Текст книги "Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры"
Автор книги: Илья Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)
Сны
Уже десять лет, как я расстался с театром, но все эти десять лет мне снятся актерские сны. То я опаздываю на сцену, то, выйдя, забываю текст роли, то стою где-нибудь за кулисами и в темноте, среди нагромождений декораций, шепчусь с актрисой, которую любил когда-то…
Разные сны посещают меня. Я видел себя мальчишкой среди голубей. Будто я, теперешний, стою в отцовском дворе и смотрю на крышу. А там, на фоне облаков и неба, мальчонка в трусиках: легонький, тоненький, коричневый от загара. Он взмахивает руками, словно хочет взлететь, и на миг мне кажется, когда срывается шумная стая, что он действительно летит среди белых, черных, желтых и рябых голубей. Но вот птицы уходят вверх, начиная круговой полет к облакам, а мальчишка остается на крыше. И я, стоящий на земле, знаю, что это я вижу себя.
Тут ко мне подходит мама и говорит: «Ведь ты же упадешь с крыши и разобьешься!» А я смеюсь и говорю: «Ничего! Не разобьюсь! Дай человеку пожить среди птиц. Дай мне почувствовать себя крылатым!» И так мне радостно, что я просыпаюсь от счастья…
А потом мне как-то опять приснился театр. Я сидел в маленькой гримировочной и видел в зеркале свое молодое лицо без очков. А над моей головой там, в зеркале, я видел милое, светлое лицо студентки Ниночки. Стоя сзади меня, она, как театральный парикмахер, металлической расческой с ватой между зубцами расчесывала мои темные, без единой сединки волосы, чтобы надеть парик. И она тихонько спрашивала меня:
– Ты будешь всегда меня любить?
– Всегда, всегда!
– Мы же ведь не расстанемся?
– Ни за что?
– Ты лучше всех на свете.
– Нет, это ты лучше всех на свете.
И что-то происходило с моей душой непонятное. Я почему-то не радовался, а плакал во сне. Наверное, какая-то частица моего сознания бодрствовала, и она понимала, что уже нет меня такого, какой отражается в зеркале, и что нет уже такой студентки, и что любили мы друг друга недолго, и что разлучились очень скоро, и не оказались самыми лучшими на свете…
И я понимаю теперь, что сны – это возвращение прошлого, отголоски настоящего и даже постижение будущего.
В мои сны приходят и братья, погибшие на фронте, и друзья, покинувшие белый свет…
Все ушедшие, умершие, разлюбившие меня – не ушли, не умерли и не разлюбили. Они со мной, они во-мне. Днем я не вижу, не слышу их, но молчаливыми ночами они заполняют мои сны. И вновь в душе моей загораются будто бы давно погасшие обиды, горести, нежности и радости. Оживают все люди, давно уже спящие в земле, и я чувствую связь с ними. Они там, а я еще здесь, но нити между нами не порвались, и они, держась за эти нити, приходят из небытия в мои сны. Как это странно!
Значит, ничто не забывается, все остается с нами?
Последний груздь
Тетя Нюра из-за темных елочек, присыпанных красными листьями с осины, увидела, как дядя Вася склонился над жухлой травой, а потом поставил корзину, полную рыжиков и маслят, опустился на колени и осторожно срезал перочинным ножичком еще какой-то гриб…
Дядю Васю хлебом не корми, а дай сходить за грибами. И грубый-то он был, и неприветливый какой-то, и выпивоха, а вот в лесу совсем менялся, будто в нем, в темном, лампочку включали. Он в лесу даже что-нибудь ласковое мог сказать тете Нюре, не вылезавшей у него из матерков…
Ну вот, срезал он, значит, еще один гриб, поднял его, и тетя Нюра увидела, что это был сырой груздь. Тяжелый, холодный, чистый – лучше и не придумаешь для засолки. Его палевая шляпа походила на большую, но мелкую воронку с загнутыми наружу мясистыми краями. У таких груздей ямку-воронку иногда наполняет дождевая вода, в которой плавают хвоинки.
Крупный груздь был так хорош, что дядя Вася долго осматривал его, взвешивал на руке, нюхал, а потом вдруг… поцеловал слегка липкую, студенистую по краям шляпку.
– Ты чего это, Вася?! – почему-то испугалась тетя Нюра, выходя из-за ершистых елочек.
Дядя Вася повернулся к ней, скуластое, небритое, колючее, как елочная хвоя, лицо его было непривычно просветленным и даже похорошевшим.
