Текст книги "Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры"

Автор книги: Илья Лавров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Не уходите!

Все осталось позади. Свердловск, отпуск, хлебосольные родственники – все-все позади.

Поезд мчал Чибисова к дому. В полях пуржило. Но ему не казались мертвыми и скучными эти снежные поля. При виде их сердце его томилось в каких-то ожиданиях. Должно быть, оно провидело в холодной пустыне будущую весну с разливом света, цветов и трав.

В. купе с ним была только Галина Семеновна; она сразу же назвалась, едва он разделся и положил чемодан на верхнюю полку. Домовитая, уютная, она вязала дочке ярко-васильковый свитер. Дверь в купе Галина Семеновна открыла: все-таки неудобно закрываться вдвоем с незнакомым мужчиной…

Мелькнула ель с загнутыми вверх концами ветвей, похожая на пагоду. Возле нее – колодец под двускатной крышей, на ворот намотана цепь с ведром. Боже мой, все так же, как и у него; у Чибисова, в лесном краю.

Три года назад его перевели из города начальником маленькой станции. В сутки отгружала она десятка два вагонов леса – вот и всего-то дел.

Затерялись среди тайги маленькое здание станции да несколько домиков, в которых жили рабочие-путейцы и стрелочники с оравой ребятишек. Меж рельсов бродили козы, поросята, куры. Зимой, спасаясь от лисиц, к путям прибегали зайцы. Тихо было, пустынно, пахло хвоей.

Каждые три часа в глубине леса возникал шум скорого поезда. Путевой обходчик в рожок проигрывал ему встречу. Поезд вырывался из лесных дебрей. В темноте его освещенные окна сливались в огненное летящее копье. Вонзится оно в утробу тайги, исчезнет, и снова тихо, заброшенно, таежно. Над самой землей проползет немощный фонаришко дежурного. А через некоторое время в глубине этой немоты снова зародится далекий гул, опять пролетит огненное копье, брошенное богатырской рукой.

Так проносятся и проносятся поезда.

Раньше они пронизывали душу тревожной тоской о несбывшемся, а теперь вот ничего: спокойнехонько жилось здесь Чибисову и его жене. Румяные, свежие от лесного воздуха, от речки, от грибов и ягод, они и не замечали, что стареют…

Проводник приносит чай, длинные плиточки сахара в цветных обертках. Чибисов не торопясь пьет и сразу же курит и среди этих вечереющих метельных полей, в летящем вагоне чувствует себя как дома.

Галина Семеновна интересуется его жизнью, и он добродушно не рассказывает, а как-то бубнит о своей станции, о лесном покое, о засолке груздей. Высокий, крупный, с простыми, мягкими чертами лица, он чем-то напоминает свою спутницу. Отпив последний глоток, Чибисов задумчиво ставит стакан… мимо стола.

– О, черт… И вечно что-нибудь такое со мной, – сконфуженно улыбаясь, бормочет он. Галина Семеновна трясется от смеха и подбирает осколки…

Умывшись и переодевшись в пижаму, Чибисов неуклюже взгромождается на верхнюю полку, натягивает на себя чистую простыню. Его мягко колышет. И он легко и быстро засыпает.

Засыпает и Галина Семеновна, – лицо ее делается смешливым, молодым, как будто она видит развеселый сон. Все ее пышные округлости под простыней вздрагивают, словно от смеха…

Сквозь сон Чибисов чувствовал, как поезд останавливался, через окно доносились голоса, звяканье молотков, объявления по радио о посадке. И снова поезд уносился в поля. И Чибисов уже ничего не ощущал. А потом вдруг начинал смутно чувствовать вроде бы какую-то радость.

Внезапно он проснулся. Проснулся не то от порыва этой радости, не то от пристального взгляда. Еще не открывая глаз, он понял, что поезд стоит, что в вагоне и за окном в лесной и снежной тьме глухая тишина. Будто никого нет на свете. А из этой тишины кто-то смотрит на него, смотрит неотступно и обдает морозной свежестью, от которой сжимается сердце, сжимается и словно бы любит кого-то или что-то.

Чибисов медленно открывает глаза и видит озаренное синим светом с потолка лицо стоящей женщины. Она смотрит на него удивленно, точно он кого-то напомнил ей. А может быть, это ему сочинилось в синем, таинственном полумраке?

