Текст книги "Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры"
Автор книги: Илья Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)
Вдова
Прилавок, отделанный под орех, сверкает, словно крышка рояля. Желтые, черные, синие, белые туфли стоят на полках, на стеклянных подставках. Приятно пахнет новой кожей.
Старший продавец Антонина Степановна, маленькая, сухонькая, с худым лицом, сняла резиновые боты и надела серые подшитые валенки. В туфлях ноги мерзнут, устают. А ведь часто приходится часами не присаживаться: у прилавка шумит толпа покупателей.
Антонине Степановне лет сорок пять. Раскосые черные глаза делают ее похожей на китаянку. Когда-то в молодости она была тоненькой, хрупкой, и все называли ее китаяночкой. Но это было так давно, что уже забыто. Теперь лицо поблекло, а в черных волосах порядочно седины.
Антонина Степановна холодно поздоровалась со вторым продавцом, Симочкой, как всегда прибежавшей с опозданием на десять минут. Если бы не ее смазливенькая мордочка, на которую таращит глаза директор, давно бы уже заработала дюжину выговоров. А так все сходит с рук. Опять, конечно, протирала подметки на танцульках. И теперь вот на работе будет как сонная муха.
Подошел покупатель, и Антонина Степановна отвела от Симы раздраженные глаза.
Сима высокая, с белокурыми косами. Она двигается за прилавком горделиво, точно хвастается собой. И хотя против прилавка хлопают двери и Симу обдают волны весеннего холодка, она не кутается в фуфайку, как Антонина Степановна.
Смешно: надела толстую фуфайку да еще повязала поясницу пуховой шалью и в валенки нарядилась. Симочка с удовольствием глянула на свои маленькие стройные ноги в лаковых туфлях, провела по икрам рукой, проверяя, плотно ли облегают чулки, заглянула в трюмо, которое стояло напротив, рядом с дверями. В нем отразилась вся Симочка в пестром модном платьице. Она улыбнулась и подмигнула сама себе.
Подошел красивый мужчина в шляпе и в широком сером пальто. Сима торопливо поправила платье. Он стал рассматривать туфли. Потом заговорили о пустяках.
Антонина Степановна сердито взглядывала на Симу, ловила отдельные слова. Вертушка, болтает во время работы бог знает что! Молодежь обыкновенно подходит к Симе – это уже давно замечает Антонина Степановна. Глупцы, да разве эта трясогузка понимает что-нибудь в обуви! Что она может посоветовать?
К Антонине Степановне подходит старик, одетый, несмотря на весну, в полушубок. Лицо его колючее от седой длинной щетины, а выцветшие глаза смотрят с подозрением. Рядом с ним топчется неуклюжий парень лет шестнадцати, толстощекий, с черным пушком на губе.
– А ну-ка, барышня, дайте мне вон те ботинки, сорок второй размер… Сыну вот…
Сын вспыхивает, щеки его становятся свекольными. Он не знает, куда деть большие красные руки.
Антонина Степановна, посматривая на старика опытным глазом, уже заранее знает, что он будет говорить и делать.
Он с трудом просунул заскорузлую руку в ботинок и принялся ощупывать стельку, потом начал гнуть подошву, щелкать по ней, подозрительно исследовать швы.
«Видно, копейка в жизни доставалась ему нелегко», – подумала Антонина Степановна.
А старик между тем жаловался:
– Обувь на парне прямо горит. По сторонам глазеет, ворон считает, а ноги по земле волочит, будто отсохли. Этак никакой обуви не напасешься.
Парень снова покраснел до корней волос.
– Берите, папаша, жалеть не будете, ботинки хорошие.
– Кто их знает, какие они, – забормотал старик. – А ну-ка, давай примерь. Чего нос-то в сторону воротишь?
У парня лоб вспотел. Он покосился на Симу, а затем сел в кресло и сдернул сапог.
К Симе подбежала Ниночка, продавец из отдела парфюмерии, полная, с капризным и насмешливым лицом.
