сначала пришел Эйнар.
Тьен ожидал, что первой будет Лили, а пришел Эйнар.
Махнул рукой вместо приветствия и уселся в соседнее кресло. Долго рассматривал его, несколько раз открывал рот, будто порывался сказать нечто важное, а после брякнул, что хозяин из него, из Тьена, отвратительный, потому что даже чая гостю не предложил.
Тьен предложил бренди.
Не самое подходящее угощение, если помнить, что ни на одного из них алкоголь не действовал должным образом. Но бутылку они, тем не менее, опустошили. И вообще неплохо провели время, невзирая на то, что оба молчали: взгляды брата были красноречивее иных слов.
– Сам дурак, – сказал ему Тьен на прощание.
Эйнар не спорил. Пообещал при случае еще заскочить.
Пришлось идти в магазин за чаем. Трогать одну за другой коробки и банки, проявляя надписи. Разминать в пальцах сухие листья, чтобы почувствовать оставшийся в остановившемся мире аромат. Отсыпать понемногу из каждого сорта в бумажные пакетики…
Лили от чая отказалась.
Зато все, что думала, высказала в глаза.
Не сразу, правда. Сразу тоже молчала. Но недолго.
Хорошо, что не расплакалась, а то он не знал бы, чем ее утешить.
Потом успокоилась немного. Заявила, что ему нужно следить за собой и лучше питаться, раз уж никак иначе нельзя пополнить силы.
Их и с едой нельзя было пополнить, но Тьен от нормальной пищи никогда не отказывался, а яблок, как он уже успел подсчитать, на весь срок не хватит…
Эсея приволокла целую корзину фруктов, овощей и зелени, которую Фер, явившийся следом, пренебрежительно назвал сеном. Флейм решил, что лучше знает, что необходимо племяннику, и принес мясных закусок, рыбы и грибов. Половину сам тут же и съел «за компанию». Нервничал.
Они все нервничали. Не знали, о чем говорить, или несли околесицу невпопад. Опасались смотреть ему в глаза…
Но все равно приходили.
Так родственники и друзья навещают в хосписе безнадежно больного. Так же тащат тому к постели всевозможную снедь и даже выпивку – доктора ведь ничего уже не запрещают…
Йонела принесла пирожки с ревенем.
Такого он не ожидал. Вообще. Ни сильфиды, ни, тем паче, пирожков.
– Ешь, – приказала шеари. – И нечего на меня так таращиться. Бабушка я тебе или кто? А бабушки должны печь пирожки.
Видно, начиталась людских сказок.
– И что, – Тьен недоверчиво потыкал пальцем пышную сдобу, – сами пекли?
– Размечтался, – проворчала она. – Женщину одну попросила.
Вселенная не совсем еще сошла с ума, и Тьена это порадовало.
– Я поклялась тебе защищать ее, но не смогла сдержать слова.
Он предпочел сделать вид, что не расслышал этой фразы. Взял пирожок и откусил за раз половину. Вкусно. Только ревень немного кислил, мало сахара в начинку положили…
«…Боюсь, что вскоре растолстею от их угощений. Стихийников обычно не волнуют подобные вопросы, но я теперь уже не уверен, кто я. Во всяком случае, щетина отрастает вполне человеческая, и намного быстрее, чем раньше, – бриться приходится каждый день. И волосы уже почти до плеч…»
А в волосах седина. Тоненькая прядка у левого виска.
Наверное, появилась еще в тот день, когда… когда у него не было времени смотреть в зеркало…
«Здравствуй, Софи.
Я помню, что писал тебе только вчера, но сегодня есть отдельный повод. Новый год.
Вернее, если бы ты была сейчас со мной, мы праздновали бы Новый год. Как тогда, только лучше. Подарки приготовить я точно не забыл бы.
Знаешь, я часто представлял себе, как это будет. В ИТЕРИАНВ Итериане не устраивают торжеств по поводу наступления очередного года. Они и дни рождения там не празднуют, лишь самый первый, когда стихийник появляется на свет, а все остальные просто подсчитывают для хроник и метрик, но никак среди прочих дней не выделяют. Скучно живут.
А мы бы с тобой…»
Он барабанит по клавишам, расписывая, чем бы они занимались на праздники, куда бы пошли, кого бы позвали. Хвастает, что сделал новогоднее деревце – из ветки, как она тогда, – и поставил в гостиной. Украсил ленточками и конфетами… но конфеты почти все уже съел. В конце концов, разноцветные фантики и сами по себе неплохо смотрятся.