На меховой шапочке, на плечах дошки лежит пластами пушистый голубой снег. Казалось, женщина возникла из недр плотной тишины, из ночной глухомани. И почему-то он шепчет ей, как уже давно знакомой:

– Снегопад?

– Густой, – шепчет и она.

И Чибисов с удовольствием вдыхает принесенные ею свежесть снега и запах морозца…

Рокочут колеса. Вагон лихорадочно дрожит, напрягая мускулы. Будто он остервенело гонится за кем-то. Летит, задыхаясь, в гущу уральских лесов. Очертя голову, выворотив огненные глаза, врывается в белейшие снега, заваленные непроглядным мраком.

Женщина исчезла, точно приснилась.

Но вот шепот. Шелест простыней. Фуражка проводника. Стук двери. Снова тишь.

Да был ли кто-нибудь там, внизу?

Чибисов, боясь, что все это ему снится, свешивает голову. Внизу лежит женщина. Пахнет в купе снегом и духами. Вагон уже мягко колышется. Будто поезд летучим соколом стелется над землей, настигая жертву.

Чибисов смотрит вниз, на лицо в тени от верхней полки. Ему чудится, что и женщина неотрывно смотрит на него.

Едва в окне забрезжило, Чибисов, громоздкий, тяжелый, начал спускаться с полки. Он старался не шуметь, но проклятые ноги зацепили стремянку, и она бухнула в дверь. Глянул на спящую Галину Семеновну, испуганно – на новую соседку, но увидел только черноту волос на белизне простыни.

Чибисов вышел в коридор. Вагон еще спал. Окна были по-весеннему промыто-ясные, без морозных выпуклых кружев.

На опушках и полянах утопали в сугробах стога, сметанные вокруг шестов. Стога были совсем белые, толсто облепленные снегом. Кое-где торчали одни шесты, сено уже забрали. Кругом вспухал такой непролазный снежище, что Чибисов не мог понять, как это лошади пробирались к сену.

Вьюги завалили даже ели. Из снега едва пробиваются темные лапы, густо увешанные желтыми шишками.

Мелькнула пустынная деревенька. Из труб поднимался голубой лесок дымков. Всю деревеньку так занесло, что и она была совсем белая, будто сотворенная из снега удивительной чистоты. Как тут люди могли ходить? Ни дороги, ни тропинки.

Должно быть, ночью все замело.

В купе послышался любопытствующий голос Галины Семеновны и отчужденный – незнакомки. И черт знает, как получилось, что его ручищи вывернули из гнезд металлический прут с занавеской.

Из купе вышла Галина Семеновна с полотенцем и с розовой мыльницей.

– Рано же вы, сосед, поднялись грешить, – сказала она.

– Отлежал все бока, – буркнул Чибисов, вставляя прут в гнезда.

Галина Семеновна ушла. Чибисов напрягся, прислушиваясь к шороху в купе: дверь была открыта, он стоял к ней спиной. Внезапно, рядом у окна, возникла незнакомка.

– Доброе утро, – поприветствовал он.

– Здравствуйте. – Она опять бросила на него удивленный и тревожный взгляд.

Смуглое лицо, непроглядно темные глаза, черные волосы, черная блузка, черные брючки. Пожалуй, ей уже за тридцать.

И почудилось в ней Чибисову странное противоречие: гордое лицо и детски-трогательные кольчики волос, суровый, хмурый взгляд и девичье-легкие, с ласковым изгибом брови, властные губы с горькими складками в уголках и совсем беспомощные, маленькие руки. Как будто из прежней – слабой, нежной девушки – пробивалась сильная женщина, но еще не пробилась совсем, не заслонила прежнюю, а лишь новые черты смешались со старыми.

«Темная, как ночь, – подумалось Чибисову. – Ноченька! Откуда ты? И кто ты? Куда едешь?» Чибисов, забывшись, открыто смотрел на соседку, а та делала вид, что не замечает этого.

Появилась, Галина Семеновна, раскрасневшаяся, с мокрыми прядями после умывания.

– Давайте-ка похлебаем чайку, – предложила она.