– Ты глянь-ка… Ишь он какой! – и дядя Вася мозолистой ладонью бережно провел по шляпе – погладил, что ли, кто его знает?
А вечером дядя Вася умер. Высыпал из корзины на стол кучу грибов, с хвоинками-травинками да с листочками-сучочками, стал разбирать их и внезапно ткнулся лицом в эту груду. Тетя Нюра подумала, что он нюхает ее. Уж очень любил он грибной запах…
– Это он, в лесу-то, через груздь с белым светом попрощался, – горестно говорила потом тетя Нюра. – Видно, почуял он тогда, что срезал свой последний груздь.
Не увижу
Земля – жилище человечества. Из глубин космоса она видится как единый зелено-синий Дом Людей.
Тогда почему же я в своем доме еще не побывал во всех его комнатах?
– Как же так!
Неужели я не увижу саванны и хижины, рокочущей тамтамами Африки, обезьяньих джунглей и древних городов Индии?
Неужели не онемею, потрясенный Тадж-Махалом в Агре, когда этот беломраморный мавзолей зеленовато светится под луной, излучая из своего мраморного сердца лучи любви к женщине, в честь которой он был воздвигнут мозолистыми руками мужчин?
И я не помолюсь красоте собора Парижской богоматери?
И мне не придется разжечь костер в загадочных сумерках бразильской сельвы?
И я не обниму своего краснокожего брата из племени отважных делаваров?
Неужели я умру, так и не искупавшись в Миссисипи?
Нет, не искупаться мне в великой реке…
Из прошлого
Влюбленному всегда двадцать лет.
Значит, и нам с тобой было тогда по двадцать?
Еще не сошли талые воды, а мы с тобой уже отправились в лес за брусничными листьями. Да еще надеялись натолкнуться на гриб подснежник. Его зовут сморчком. Смешно? Иногда он, удалой, прорывается сквозь снежок. Его белую, толстую ножку не видно, лишь темнеет на снегу морщинистая голова. Идешь по лесу и думаешь: да кто же это рассыпал картошку?.. Снеговой водицей пахнет сморчок…
Мы недавно видели апрель с самолета. Глубоко под нами ослепительно вспыхивали извивы, петли речек, овалы озер. Это солнце бросало на нас с земли мгновенные, пламенные взгляды. На тысячи километров все поля были в лужах, с затонувшими в них облаками.
Неужели все это было? И ты – была?
Тебя сейчас нет на земле, и мне все сильней и сильней начинает казаться, что и ты, и все, что у нас было, все это мне только когда-то приснилось. Я тихонько шепну тебе: «Слушай! Меня ведь тоже нет. Нет того, прежнего, которого ты так ласково любила. Он погас, а вместо него появился какой-то чужой и непонятный нам человек…»
Мы тогда думали застать в апрельском лесу снег, воду. По низу березовой рощи частоколом белели только одни стволы – ни травинки там, ни кустика, земля была устлана бурыми листьями, а сквозь них пробивались желтовато-белые, лохматые подснежники, омытые талой водой. Мы пошли к ним, и вдруг ногами ощутили твердь. Оказывается, под бурой листвой таился снег. Вон среди желтой травы белеет он, ручей пропилил в нем извивы.
Мы подошли к одной из берез. Она удивила нас тем, что ствол ее во многих местах сочился. Сочились все ее ранки, трещины, шишки от обломанных сучьев. Корни березы, как могучие насосы, гнали по стволу сок, и он пробивался сквозь кору, пенился в зарубках, струился по ней, капал с обломков ветвей.
Помнишь, я тогда воскликнул: «Какая силища жизни!»
И по нашим телам молодые, гулкие сердца тоже напористо гнали горячий, бруснично-красный сок…
А ночью ударил морозец. На другой день мы снова отправились к нашей березе. И она открыла нам маленькое чудо. На ней сверкали сосульки. Поблескивал ствол ледяными наростами. И даже у ее подножия на земле возвышались ледяные горки и натеки.
– Да ведь это же березовый сок, – изумилась ты.
Я отломил хрупкую сосульку и дал тебе: «Пососи леденец березы!» И себе отломил сосульку. И мы сосали сладковатый, освежающий березовый сок, и эти прозрачнейшие леденцы казались нам целебными. Ты поцеловала меня, и твой поцелуй пахнул березовым соком.
Да было ли это или не было? Дарил я тебе леденцы березы или это, в глубине десятилетий, только почудилось мне?
Если эти леденцы были, так почему же они не исцелили тебя? А может быть, я мало тебе их дарил? Мало?
Уехавшей навсегда
Соседка моя училась в университете вместе с парнем из Италии. Они полюбили друг друга, и он увез ее в Милан.