Пишет о том, что его по-прежнему навещают друзья. Лили, Фер, Эсея.
Йонела приходила еще раз, правда, уже без пирожков.
Эйнар появляется чаще всех. На днях притащил откуда-то катушки с кинопленками и сумел без электричества подключить проектор Люка. Еще принес несколько мешочков трав – добытые в другом мире, они не теряют вкуса и запаха, и чай с ними намного вкуснее.
Тьену общаться с братом проще, чем с другими. Тот то ли притворяется лучше, то ли сам по себе такой… легкий, что ли. Хочется верить, что второе…
А Кеони еще не появлялся. Возможно, и не появится.
Тьен вспоминает о нем не то чтобы часто… Но вспоминает.
Злится?
Иногда.
Иногда на тритона, иногда на себя…
Выбросить бы из головы глупого упертого мальчишку. В отряде третьего шеара было больше сотни стихийников, каждого из них он знал по имени, помнил, кто, когда и откуда пришел. И в один день простился со всеми ними без сожалений. Вот и тритона туда же! В другую жизнь, которую тот сам для себя выбрал.
Но не получается.
Наверное, потому что порой Тьен видит в Кеони себя. Такого же глупого и упертого. И в чем-то еще мальчишку…
«…Самое важное для меня – ты. Но это не значит, что ни о чем и ни о ком другом я не думаю.
Мне казалось, что времени, отпущенного Огнем, должно хватить на то, чтобы разобраться в тех непростых отношениях, что сложились у меня с друзьями и семьей, но теперь уже сомневаюсь в этом.
С теми, кто пришел, все просто. Не понадобилось ничего объяснять и доказывать, ни мне, ни им. Если мы и были виноваты в чем-то друг перед другом, это осталось в прошлом. А с остальными… Я ведь не могу покинуть свой мир. А если бы и мог, не уверен, что решился бы на первый шаг. С Кеони – возможно…»
Быть может, он и приходит.
Он. Они…
Стоят рядом, на расстоянии вытянутой руки, смотрят на него…
Раньше Тьен чувствовал их. Стихийников поблизости, шеара – еще в момент перехода. Теперь нет. Теперь его мир внутри него, а они – снаружи, никак не ощущаемые до тех пор, пока сами не дадут о себе знать.
Из-за этого он постоянно настороже. Прислушивается. Оглядывается.
Следит за собой ежеминутно.
Сдерживается, когда накатывает вдруг, и хочется расшвыривать в бессильной злости мебель, кричать и биться о стены…
Это – слабость. Нельзя поддаваться.
Нельзя чтобы кто-нибудь видел его таким.
Но приступы внезапной тоски или раздражения случаются все чаще…
Три цикла. Тридцать шесть лет.
Он сам придумал, что тяжело будет только в первый год, и с тех пор ежедневно убеждает себя в этом.
Первый год. Ну, может быть, еще второй…
А потом он привыкнет.
Он уже привыкает.
К одиночеству.
К кажущемуся пустым дому, который оживает лишь от его прикосновений.
К тишине, такой оглушительной, что ни звук его шагов, ни стрекот пишущей машинки, ни голоса, что хоть изредка, но звучат здесь, не способны ее разогнать.
Нелегко было научиться засыпать в этой тишине, но он справился. Значит, справится и со всем остальным…
Почему же с каждым днем становится все труднее?
Он говорит себе, что это – кризис. Как при болезни. Надо переждать его, и станет легче…
А когда Эйнар, придя в очередной раз, прощается, едва ли не хватает того за руки, чтобы умолять задержаться еще ненадолго…
Странно, всегда был одиночкой, а тут… Видимо, быть одиночкой в толпе проще.
А ведь еще и года не прошло. Только весна…
Вернее, была бы весна.
Но он все равно объясняет свое состояние сменой сезонов. По весне всегда случаются недомогания, простуды или неуместные влюбленности.
Страхи, что посещают его с недавних пор, Тьен тоже называет весенними. Ждет лета, чтобы избавиться от них…
– Что тебя беспокоит? – спрашивает как-то Лили.
– Ничего, – улыбается он в ответ.
Альва слышит его ложь, но не задает больше вопросов. А сам он не скажет.
Такое нельзя рассказывать.