Трое сидели за одним столиком. Галина Семеновна радушно угощала спутников маслом, колбасой, охотно рассказывала о своем житье-бытье в Омске. Чибисов слушал ее, а сам чувствовал только Ноченьку, глядел на Галину Семеновну, а сам видел только новую соседку.

– Как именовать-то вас? – спросила ее Галина Семеновна.

– Зовите Лизой.

Ее движения были, нервные, порывистые. То она будто к чему-то прислушивалась, то будто что-то вспоминала. От нее исходила смутная тревога. Чибисов ясно чувствовал эту тревогу.

Наверняка что-то стряслось в ее жизни. Она смотрела на Галину Семеновну, полуприкрыв ресницами глаза. Но Чибисов был уверен, что Лиза не видит и не слышит ее, а вся обращена к нему.

Он взял пачку печенья, но так неловко распечатал ее, что печенье посыпалось на пол.

– Ну, что ты будешь делать, – проворчал он, смущенно разводя руками.

– Вы всегда такой? – засмеялась Галина Семеновна. – За вами нужен глаз да глаз! Супруга, наверное, вас поругивает?

Лиза взглянула на него с каким-то непонятным смятением. А Чибисов, обескураженный своей неловкостью, собрал с полу рассыпанное печенье и так выпрямился, что грохнулся головой о полку. Галина Семеновна, заливаясь смехом, только рукой махнула: дескать, вот увалень-то!

Чувствуя себя нелепым; смешным, Чибисов выбрался в коридор. В окне перед ним что-то мелькало, проносилось, но он смотрел как бы назад и видел, как разомлевшая Галина Семеновна сняла туфли, легла, прикрыв ноги шалью, раскрыла книгу. «Она определенно все это должна проделать. Сейчас, конечно, захрапит, – подумал Чибисов. – Таких любая книга вгоняет в сон…»

Там, в купе, зашуршала газета, звякнул стакан. «Лиза прибирает на столе». Затарахтели спички. «Сейчас подойдет к окну. Будет курить». И тут же увидел ее у соседнего окошка – над ее головой заклубился синий дымок сигареты.

Так они стояли долго, и непонятная, беспокойно-счастливая сила влекла его к соседнему окну. Все ленивое, зажиревшее и благодушное, что наполняло его, – все полетело вверх тормашками.

От этой женщины веяло нервным напряжением. И это ощущение тревоги все сгущалось и захватывало Чибисова. Так и чудилось: должно что-то случиться.

Лиза жадно затянулась сигаретой, пустила сильную струю дыма в сторону, опять затянулась. Будто смотрит в окно, а глаза закрыты.

Поезд прогрохотал через мост с перилами. Под ним извивалась ледяная полоска ручья.

– Маленький ручей, а через него нужен мост, – точно самому себе пробасил Чибисов и прислушался: в купе чуть-чуть похрапывала Галина Семеновна. – Попробуй перегороди ему путь! – продолжал он. – Пусть даже это будет мощная насыпь. В дождь, весной, как разольется, как взыграет! Размоет, размечет насыпь и остановит поезда. – Помолчал и совсем уже самому себе пробубнил: – Маленький ручей, а через него нужен мост.

Лиза будто и не слушала его.

Чибисову представилось, что в ее окне все интереснее, необыкновеннее, оно, наверное, синее или алое, и мир через него видится цветным. Ему так захотелось взглянуть в синий колодец ее окна, что он передвинулся к ней.

Нет, окно ее не было синим или алым, но оно показалось ему чище, прозрачнее других, через него все виделось дальше и представлялось заманчивее.

Вдоль дороги тянулась толстенная стена густо посаженных низких и ровных, словно подстриженных сверху елок. На них пластами лежал снег. Локтем он касался тонкой, беспомощной руки соседки. «Да что же это такое?! – удивился он. – Я даже не знаю, кто она, и вдруг…» А сам был счастлив оттого, что стоит рядом с ней, и никак не мог придумать, о чем бы с ней заговорить.

Наконец он ошалело буркнул:

– Дайте сигарету.

Они повернулись лицом к лицу, и ему опять показалось, что он кого-то напоминает ей. Она отвернулась, через плечо протянула сигарету.

Среди заснеженных лесов мелькали просветы в синеющую даль, убегали в эти леса, в эту щемящую даль извилистые тропинки, дороги.

– Кто вы? – спросил он в недоумении.