– Сима! – Нина облокотилась на прилавок. – Что это за мужчина такой интересный подходил к тебе?
– Да кто его знает, много их тут болтается.
– Симка, ты от Юрия письма получаешь?
– Получаю, а что?
– Когда же ты поедешь к нему?
Тут подошли две женщины, и одна из них, с пышными седыми волосами и в очках, попросила:
– Деточка, покажите мне вон те желтые туфли на низком каблуке.
Сима даже не взглянула ей в лицо, сунула на прилавок туфли – и опять к Нине:
– Понимаешь, он почему-то тянет! – и принялась что-то шептать.
– А на размер меньше есть? – спросила седая женщина, но Сима не ответила, продолжая свой рассказ.
– Я спрашиваю, на размер меньше есть? – уже громче произнесла женщина.
– Нет, – буркнула под нос Сима и опять зашептала: – Понимаешь, он мне пишет: «Квартиры еще нет». То да се, пятое да десятое…
– Девушка, ну что за безобразие, я уже который раз спрашиваю: есть туфли поменьше?
– Я же вам ответила – нет! Нужно хорошенько слушать, – проговорила Сима. – Вас тут много, а я одна – не разорваться же мне, в самом-то деле!
– На работе нужно работать, а не болтать.
– Вас это не касается!
У Антонины Степановны уши стали красными. Задыхаясь от возмущения, она подошла к Симе:
– Вы с ума сошли, как вы разговариваете с покупателями?
– Да ну их! Только смотрят, а не покупают!
– Это безобразие! Это же… это! Я вынуждена буду рассказать директору!
– К директору бегать вы любите, – съязвила Сима.
– Я десять лет работаю, но так с покупателями… – Антонина Степановна задохнулась.
– Да вам никто не угодит. – И Сима отвернулась.
Антонина Степановна только хотела обрезать ее, как услышала скрипучий голос старика:
– А ты гляди, впору ли будут? Не жмут? Пальцы не упираются?
Пришлось вернуться на место.
– Нет, это нам не по карману, – сказал старик, – дайте-ка подешевле.
Антонина Степановна терпеливо подавала ботинки, а сама мысленно была уже в кабинете директора, бушевала, отчитывала вертушку, у которой на уме только танцы да кавалеры.
Наконец старик выбрал ботинки, заплатил в кассу. Антонина Степановна насадила чек на острый гвоздь, уложила ботинки в коробку и подала.
А через час старик появился с толстым, совершенно лысым директором универмага.
– Это что же получается, а? Разве же так можно? Сунулся дома, а в коробке два левых ботинка! – шумел старик.
Антонина Степановна побледнела и торопливо принялась раскрывать коробки. Когда директор подошел к прилавку, она уже нашла два правых ботинка. Господи, и как это она оплошала?! А все из-за этой вертушки! Хоть кого выведет из терпения.
– В чем дело, Антонина Степановна? – строго проговорил директор. – На вас жалоба.
– Разговорчиками меньше бы занимались с подружками, – съехидничал старик.
Но самое ужасное было то, что эта вертлявая Симочка смотрела на нее со злорадством. А когда директор и старик ушли, проговорила:
– За собой бы лучше смотрели, а другим не указывали. А то в своем глазу бревна не видите!
– Это из-за вас я… вы меня вывели из терпения… вы…
У Антонины Степановны даже нижнее веко стало дергаться, и она то и дело прикладывала к нему палец.
Домой она шла вместе с Гречихиным, продавцом из отдела головных уборов. Всю дорогу с жаром рассказывала эту возмутительную историю.
Грехичин был вдовцом и сверстником Антонины Степановны. Она знала его как степенного хозяйственного человека. Он не курил, не пил и имел только одну страсть – любил хорошо одеться. И хотя губы у него были очень толстые, а нос поднимался вверх и шляпа ему совсем не шла, Грехичин все же оставлял у Антонины Степановны самое приятное впечатление благодаря трезвым взглядам на жизнь. Он жил недалеко от Антонины Степановны и последнее время часто провожал ее до дому. Это волновало ее и льстило ей.