И писать тоже нельзя. Потому он не пишет уже несколько дней… или недель… Боится, что мысли сами собой просочатся на бумагу, и Софи узнает…
Не узнает, он понимает это. Но все равно боится.
Боится, что не выдержит.
Нет, даже не так. Боится, что не захочет выдержать.
Что однажды, увидев брата или кого-нибудь из друзей, любого из них, живого и живущего настоящей жизнью, в настоящем мире, а не в городе-призраке, захваченном тишиной, подумает вдруг, а не совершил ли он ошибку. Не поторопился ли, соглашаясь на условия предвечных?
Боится, что придет в голову глупая мысль, будто он мог обойтись и без Софи.
Кто она такая, если разобраться? В какой миг и почему он решил вдруг, что только она одна ему нужна? Ведь ничего в ней нет особенного, и даже свет ее – отнюдь не что-то невероятное, хватает и в этом мире и в других чистых и светлых душ. А она совсем обычная. И, что еще хуже, привыкла быть такой, ей это нравится. Мысли простые, мечты мелкие. С занавесками этими носится, никак не может цвет выбрать, клумбы затеяла новые разбивать… А когда думает, что ее не видит никто, в зеркало смотрится и нос трет, будто надеется стереть крохотные, незаметные почти веснушки, еще и читает всякую ерунду в мягких обложках…
Нет, он не думает так. Но боится, что начнет думать. Сомневаться в ней. В себе.
Что не вынесет этих мыслей. Захочет свободы. Жизни. Выпустит из силков времени остановившийся мир и нарушит тем самым договор.
Софи никогда уже не вернется, а он… Он не выдержит снова: сорвется – во тьму ли, в пустоту… или пулю себе в лоб пустит…
А ведь и года еще не прошло.
Только весна…
«Здравствуй.
Прости, что не писал так долго. И вообще прости, не стану говорить, за что…»
Софи простила бы, если бы и сказал. Но главное, поняла бы.
Многие готовы простить, просто так, не задумываясь. Потому что любят. Потому что не хотят ссор. Потому что привыкли прощать…
Но понять и простить – это совсем другое.
Софи его всегда понимала, и уже поэтому она – особенная.
Он тоже понял.
«…Я много думал в последние дни и, знаешь, что понял? Понял, что есть вещи, которые понимать совсем не нужно. Они есть, и этого достаточно.
Не ахти какая глубокая мысль, так и я у тебя не великий мыслитель.
Скорее уж, дурак.
Это все весна виновата.
Весной у тебя день рождения, а я даже даты не знал. Точно, дурак.
Сегодня нашел твой паспорт, посмотрел. На следующей неделе пойду покупать тебе подарок.
Правда, покупать.
Я тут придумал одну штуку: прихожу в магазин, выбираю то, что мне нужно, оставляю деньги в кассе и в приходной книге соответствующую пометку делаю. Потом, когда мир проснется, люди посмотрят, что товара нет, с записями сверятся, кассу сведут и решат, что просто забыли, как продали.
Вчера так шахматный столик нам приобрел и фигуры. Играю теперь сам с собой. Неплохое развлечение, только я все время сам у себя выигрываю. Или проигрываю сам себе – это как посмотреть…»
Время идет теперь по-другому. Летит стрелой, когда кто-нибудь из друзей приходит его навестить, и растягивается в мучительную вечность между их нечастыми визитами.
Но хорошо, когда идет. Потому что порой оно замирает на месте, и приходится толкать его вперед, на час, на день, на неделю…
Месяц, и снова кажется, что он не выдержит больше. Но Тьен уже знает, что это пройдет. Это не усталость пока, не отчаяние, не страх конца – это страх страха. Он боится, что начнет бояться.
Так ожидание боли порой пугает сильнее, чем сама боль.
Но с этим можно бороться.
И он борется.
Планирует каждый свой день так, чтобы время шло быстрее, и некогда было предаваться ненужным раздумьям.
Много гуляет.
Ходит в библиотеки, музеи и выставочные залы. Учится видеть чудо в том, как картины и статуи обретают цвета и формы под его рукой. Любуется ими недолго и опять возвращает в уснувший мир.
Иногда смотрит так же на людей, пытаясь угадать, кто они и чем занимались в миг, когда их жизнь остановилась. Это развлекает и отвлекает не хуже чем книги или шахматы.
А вечерами посещает гимнастический зал.