– Зачем вам?

– Где живете?

– Еду в Кунгур.

Он растерялся, не зная, что еще спросить, сказать. За их спинами, через сладкий зевок, раздалось:

– О-хо-хонюшки-хо-хо! – Это проснулась Галина Семеновна.

От ее зевка и Чибисов словно проснулся, пришел, в себя.

– А! Вы здесь? Глазеете на Урал? – проговорила Галина Семеновна, выглядывая из купе. – Идите пить нарзан. Фу-у, рассолодела совсем! – И она вытерла платком полную шею.

И Чибисов, и Лиза вошли к ней. Она вытащила из кошелки две черно-зеленых бутылки. Ядреный нарзан кипел, дымился, брызгал из стакана, жгуче ударял в нос. Лиза взяла книгу, подсела к столику. Галина Семеновна принялась за дочкин свитер. Чувствуя себя никчемным среди женщин, Чибисов снова ушел в коридор.

– Домой путь держите? – услыхал он певучий, сдобный голос Галины Семеновны.

– Дом у меня сейчас – вагон.

– Да… понятно… Ну, ничего: из одного выехали, в, другой приедете. Вечно дороги не бывает, человек обязательно куда-нибудь да приедет.

Лиза молчала, не хотела продолжать разговор. И это молчание показалось Чибисову тяжелым и каким-то черным.

Долго стоял он в тамбуре, потом пил в ресторане пиво, потом пошел к проводнику, взял расписание., В Кунгур приезжали в полночь. Не зная, что делать, снова угнездился в ресторане, тяжело облокотясь на столик и подперев ручищей большую лохматую башку.

Напротив блаженствовал старый бурят. Старик накрошил в борщ хлеба, выхлебал, до сияния облизал ложку, смачно рыгнул. Подошла официантка. Он вытащил из кармана ало полыхнувший шелковый платок. В него был завернут добела вытертый бумажник. Поплевав на желтые пальцы, плосколицый старик вытянул новенькую, не согнутую десятку, хрустя ею, тщательно проверил – не слиплись ли две бумажки.

От всего этого Чибисову стало муторно. «Уже сорок пять лет! Сорок пять. Будто еще вчера было двадцать. Мелькнула жизнь – не заметил, – твердил он про себя. – Все кончено. Все кончено».

– Все кончено, – проворчал он.

– Кончено. Моя набил брюха, – подтвердил старик, заворачивая бумажник в платок.

– Вот-вот, друг, именно: набил брюхо! – и Чибисов хлестнул себя ладонью по животу.

Кругом истребляли котлеты, гуляши, шницели, сосали вино, галдели. Седой старик томными, женственными глазами оглаживал полные ноги официантки. Гулко, будто в бочку, гоготал здоровенный, багровый детина.

И вся эта жизнь оскорбляла то, что охватило Чибисова. Он тяжело двинулся в свой вагон.

А потом снова маячил у окна. Рядом стояла Лиза. За окном уже смеркалось, мела метель. Сороки и вороны, кособочась на ветру, перелетали с березы на березу, со стогов на телеграфные столбы.

– И как это люди равнодушны к сорокам и воронам? – неожиданно громко удивилась Лиза. Чибисов даже вздрогнул. – Их не любят, гонят. А ведь это такое русское: снег, снег и в метельном сумраке вороны, сороки. Им не страшны метели. Другие птицы-щеголихи прячутся. А им не страшны метели. Вон посмотрите!

Чибисов увидел косогоры, среди берез зеленые сосенки, стога, обложенные жердями, деревушку, засыпанную снегом, и перелетающих сорок и ворон.

– Я люблю их, – сказал он.

– А про ручей вы верно заметили… – Она бросила мимолетный хмурый взгляд. – Маленький ручей, а через него нужен мост…

Когда подъезжали к Кунгуру, Галина Семеновна уже спала. И опять колыхалась вся, словно над чем-то смеялась. Соседка не укладывала, а просто все заталкивала в чемодан. Чибисов вынес чемодан в пустой морозный тамбур, пропахший табачным дымом.

– Зачем вы сюда приехали? – неожиданно спросил он.

– А куда же мне ехать? – устало удивилась она, не глядя на него. Сейчас уже не было в ней противоречивых черт: вся она стала девичье-беспомощной, хрупкой, слабой-слабой.