Пока шли, успевали поговорить о многом. Гречихин всегда соглашался. Он, как и Антонина Степановна, осуждал молодежь за грубость, за легкомысленное отношение к браку. Вспоминали последние сообщения газет. Гречихин очень интересовался политикой и считал себя знатоком ее. Потом переходили к обсуждению цен на картошку, на дрова, говорили о ремонте квартир. И Антонина Степановна думала о Гречихине: «Какой самостоятельный человек! Бережливый, И тоже одинокий».
Когда подходили к широкому ручью, он подавал руку, Антонина Степановна пунцовела и старалась перепрыгнуть как можно грациознее.
Жила Антонина Степановна в большом доме. Двери всех двадцати комнат выходили в общий коридор.
В комнате у Антонины Степановны стояли кровать под голубым одеялом, шкаф с платьями, белел стол. Все было чисто, висели салфетки, вышивки, коврики. Но Антонине Степановне входить в эту комнату всегда было тяжело. Там ей было холодно, пусто и бесприютно. Вот и сейчас: вошла – и захотелось плакать. Кто ее встретит? С кем переброситься словом?
Свет не горел: опять выключили до полуночи. Уже смеркалось. Антонина Степановна, не раздеваясь, села у окна. Оно выходило во двор. Видны были сараи, щепки, лужи. Шумел весенний влажный ветер. Между рамами лежала вата, а на ней красные бумажные розы. Щели были проклеены полосками газеты. В одном месте полоска, твердая от клейстера, слегка отклеилась и уныло трещала при ветре.
Антонина Степановна устало разделась. Возиться с примусом не хотелось; она открыла консервы и немного поела прямо из банки. Заняться было нечем, она забралась под одеяло в холодную постель.
Дом обладал неприятным свойством: в коридоре было слышно все, что делается в комнатах, а в комнатах слышался малейший звук из коридора.
Так же четко и ясно звучали шаги музыканта, который жил над комнатой Антонины Степановны. Он имел привычку ходить из угла в угол. Шесть шагов налево, шесть – направо. И так часами. Антонине Степановне порой хотелось чем-нибудь швырнуть в потолок. А шаги звучали гулко, размеренно, невозмутимо.
Едва Антонина Степановна задремала, как в коридоре с грохотом уронили ведро, крича, пробежали ребятишки, и ей показалось, что она лежит прямо в коридоре, а вокруг ходят, бегают, говорят.
Проснулась в полночь от мяуканья кошек. Соседка бросила чем-то мягким, заругалась: «Пошли, окаянные!»
Спать уже не хотелось. Дребезжало стекло в раме, точно билась огромная муха. Музыкант ходил над головой. Антонина Степановна лежала во тьме с открытыми глазами.
Как хорошо наладилась перед войной ее жизнь! Жила она тогда с мужем и матерью. Но тут разразилась война. Будь она проклята! Все рухнуло. Мать умерла ночью, тихо, украдкой, словно боялась побеспокоить людей. Мужа призвали в армию, и он погиб под Смоленском. Попробуй-ка снова устроить свою жизнь. Некрасивая, старая. Любовь свою она щедро отдавала раненым в госпитале, мыла полы, дежурила ночами, читала солдатам газеты, писала под диктовку письма. После войны перенесла свою любовь на людей, покупателей. Уйдет из этой комнаты, точно оставит здесь одиночество, и целый день вокруг нее толпятся, шумят люди. И становится теплее, легче, даже веселей. Она старалась всем услужить и обо всех позаботиться. Ведь больше ей некого было любить. А не любить она не могла.