У него нет абонемента, и призраки трех атлетов и их пожилого тренера, смотрят с упреком, как он, не имея на то никакого права, разминается на брусьях, а после поднимает тяжелые гири. Изматывает себя до предела, чтобы вернувшись домой, заглянуть к детям, коснуться губами щеки Клер, потрепать по волосам Люка, увидеть их на мгновение, прежде, чем они снова станут зыбкими тенями, и идти к себе. Упасть на постель и тут же уснуть, от усталости позабыв обо всем…
«…еще раздобыл старый граммофон, такой, что работает не от электричества, а заводится ручкой. Могу слушать пластинки. Только нужно постоянно придерживать аппарат рукой. Или ногой – я вчера так делал: завел граммофон и сел в кресле с книгой, так чтобы касаться его ногой. Читал под музыку. И орешки грыз.
Орешки мне Эйнар принес. А за пластинками я ходил в твою старую квартиру.
Не будешь сердиться? Я там в шкафах немного покопался. Альбом с фотографиями нашел.
Прости, взял без разрешения одну карточку, ты там очень красивая… Правда, с Анри. Я его оторвал (очень аккуратно, если захочешь, сможешь потом обратно приклеить), а тебя теперь с собой ношу. То есть, фотографию твою…»
Письма накапливаются, и иногда, когда нет настроения ни для чего другого, он перебирает их с утра до вечера. Перечитывает, раскладывает по датам. Пытается вспомнить что-то, о чем обязательно должен был написать, но так и не написал…
«…Попробовал сегодня завести автомобиль. Получилось. Так что можно не опасаться, что заскучаю на одном месте.
Запасусь топливом и съезжу куда-нибудь. В Галор, например. Никогда там не бывал.
Но сначала хочу дождаться годовщины нашей свадьбы…»
Затем отсчитать несколько дней, и будет другая годовщина. Ждать останется всего тридцать пять лет…
«Здрвствуй…»
Смятый лист летит мимо корзины.
И еще один.
Руки дрожат, и он то бьет мимо клавиш, то попадает не на ту…
«Здравствуй.
Пишу, чтобы рассказать о том, что случилось сегодня.
Нет, я не назвал бы это событие чем-то невероятным, и не скажу, что ждал его…»
Он закрывает глаза и видит Софи. Она сидит на краешке стола рядом с машинкой, смотрит на него и укоризненно качает головой. Не верит.
Правильно, что не верит.
«…Приходил Холгер.
Мы не виделись с того дня в Итериане, и после всего случившегося я так и не определился со своим отношением к нему. Как правителя и шеара я всегда его уважал, хоть и не часто это демонстрировал, а в остальном все сложно. Я привык не вспоминать о том, что он – мой отец, и его это, казалось, устраивает, но…»
Все действительно сложно, и ему трудно найти нужные слова.
«…если подумать, я вообще ничего о нем не знал до недавнего времени. Да и сегодня немногое сумел узнать, кроме того, что он довольно неплохо играет в шахматы…»
Тьен не сразу заметил гостя, и неизвестно, сколько тот простоял в стороне, наблюдая за тем, как он расставляет на установленном на террасе шахматном столике фигуры, а затем, медленно обходя по кругу доску, разыгрывает дебют…
Может быть, несколько минут. Может, намного дольше.
Не исключено, что он был здесь каждый день, с самого начала. Маловероятно, но не исключено…
– Здравствуй, – сказал Холгер.
Тьен растеряно кивнул в ответ.
Ждал, что правитель скажет что-нибудь или спросит, тогда, наверное, получилось бы и самому заговорить… Но Холгер молчал.
– Играешь? – не придумав ничего другого, спросил Тьен, указав на доску.
Почудилось, будто гость облегченно вздохнул.
– Если напомнишь правила. В разных мирах они отличаются.
Единственная шпилька в адрес правителя, которую Тьен себе позволил: выбрал черные, бросив рассеянно, что, мол, пусть уже будет как обычно. Но посмотреть Холгеру в лицо, чтобы увидеть, как тот отреагировал на эту фразу, почему-то не решился.
Играли молча.
Подолгу обдумывали каждый свой ход.
Ни один не хотел проиграть. И выиграть никто не стремился.
Как обычно…
Просидели несколько часов друг напротив друга, но партию не закончили. Отложили до следующей встречи…
Что-то щелкнуло в испорченном механизме часов, отсчитывающих мгновения ожидания. Быстрее завертелись колесики, замелькали стрелки. Дни уже не кажутся бесконечными.