Чибисов, взяв за плечи, повернул ее к себе. Некоторое время они растерянно смотрели друг на друга. Слепые от нежности глаза Чибисова стали влажными, а у нее испуганными и настороженными.

– У вас все еще будет, – проговорил он. – Вы только верьте…

– Что будет? – прошептала она.

– Вы сами знаете.

Большой ладонью он погладил ее маленькую руку в замшевой черной перчатке, и она не отняла руки.

Поезд стал замедлять ход, появился проводник, испытующе-насмешливо глянул на них, распахнул дверь. В тамбур ворвались ледяной ветер и гул колес. Чибисов сошел первым, принял чемодан. Из-за трех товарных составов невидимый вокзал выбрасывал электрическое зарево. Было очень холодно, глухо, пусто.

– Прощайте, – сказала она. – Прощайте. – И как-то нерешительно, словно ожидая, что он окликнет ее, двинулась вдоль поезда.

Чибисов грузно метнулся за ней, но проводник остановил:

– Сейчас трогаемся!

Вот она оглянулась и подняла руку, помахала. Он тоже взбросил руку, но помахать забыл. Так останавливают проходящие мимо машины. Лиза зашла за состав, исчезла.

Стужа показалась железной. Из дверей выглянул второй проводник, выплеснул из чайника кипяток, и там, где дугой пролетела струя, осталась дуга из пара…

Поезд стремительно и мягко стелился над снегами. Порой в полях мелькали одни светящиеся окна, домов не было видно. Это проскакивали деревни.

Вырвалась из тьмы освещенная лампочками на столбах маленькая лесопилка, заваленная горами бревен, штабелями досок. Чибисову даже почудился смолистый запах опилок. Изредка из мрака возникали городки и, просияв россыпью огней, исчезали.

Чибисов сидел на полке, где прошлую ночь спала Лиза, и чувствовал себя жалким и старым. Ему казалось, что он все потерял. Ему даже в голову не приходило, что за этот день он разбогател, как богатеет разбуженный, увидев мир.

1965

Здравствуй, лодка!

1

Кунгурцеву досталось место в самом конце автобуса. Здесь подбрасывало чуть не до потолка; рюкзак его катался в проходе.

Нагромождения камней и скал, гулкие ущелья, на кромках которых ревень распустил огромные лопухи-зонты, пышнотравные поляны с бурлящими ручьями, свисающие по краям расселин гирлянды маральника и курильского чая – все это мелькало перед глазами.

Дорога то взбиралась в гору, то извивалась вниз, там лепилась над рекой по краям скал, а там кидалась в сухие боры и ягодники.

Остановились возле реки. Шофер попросил всех выйти, чтобы автобус смог въехать на паром. И только пассажиры вышли, как припустил дождь, по реке поплыли пузыри, запрыгали фонтанчики.

Кунгурцев подошел к женщине, которую приметил в автобусе. Она сидела на первом сиденье, устроившись как-то очень уютно и хорошо, и, должно быть, испытывая удовольствие от быстрой езды.

Была она в серых брюках с карманами на «молниях», в синих с белыми полосками кедах и в серой штормовке, стянутой сзади резинкой.

Из шалашика-капюшона выглядывало приветливо-спокойное лицо, прядки светлых волос.

– Что это за река? – спросил Кунгурцев.

– Лебедь! – голос у женщины был мягкий, ясный.

– Как? – переспросил Кунгурцев.

– Лебедь! Один поэт так написал о ней, – и женщина, улыбаясь, щурясь от дождя, бившего в лицо, прочитала тихонько, будто самой себе:

 
По широкому пролому
С голубого ледника
Ты летишь к теплу земному,
Лебедь – белая река…
 

Женщина чуть-чуть смаковала певучие строки – так посасывают вкусную конфету.

Ее скулы, кончик носа и пальцы розовели, как у вышедшей из студеной воды, поэтому она показалась Кунгурцеву прохладной и чистой.

 
Гонишь воду ледяную,
Раздвигаешь берега…
Я люблю тебя такую,
Лебедь – белая река.
 