Воспоминания Антонины Степановны прервал топот, смех в коридоре. У соседей заплакал ребенок. Вспыхнул свет, и стало полегче. Антонина Степановна включила приемник. В пустой комнате словно бы дохнуло большой жизнью. «Весна уже, – подумала Антонина Степановна, – сейчас на улице славно. Молодежь волнуется». Она вспомнила Гречихина: хороший человек, ровный характер. Представила его у себя в комнате. Ходит, что-то мастерит. Плита жарко топится, пахнет борщом, она, Тоня, хлопочет. Переговариваются о делах в универмаге. Например, кого премируют Восьмого марта. Еще не было праздника, чтобы Антонину Степановну не премировали. Она уже рассматривала это как должное. Однажды не дали премии, и она проплакала от обиды всю ночь. Месяц здоровалась с директором холодно. А сейчас ей захотелось плакать оттого, что никогда Гречихин не будет хозяйничать в этой комнате, никогда они не будут говорить здесь о делах в универмаге.
Но, несмотря на эти мысли, Антонина Степановна все же встает, разогревает утюг и начинает гладить лучшее платье.
На другой день она пришла в универмаг в новой пестрой жакетке. Голову повязала голубым платочком. На макушке торчали два кончика, словно уши.
Симочка, глядя на них, потихоньку смеялась. Она побежала в парфюмерный отдел к Нине:
– Ой, чудеса, моя брюзга принарядилась! Уморила! И все стреляет глазами в Гречихина. Ей-богу!
Вечером Гречихин пригласил Антонину Степановну в кино. И ей очень понравился этот вечер. Прощаясь, Гречихин, как показалось Антонине Степановне, особенно долго и крепко пожимал ей руку. Антонина Степановна краснела, смущалась. Легла она спать с легкой душой.
В универмаг пошла снова принаряженной. По березам текли капли, висели на кончиках ветвей, и ветер срывал их, уносил на заборы, на мокрый серый снег. Антонина Степановна взволнованно прислушивалась: под снегом бежали, тихо булькая, прозрачные струи, вырывались около заборов наружу, клокотали и опять закапывались в снег. На дороге лошади проваливались по колено, и в эти глубокие провалы цедились струйки желтой, как пиво, воды. В палисадниках из луж с ледяными донцами поднимались мокрые вербы и цвели серебристыми плюшевыми шишечками.
Давно уже так, совсем по-молодому, не волновалось сердце у Антонины Степановны. Старомодная зеленая шляпка сползла на затылок, глаза разгорелись. «Ах, господи, как все-таки хорошо на свете!» – подумала она и улыбнулась пробежавшей по лужам девочке.
Войдя в универмаг, она увидела новый номер стенной газеты. О ней часто писали как о лучшей продавщице. Антонина Степановна очень гордилась этим и после таких заметок чувствовала себя нужной людям. Но сегодня ей сразу же бросилась в глаза карикатура: Антонина Степановна болтала с Симой и подавала покупателю два левых ботинка. Внизу подпись: «Образцовое обслуживание».
Все на земле померкло.
Уши Антонины Степановны сделались алыми. Она шла в свой отдел, и ей казалось, что все продавцы смотрят на нее насмешливыми глазами. Чувствуя слабость в ногах, она заняла место за прилавком, даже не взглянув на Симу.
Торговля до перерыва шла вяло, покупатели проходили мимо. Сима лукаво смотрела на платок Антонины Степановны и раза два бегала в отдел головных уборов. Антонина Степановна видела из-за реденькой толпы, как она отвратительно кокетничала с Гречихиным, а тот противно улыбался. Улыбка на его лице не вспыхивала, а расплывалась, как жирное пятно.
А в обеденный перерыв Гречихин сам подошел к Симе. Антонине Степановне почудилось, что он шел по паркету не как обычно, а противно семеня, точно козел. Во рту дымилась дорогая папироса, хотя он никогда не курил, а в лихо отставленной руке краснел и серебрился пучок распустившейся вербы. Все это было неестественно и никак не вязалось с солидным и степенным Гречихиным. Он галантно поклонился Антонине Степановне, но вербу поднес Симе, и девчонка торжествующе засмеялась.
– Пойдемте сегодня в кино? – предложила Сима.
– О, с пребольшим удовольствием!