Видимо, он свыкается понемногу. Приспосабливается. Учится не думать о будущем и не сожалеть о прошлом. Сбрасывает с души груз ненужных тревог, и чем легче на сердце, тем быстрее летит вперед время…
Пешие прогулки по утрам.
Новая книга днем.
Изматывающие тренировки до позднего вечера.
Жить можно.
Устав распутывать отросшие волосы всякий раз после сна, он обрезал их ножницами под корень, а остатки аккуратно снял бритвой. Лили, которой выпало счастье первой лицезреть его с новой прической, пришла в ужас. Эйнар посмеялся. А Эсея справедливо заметила, что скоро опять отрастут.
Сама сильфида уже не стриглась: Энемис восстановили, и срок ее траура закончился. Она и улыбалась теперь чаще, даже в разговорах с ним, и Тьен подумал, что друзья тоже, наверное, привыкают и к нему, и к той странной ситуации, в которой он оказался.
Это хорошо.
Потом, в самом конце, снова будет плохо. Виноватые взгляды, неловкое молчание. Встречи станут еще реже…
Но пока они появляются по-прежнему, пусть не слишком часто, но регулярно. Он подозревает, что разделили между собой дежурства, хотя закономерности в их посещениях не находит.
В визитах Холгера ее нет и подавно. Правитель может приходить ежедневно в течение недели, а после неделю, а то и больше отсутствовать. Никаких объяснений по этому поводу он не дает, а Тьен не интересуется.
Они просто играют в шахматы. Просто играют. Уже полгода ведут эту партию…
Разговаривают?
Да, случается.
О разном. О другом.
У Тьена нет уже вопросов. И обида, та, полудетская, за то, как с ним обошлись, как отказались от него загодя, даже не зная, – обиды эта тоже прошла. Почти. Но то, что осталось, не стоит слов. Лишнее.
«…Сегодня отчего-то вспомнил о Генрихе.
Задумался, как он там, жив ли еще. Не прошло и двух лет, и за это время он не мог умереть от старости. Разве только заболел чем-то, или…
Я дал ему выбор. Быть может, он им воспользовался.
Впрочем, я сейчас не о том. Странно, но человек, которого я оставил на горной тропе в чужом мире, даже когда я думаю о нем, не вызывает у меня никаких эмоций. Я не испытываю к нему ни ненависти, ни гнева, ни жалости. А вот того Генриха, которого я помню по своему детству и которого вижу на портрете, висящем на стене пустой комнаты, мне искренне жаль.
Когда-то давно он рассказал мне сказку о мальчике, повстречавшем сильфиду, и я принял ее с детским восторгом. А сейчас понял, что то не сказка была, а история его болезни. Долгие годы он жил мечтой, навязчивой идеей, затмившей его разум задолго до того пожара.
Пришло в голову, что и я, возможно, болен чем-то похожим, и те девять лет, что я ждал встречи с тобой, так же свели меня с ума.
Но это ведь глупости, да?
Я же не придумал тебя. Ты была. Живая, настоящая.
Ты есть.
А я снова жду…»
И дождется. Обязательно.
Она вернется, когда мир еще будет спать, а значит, он успеет увидеть ее и сказать… хотя бы просто «здравствуй»…
«Здравствуй, Софи.
Спешу…»
В самом деле спешит. Бьет по клавишам, и под дробный стук молоточков проступают на бумаге слова.
«…рассказать тебе, что придумал Эйнар.
На первый взгляд это совершеннейшее безумие, и если бы Холгер узнал, или Лили, или Йонела, уверен, они, как у людей говорится, костьми легли бы, но не позволили подобных экспериментов. И Фер, тот всегда чрезмерно осторожен, от этой идеи в восторг не пришел бы. Но знаю только я, Эйнар и Эсея. И что касается меня, я именно в восторге…»
Младшенький с сильфидой заявились с утра.
По установившейся уже традиции вывалили на стол гору вкусностей. Забросали стандартными, поднадоевшими вопросами о самочувствии и настроении. А когда выяснили, что он жив, здоров и относительно бодр, начали другой разговор.
– Мы тут с Эсеей решили…
– Пожениться, – закончил Тьен за неуверенно растягивающего слова брата.
– В кому тебя отправить, – буркнула рассерженная предположением бывшего командира сильфида.