Ее явно переполняла тихая, светлая радость. Наверное, женщина с удовольствием ощущает свою телесную и душевную чистоту. Наверное, все в ее жизни разумно, честно и прилично. Она довольна собой, жизнью. И от этого ей легко и счастливо.

«Вечно ты со своей фантазией!» – одернул себя Кунгурцев и посмотрел на стремительную белую реку, носящую такое странное и прекрасное название. Потом снова взглянул на женщину. Она прищурила серые глаза, точно глядела на него издали, глядела приветливо и вместе с тем не подпуская к себе. Кунгурцеву даже почудились смутные слова, что-то вроде: «Ради бога, не приближайтесь! Вам хорошо и мне хорошо, так не будем мешать друг другу».

Паром был уже на середине реки. Дождик все сыпался, рябил воду.

– На Алтае много интересных названий, – сказала женщина. – Например, в Бию впадает речка Кебезень, что значит: «Здравствуй, лодка!»

– Чудеса, – пробормотал Кунгурцев.

– Почему она так названа? Может быть, потому, что редкие здесь лодки выносятся из-за мыса так внезапно, что невольно воскликнешь: «Здравствуй, лодка!»

Женщина говорила, как учительница на уроке, без запинки, будто растолковывая и приглашая ученика оценить поэзию этого названия.

– Есть еще речка Кыс-Моин – девичья шея, – все смаковала она диковинные названия и старалась вложить их в память слушателя.

– Чудеса! – опять удивился Кунгурцев и улыбнулся ей, мысленно сказал: «Здравствуй, лодка!»

А ее глаза сильнее прищурились, словно бы женщина отошла от него еще дальше.

– Вы знаете язык горноалтайцев? – спросил он.

– Да. Я родилась и выросла возле Чуйского тракта.

– А сейчас где живете? – как-то очень дружески спросил он.

Женщина нехотя назвала город.

– Так мы же земляки! – вырвалось у него. – А где вы работаете?

– Ай-я-яй, – женщина насмешливо покачала головой. – Любопытство хоть и не порок, но…

– Извините, – горячо и простодушно попросил он. – А я работаю в филармонии. Пианист. Григорий Кунгурцев.

Женщина улыбнулась, почувствовав искренность и непосредственность этого легкого в движениях, с молодой и ладной фигурой спутника.

Паром сильно осел, когда автобус переползал с него на доски причала…

Остановились в селе Турочак, заправиться горючим. Шофер отпустил пассажиров на час.

Здесь припекало солнце. Кунгурцев и женщина в штормовке пошли на берег Бии. По пути им попался киоск. Квас был такой ядреный и холодный, что женщина выпила два стакана и даже наполнила им белую пластмассовую фляжку…

Кунгурцева кто-то потянул за рукав. Он оглянулся. Перед ним стояла девочка лет пяти-шести в замызганном платьишке. Ее смышленые черные глаза таили страх и недоверие. Кунгурцев опустился перед ней на корточки, спросил:

– Тебе чего?

– Рубиль, – тихо сказала девочка.

– Чего «рубиль?»

– Дай рубиль. – И она ковшичком протянула чумазую ладошку.

Кунгурцев взволновался:

– А ты кто? У тебя мама, папа есть?

– Дай рубиль, – прошептала девочка.

Кунгурцев поднялся, растерянно огляделся, ища у людей объяснения. Несколько человек пили квас возле киоска.

– А зачем тебе рубль? Ты есть хочешь? – встревоженно спросил Кунгурцев, кладя руку на горячую от солнца голову девочки. Она отшатнулась.

– Заставляют ее побираться, – густым голосом проговорила высокая старуха, опиравшаяся на посох. – Это Бородулихи дочка, Манюша.

– Кто же заставляет? – изумился Кунгурцев и обернулся к девочке, но ее уже не было – куда-то шмыгнула мышонком.

– Мать, кто же еще… – сказала старуха. – Пропьется и гонит Манюшку выклянчивать на похмелку. День и ночь изба ходуном ходит. Пьянки! Сползается к ним всякая шваль… А дитя… всякие пакости на ее глазах вытворяются!

Старуха так и швыряла в Кунгурцева тяжелые слова, точно во всем был виноват он.

Женщина в штормовке обеспокоенно посмотрела на Кунгурцева, позвала:

– Идемте.

Но он не услышал. Тогда она торопливо пошла к реке.