Перед глазами Антонины Степановны поплыли оранжевые круги, но она рылась в обуви, деловито перекладывала коробки с места на место и всей душой ненавидела сейчас обоих, с горечью чувствуя свое бессилие.
На другой день она пришла в старой фуфайке, без платочка с голубыми ушками, и опять поясницу окутывала шаль.
Сима первая тихо и мягко поздоровалась:
– Доброе утро, Антонина Степановна.
– Доброе утро. – Антонина Степановна посмотрела на нее внимательно. Сима читала письмо, и веки ее были красные.
В этот день в продажу поступила партия мужских и дамских сандалет. Они были недорогие, красивые. К прилавку вытянулась очередь. Стоял шум и крик.
Антонина Степановна сначала работала хмуро и молчаливо, а потом оживилась. Она с удовольствием оглядела толпящийся народ и мстительно подумала: «Ничего, пускай продергивают в газете, пускай! Все равно лучше меня никто в универмаге не работает!» Антонина Степановна была тщеславной и не могла сносить соперничества. За работой других продавцов она следила ревниво.
Перед ней мелькали разгоряченные лица, тянулось много рук, несколько голосов кричало:
– Выпишите мне!
– Моя очередь! Мне!
И Антонина Степановна с профессиональной ловкостью и даже красотой в движениях раскрывала коробки, стремительно, но мягко клала сандалеты перед покупателем, мгновенно укладывала обратно в коробку, выписывала чек и командовала:
– Следующий!
Она гордилась мастерством и торжествующе поглядывала на Симу, которая долго возилась с каждым покупателем, неуклюже копалась в груде обуви. Это глазки строить легко, а ты вот покажи работу!
Антонина Степановна точно стала выше, моложе. Иногда она строго кричала:
– Товарищи, ну что вы жмете друг друга, не понимаю! На всех же хватит!
И действительно, стихали. Ее побаивались. В очереди говорили:
– Молодец, в руках все горит!
А сердце ее не покидала тревога. Как же дальше-то жить? Невозможно больше входить в эту пустую комнату с консервной банкой на столе.
Думая, она продолжала работу:
– Вам какой размер?
– Тридцать девятый, пожалуйста.
Сандалеты появились на прилавке.
– Выписывать?
– Да, да!
И Антонина Степановна выписывала чек.
Будь проклята война! Разве мало их, таких вдов-то, неустроенных, постаревших, одиноких? Кто знает об их думах в пустых комнатах?
– Сороковой размер есть?
– Уже кончился. Возьмите сорок первый.
Да за что же винить Гречихина? Что она может дать ему?
– Выпишите мне эту пару.
Руки выписывали чеки, рылись в коробках.
– Товарищи, – осиливая шум, крикнула Антонина Степановна, – тридцать девятый размер кончился! Кто следующий?
Жизнь трудная, запутанная. Легко ли устроить ее? Бывают непоправимые положения. Так все непоправимо у нее. И Антонина Степановна тоскливо вздыхает.
– Да вы не сердитесь, золотко, – принялась оправдываться старая женщина в клетчатом пальто, – я ведь роюсь не от каприза, а нога у сына ранена, так я выбираю туфли пошире…
– Нет, нет, я ничего, – ответила Антонина Степановна, – пожалуйста, выбирайте!
– А я вот эти возьму! – крикнула девушка с мальчишеской челкой.
– Бери, бери, детка, – смеялась Антонина Степановна, – когда же и пофорсить, как не сейчас! Молодая, невеста. Танцуй себе. Хорошо это.
Ну почему у нее нет детей? Пускай трудно, зато это жизнь. В доме смех, крик.
Сбоку пробиралась соседка, за ней другая, шептали:
– Тоня, выпиши нам!
Антонина Степановна хмурилась. Она терпеть не могла, когда лезли вот так.
– Становитесь в очередь. Стоят же люди, а вы чем лучше их?
И возмущенные соседки еще раз убеждались, что у этой гордячки невыносимый характер.
– Не выписывайте этому гражданину!
– Он без очереди!
– Вы куда лезете! Безобразие!