Наша синеглазая, белокурая переселилась в не наши края, оставив и мать с отцом, и братьев с сестрами. Из сибирячки она превратилась в синьору. Такое не часто, но – случается.
Мне страшно за вас, уходящие в другие страны. Велика ваша ошибка, когда вы решаете, что любовь к мужчине сильнее любви к Родине. За эту ошибку – если вы не пустышки – вы будете наказаны вечной тоской, вечным ощущением бездомовья, которое, наверно, испытывают птицы на весеннем перелете.
Но птицы отдохнут на чужом побережье и улетят на родину. А для вас, синьора, уже нет пути к ней, ибо вы сменяли ее, ничего не выменяв. Вы надеетесь обрести покой и счастье под чужим, заморским небом, но обретете только ощущение вокзала, на котором не живут, а всего лишь делают пересадку. Как бы вы ни сплетали свое гнездо на иной земле, вы все равно будете сидеть в нем на чемодане.
Вы думаете – родина покинет ваши сны? Нет, она всегда будет с вами. И поэтому ваши дети, сибирская синьора, будут для вас иностранцами, говорящими на чужом языке. И вы будете ласкать их, разговаривая с акцентом. У вас и у них окажутся разные родины.
Мне жалко вас, Синьора! Вы станете лепить пельмени, печь блины и пирожки, но русские блюда не свяжут ваших детей с вашей родиной…
Мне делается не по себе при мысли, что некоторые внуки и правнуки Пушкина говорят не на его языке. И не могут они прочитать его книги. Они даже не могут представить, что значит их великий предок для великого народа…
Дочь божественного поэта зачем-то поспешила в иную страну.
Бог ей судья!
Вы плачете, синьора?
Пока они еще с тобой
Как бывает нелегко идти с вокзала и знать, что уже никогда не встретишь человека, с которым только что расстался.
Таким чувствуешь себя ограбленным, а город – опустевшим. И ты не находишь места. И тебе страшно быть с вещами, с городом, среди которых и в котором жил и двигался уехавший человек. Он касался этих вещей, он смотрел на эти здания. И вот его нет. А вещи, а город стоят все так же. Незыблемо стоят.
Но они – опустели. Они приобрели совсем другой смысл. Они превратились в напоминание…
Хожу по городу. И хоть день сияюще ясный, он для меня в тумане.
Пасмурно, зябко, бесприютно…
Пока еще с тобой дорогие тебе люди, а ты еще с ними – обнимай же их теплые плечи, смотри в их глаза, слушай их дыхание, пока они еще с тобой. А то ведь настанет время, и ты уйдешь в неведомое, а еще хуже – может уйти раньше тебя кто-то из них. А ты не долюбил его, не вернул ему свои душевные долги, не успел протянуть ему руку, когда он прыгал через канаву, не одарил его своим лучшим яблоком, своим лучшим виноградом…
И ты, заря утренняя, и ты, заря вечерняя, и ты, сверкающий дождик в глубине солнечного сада, и ты, поле мое, – все вы зовете меня.
Иди же к ним и не проспи их, вспаши, и засей свое поле, и расстели его для бегущих по улице мимо тебя, для едущих в трамвае рядом с тобой…
Приветствую вас, спутники мои, славлю вас, полночи и зарницы мои!
Я спешу к вам…
Кони мои
Где вы, кони мои, кони белые и рыжие, кони вороные и серые в яблоках? Я скакал на вас только в мальчишеских снах… Грозно стучали копыта в темной степи, в гулком лесу, на улицах пылающих селений, и в руке моей сверкал клинок, а за плечами развевалась, как знамя, чапаевская бурка, и зычное ржание повергало врагов в ужас…
Неужели я не удержусь на тебе, конь мой, если вскочу в седло, чтобы мчаться к кому-то, мчаться с целебным снадобьем в суме, или с ковригами спасительного хлеба во вьюках, или с поющей любовью в груди?..
Кони храпящие, с летучими, раскаленными копытами, с яростными мордами в зеленой пене, умоляю вас – во имя моей ноши не сбрасывайте меня, неумелого всадника.
Вы стелитесь над землей вещими птицами, вы несите меня к ждущему и страждущему.
Облачко дыма
Человек протопал по гулкой лестнице, хлопнул внизу дверью.
Следом, из квартиры, торопливо вышла моя соседка с красными от хны волосами.