– Ну, собственно, да, – непонятно кому ответил Эйнар.
Тьен подумал, что ему.
– Правда? – воскликнул, не зная, как реагировать на подобную новость. Он-то всего лишь шутил. – Женитесь? И… когда?
– Ну… – Эйнар зачем-то отступил на шаг. – Я вообще-то о коме.
И улыбнулся заискивающе:
– Неплохая идея, да?
Как бы странно ни звучало, идея, действительно, была хороша.
И не нова, увы.
Тьен сам подумывал о подобном. Не изнывать годами в призрачном городе, а забыться на длительное время: ни гнетущей тишины, ни лишних мыслей, ни сомнений, что так его пугают…
Да, он был бы рад. Но, к сожалению, такое решение неприменимо к шеару. Медикаментозная кома невозможна, так как его организм легко выводит любые наркотические вещества и будет сопротивляться их воздействию даже при непрерывной подаче препаратов в кровь. Использовать магию стихий, когда он привязан к своему миру, опасно.
– По моим расчетам, – сказал он брату, – получится урвать самое большее три дня.
– По моим тоже, – нимало не смутился Эйнар. – Три дня – семь лет. Плюс-минус полгода.
– Выкладывай, – потребовал Тьен, сообразив, что слова младшего – не пустой треп.
– Помнишь, те пещеры? – Эйнар переглянулся с Эсеей. – Мы наведались туда еще раз, около года назад. Ты же понимаешь, что я не стал бы приходить, не будь у меня конкретных предложений? В общем, меня заинтересовал эффект искажения времени, и я решил отыскать его причины…
– Излучение, – перебил рассказчика Тьен, для себя давно разобравшийся с тем феноменом. – Меня бы спросил. Два мощных источника с разной полярностью, старые, как тот мир. Нестихийная магия. В потоках возникают завихрения, и в зависимости от смещения в пространстве, относительно одного из источников, время сокращается или растягивается…
– Главное – излучение! – не дал продолжить Эйнар. – А нужное положение в пространстве можно рассчитать.
Тьен покачал головой:
– Догадываюсь, к чему ты клонишь, но ничего не выйдет. Я не могу покинуть свой мир.
– И не нужно, – брат победно улыбнулся. – Камни могут покинуть свой.
– Какие камни?
– Камни, которые долгое время подвергались искажающему время излучению, а теперь и сами могут служить его источником. Правда, послабее, но для наших целей хватит. Сделаем тебе из них уютный склепик… В смысле, капсулу…
«…Поверь, я ждал бы тебя и сто лет, и тысячу. Но если есть шанс сократить время томительного ожидания, почему бы его не использовать?
Завтра Эйнар принесет материалы, чтобы собрать опытный образец капсулы. Нужно проверить, удастся ли настроить ее необходимым образом в условиях нашего мира. После этого проведем первое испытание. Предложение Эйнара никак не нарушает условий моего договора с Огнем, и нет оснований для опасений, но все же я должен убедиться, что мое пребывание в капсуле не разорвет связей с миром и не запустит остановившееся время.
Если иэтот эксперимент пройдет успешно, мы соберем еще одну капсулу…
А я пока работаю над составом препарата, с помощью которого меня погрузят в искусственную кому. Это нужно, так как находиться в капсуле в сознании длительное время опасно. Излучение оказывает определенное воздействие на работу нервной системы, а у меня с нервами и без этого не все в порядке. В общем, я лучше посплю.
И да, как я и писал выше, никому, кроме нас троих об этой затее знать не следует. Поэтому при случае сообщу Холгеру, что полностью закрываю мир. Совру, что это нужно для сохранения связей. Нет, не потому что это опасно. Риск есть, но он невелик и вполне оправдан, в отличие от чрезмерной опасливости нашего, так сказать, старшего поколения. Не стоит тревожить их понапрасну. Проход я оставлю только для Эйнара и Эсеи. Кто-то же должен будет присматривать за мной? А им обоим я доверяю.
Не представляешь, как я рад тому, что у меня есть кто-то, кому я могу доверить не только свою жизнь, но и нечто несоизмеримо большее…»
Снова время ускорило ход.
Нет, он еще не в капсуле, но занят теперь с утра до вечера, и почти не остается один.
Измерения, расчеты.
Эйнар.
Опять вспоминается, что бесшабашный его братишка – все же шеар. Причем шеар правильный.