Было душно, от шума разболелась голова. Антонина Степановна побледнела и вытерла платком лоб.
Вплотную к прилавку стояли, должно быть, брат и сестра, рыжие, красивые, похожие друг на друга. Они взволновались:
– Вам плохо? Что с вами?
– Нет, это так… ничего… – заставила себя улыбнуться Антонина Степановна, но улыбка получилась жалкая.
– Душно. Может быть, вам лимонаду принести?
– Нет, что вы, спасибо, – с благодарностью в глазах проговорила она, – вам какие туфли?
Только вот им она и нужна. К ней тянулись десятки рук.
– Немножко потише, товарищи, – попросила Антонина Степановна.
И все стихли, увидев на ее улыбающемся лице тоскливые глаза…
«Ну, слава богу, теперь многие на лето обеспечены обувью», – подумала Антонина Степановна, выходя из универмага. Ноги гудели. Проваливаясь в раскисшем снегу, дошла до сквера. Следы сразу же заливала вода. Пахло талым снегом. Вдали, на красной полосе заката, черные березы, низко кланяясь, простирали по ветру, как по воде, гибкие ветви и становились однобокими, горбатыми.
Внезапно Антонина Степановна увидела в боковой аллее Симу. Та сидела на скамейке ссутулившись, и плечи ее вздрагивали. Антонина Степановна остановилась нерешительно, а потом тихо подошла. Сима плакала неутешно, по-детски.
– Что с вами, Симочка? – подсела она.
Сима вздрогнула, повернулась и вдруг обхватила Антонину Степановну за плечи и уткнулась ей в грудь. Вязаная алая шапочка скатилась по спине на скамью, косы свесились почти до лужицы.
– Ну, успокойтесь, расскажите, что случилось?
Такого голоса у Антонины Степановны Сима еще не слыхала.
Вытирая нос и лицо прозрачным платочком, она рассказала историю, древнюю, как мир. Два года дружила с одним студентом, Юрием, любила его, первый раз любила. Они хотели пожениться, когда он окончит техникум. И вот он окончил и уехал на работу в Канск. Договорились, что все устроит с квартирой, а весной Сима приедет к нему. Она всегда любила его, ждала, а что часто ходила на танцы, так это просто так. И покупателям иногда грубила, и Антонине Степановне дерзила – тоже так… Не хотела совсем, не со зла, а так, неизвестно почему. И с Гречихиным пошутила нехорошо, глупо. А он, он очень хорошо отзывался об Антонине Степановне, очень даже хорошо, все расспрашивал. И вот узнает она, Сима, через подруг, что месяц назад Юрий женился в Канске. И так тяжело, так горько стало! Не хочется жить. Теперь уж вся жизнь ее испорчена. А она, Антонина Степановна, добрая. Это Сима поняла только сейчас. Никогда больше не будет между ними недоразумений. Они будут работать дружно, потому что теперь для нее, Симы, ничего нет, кроме работы.
Антонина Степановна слушала и в душе улыбалась.
Пустые скамейки стояли вокруг фонтана. В чаше его мокрый снег с окурками. На краю голая купальщица, по колени в снегу, присела, завела руки назад, готовясь нырнуть. На голове ее, на плечах таяла ледяная корка из остатков снега, на подбородке висела большая сосулька. Шумели березы, а за ними шумел город, а за городом шумела тайга.
Антонина Степановна ласково и молча гладила по голове Симу и думала о том, что эта Симочка счастливая. У нее же бесценная молодость. У нее все еще впереди. У нее весна жизни – тревожная, шумная, горячая. А у нее, у Антонины Степановны, уже ненастная осень.
С легкой завистью она прижалась к Симе, словно греясь около нее.
Они поднялись. Сима всхлипывала все тише, и как-то становилось на душе у нее теплее – не то от рук Антонины Степановны, не то оттого, что выплакалась.
Стемнело. Зеленая звезда над сквером шевелила усиками. Смутно виднелись шедшие темные фигуры – маленькая, сутулая и высокая, стройная.
1954