Тусклая лампочка освещала пустую лестницу и густое, синее облачко папиросного дыма. Женщина, сдвинув черные брови, пристально смотрела на него. Облачко всплывало к ней, словно всходило по лестнице. Так оно поднималось долго, нехотя. Вот стало вытягиваться, делаясь все прозрачней, длинней. И где-то уже в двухтрех шагах от женщины совсем растаяло. До нее, наверное, долетел только запах дымка.
Пуста лестница, пуста площадка на третьем этаже. На желтых и голубых плитках валялась горелая спичка.
Соседка тихонько вернулась в свою квартиру. Звонко щелкнул язычок замка…
Лето среди зимы
Застекленные рамы длинной теплицы завалены снаружи снегом. А в теплице влажный, банный воздух, по-весеннему пахнет землей и зеленью. Тянутся три стеллажа внизу и три под прозрачным потолком. На стеллажах сплошная зелень, пестрота цветов. В глиняных горшках и ящиках растут белые, розовые, лиловые хризантемы, примулы, ярко-алые гвоздики. Ночами вместо солнца над ними горят большие лампочки под жестяными абажурами.
Между стеллажами цементные дорожки в лужицах после поливки цветов. В углу бассейн, в него с шумом хлещет вода из крана. На голубых рамах теплицы висит множество сияющих капель. Они срываются на цветы, шуршат в листьях. По запотевшим стеклам пробегают извилистые струйки.
В теплице живут три непоседливых синицы. Они перепархивают среди цветов, хрустально цвинькают.
Женщины в синих халатах ощипывают засохшие листья, рыхлят землю в горшках, поливают из леек яркие цинерарии.
Эта теплица – словно маленькое лето, словно воспоминание о дорогом и утраченном.
Смотрю на примулы и боязно мне. Такие они хрупкие, беззащитные, а рядом с ними, за тоненьким стеклом, – сугробы, стужа январская, трескучая, даже туман стоит, дыхание перехватывает. А цветы все-таки распускаются. Они цветут среди снега.
Их покупают для свадеб, для встреч, для праздников. Девушка срезает цветы, кутает их в бумагу, в платки и шали. Букеты уносят в дымный мороз, как уносят закутанных детей.
Таганрогские трамваи
Покой, налаженность жизни ощущаются в этой чеховской части Таганрога… Машин мало, суеты нет.
Особенно умиляют таганрогские трамваи. Они какие-то домашние, тихие, полупустые, а то и просто пустые.
Бегут неторопливо среди зарослей улиц. Иногда бегут гуськом, сразу пять-шесть штук, будто скучно им поодиночке. Бежит-бежит трамвай, к вдруг – стоп! Остановился. Выскакивает водитель с ломиком и переводит стрелки. И снова покатил.
По нескольку штук собираются трамваи в зеленом, тихом переулке у диспетчерской. Здесь контора, оранжевый автомат с газводой, скамейка – водители забегают в контору, потом пьют воду и опять уезжают.
А как уютно сияют трамвайные окна во тьме среди деревьев! Ночь. Сижу в трамвае один. В двух вагонах только я один. Здесь кондукторов нет, стоят билетные автоматы. За окнами – заросший город, таинственный, темный. Двери, как в сказке, сами открываются и закрываются, гремя, но никто не выходит и не входит. А может быть, это входят и выходят невидимки?
К счастью!
Заезжий дом в Пихтовке замело чуть не до крыши. Были откопаны только окна да двери.
Крыльцо, натертое ногами, блестело, скользкое, как лед. Метелочкой из березовых веток я смахнул с валенок снег.
У стены в сенях стояла бочка с водой. За ночь вода сверху покрылась льдом, а утром его пробили ковшиком и вычерпали ведра два. Теперь водица поблескивала внизу, а сверху на стенках бочки остался зазубренный круг изо льда.
На кромке бочки сидел воробей. Испугавшись меня, он начал носиться в сенях, наконец метнулся к открытой двери, в проеме которой стоял я, на какой-то миг растерянно затрепетал крылышками на месте, и я, сам не зная зачем, молниеносно выбросил руку и схватил его прямо в воздухе. Такого в моей жизни еще не случалось. Теплая ладонь ощутила тонюсенькие, ледяные, колючие лапки. Черные просяные зернышки глазенок от страха затянулись пленкой век.
Так с воробьем в кулаке я и вошел в избу. Меня обдало теплом.
– Есть кто? – спросил я.
Было тихо, пусто. В коридорчике я увидел умывальник, бачок для воды. Направо дверь вела в жаркую кухоньку, налево в большую комнату, тесно уставленную кроватями. Весело трещала печка, хорошо пахло горелой берестой.
Какие-то высокие цветы с толстыми, почти прозрачными, водянисто-зелеными стеблями широко раскинули свои ветви с пестрыми листьями. Цветы росли в бадьях и ведрах. Их побелили известкой, эти ведра, но дужки на них сохранили.
На продавленном полосатом диване лежал большой дымчатый кот. Должно быть, для него самым неприятным было открывать глаза. Потом я убедился, что он даже ходит зажмурившись.
Я тихонько засмеялся, разжал ладонь, и воробей сел на самый пышный цветок.
– Вот здесь мы будем жить, – сказал я воробью.
Он попытался вырваться на свободу, шмякнулся о стекло окна, занесенное с улицы пухом снежинок, упал на подушку, ошалело посидел, а затем вспорхнул на спинку кровати, возмущенно чирикнул.
Кот чуть-чуть приоткрыл тигриный глаз, полыхнувший зеленым пламенем, и снова заснул.
В коридорчике беззубо прошамкала дверь, толсто обитая кошмой. Я вышел и увидел молодайку и старуху. Они указали мне свободную кровать.
Увидев порхающего воробья, молодайка воскликнула старушечьим скрипучим голосом:
– Откуль это он взялся?
– Должно, в дверь за нами шмыгнул. Стужа загнала, – молодым, чистым голосом отозвалась старуха. – Это к счастью!
Я разделся, сел на кровать и, радуясь безделью, свободе от всего, закурил, чувствуя себя попавшим в сказку с маленькими чудесами.
Шаман нефтяников
Ночами над Нижневартовском небо зловеще-багровое, точно где-то в тайге извергается вулкан…
Меня привезли туда в морозную ночь. Выскочив из машины, я остановился пораженный. Из скважины с неимоверной силой хлестала струя газа. Ее потом заберут в трубы. А сейчас, чтобы газ не отравлял воздух, его подожгли.
И вот я стою перед этим факелом. Пламя идет не от самой земли, струя отшибает его вверх, и оно бушует над землей. Пламя ревет, безумствует, яростное, сумасшедшее, страшное. Среди пустынного, дикого мрака, среди болот и рахитичной тайги, среди снегов и любой стужи оно как некое грозное, космическое божество. Увидев такое, первобытный человек, наверное, упал бы на колени и, простирая руки, молился бы этому яростному божеству. Стоя у факела, я понимал огнепоклонников.
От факела – зной. Он растопил вокруг себя завалы снега. Образовался круг из горячей земли. В стороне от огня – снег, а рядом со снегом – цветы, пробужденные к жизни неурочным теплом. И вот в середине этих венков из цветов и снега ревет и пляшет рыжее языческое божество, великий шаман нефтяников.
Да будет!
И было сначала великое болото, гнилая вода и чахлая чащоба, кишащая комарьем и гнусом. И пришли боги в резиновых сапогах, в телогрейках. Вернее, не пришли, а прилетели на металлических крыльях, другие же пробились на машинах огнедышащих. И сказали боги, дымя «Беломором»: «Да будет твердь посреди воды, и да отделит она воду от воды».
И подняли свои вышки буровых дел мастера, и ввинтились в землю, которая прятала нефтяное море. А строительных дел мастера, лязгая машинами, обрушились на великое болото. И вот уже воздвигнут город. Прочертились улицы из многоэтажных домов. «Да будет свет», – сказали мастера. И засиял свет в окнах домов, в окнах гостиниц с загадочными названиями «Самотлор» и «Мега», в гастрономе «Нептун», в кафе «Белоснежка», в магазинах «Тайга» и «Сапожок», на столбах вдоль главной улицы имени Космонавтов…
Но создание богов не завершено, оно еще в черновике. Улицы пока залиты водой и грязью. Грязь по колено – великое болото еще похваляется своей силой. Заставляет всех ходить в резиновых сапогах.
И даже в учреждениях есть для приезжих – командированных – сапоги. Вот и мне в горкоме выдали сапоги и портянки. И сказали: «Теперь не пропадете!»
Да, знаменита, знаменита нижневартовская грязь! С трудом выдергиваешь из нее ноги.
У каждого дома стоят железные ящики-корыта с водой и мочальными кистями на палках. Прежде чем войти в дом или учреждение, становишься в ящик и кистью смываешь с сапог желтую первозданную грязь.
Бульдозеры всюду нагребли горы торфа. И всюду валяется, тонет в грязи всякий строительный мусор: обломки цементных труб, мотки проволоки, железные банки, ящики, вырванные пни, стволы сокрушенных деревьев…
Сотворение мира продолжается.