– А что же соседи смотрят?! – спросил Кунгурцев. – Вы-то все, что же?!

Старуха только рукой махнула.

– Ну, хоть говорили с этой Бородулихой?

– А вы сами проведите с ней разъяснительную беседу. Вон она – во всей красе, – показал какой-то парень на палисадник возле столовой и загоготал.

– У тебя – что, бык в голове отелился? – оборвала его старуха.

Кунгурцев подошел к столовой. Среди кустов, уронив на спинку скамьи руки и голову, спала, мертвецки пьяная, толстая баба в старенькой телогрейке.

– Боже мой, боже мой, – бормотал Кунгурцев, спускаясь к Бии.

Берег Бии весь усыпан большими и маленькими камнями. Попутчица Кунгурцева сидела на опрокинутой лодке и с аппетитом ела бутерброд.

В реке мокла бочка. Далеко в лесу тюкал топор. Почти вплотную к воде проносились ласточки. Иногда они, будто несомые ветром, сыпались густо, так их было много.

– Вы слышали про девчушку? – спросил, подходя, Кунгурцев.

Женщина, запрокинув голову, глотнула из фляжки добрый глоток кваса. Видно было, как он грецким орехом прокатился по горлу. В животе фляжки звучно хлюпнуло.

– Не люблю я… Не могу подобное видеть и слышать… – мягко, как бы извиняясь, объяснила она.

– Как же так случилось? Почему до сих пор не устроили девочку в детдом? – все не мог успокоиться Кунгурцев, не слушая женщину. Он сердито закурил, сел рядом с ней. – О, сколько еще в нас этого идиотского равнодушия!

– Ну-ну, успокойтесь, – ласково попросила женщина и похлопала его по руке. И от голоса, и от мягкой ладони ее стало ему полегче.

И здесь, на лодке, как и в автобусе, женщина устроилась удивительно уютно и свободно, наслаждаясь видом Бии и жуя бутерброд.

Она показала Кунгурцеву в светлой воде шерстяные от ила и мха камни с выступающими на поверхность обточенными водой макушками. Макушки были сухие, белые. Прозрачная вода, как увеличительное стекло, делала все камни в глубине пузатыми, зыбкими, трепещущими.

Дно повторяло всю игру бликов и струй, резвившихся на поверхности реки.

Вода ударялась о белые макушки камней и все время опоясывала их солнечными обручами. Эти жидкие обручи то вспыхивали, то гасли. И такие же золотые обручи возникали и на дне. Они растягивались, как резиновые, кривились, плыли, гасли.

По дну, по его каменным плитам и песчаным проплешинам, пробегали солнечные извивы, жгутики, нити, зайцы, сыпалась сияющая рябь.

– Так и кажется, что там, – женщина показала на дно, – расстилаются и плещутся солнечные водоросли. Правда?

– Нет! Не могу, – проговорил Кунгурцев, соскакивая с лодки. – Извините. – И он зашагал к селу.

– Куда вы? – крикнула женщина.

– Насчет девочки! – донеслось до нее. Из-под ног Кунгурцева брызгала галька.

– Да неужели здесь сами не разберутся? Чего вы горячитесь?

Но Кунгурцев ничего не ответил.

– Рюкзак не забудьте. Чудак-человек!

2

Елена Травина миновала строения, палатки турбазы и выбрала укромное местечко на берегу возле стога.

В темноте вздымались горы, густо поросшие лесом, смутно мерцало, тихо булькало и плескалось Телецкое озеро. Пахло водой и лесом. Не очень далеко поднималось в небо высокое пламя костра, дальше горел еще один и еще; в безветрии пламена их выглядели ровными, почти неподвижными, как у свечей в комнате, а самый-самый дальний костер лежал на берегу твердым огненным угольком.

У ближнего костра двигались освещенные люди, и тени от них достигали чуть ли не середины озера.

Тихонько напевая, Травина устанавливала палатку. Она вбивала колышки, натягивала распорки, и ей казалось, что она от свежего воздуха становится все здоровей и здоровей. И это радовало ее.

Человек сам может укоротить или удлинить свою молодость, жизнь. И она, Травина, все делала, чтобы удлинить их.

Она преподавала историю в педагогическом институте. При такой работе главное – спорт. И она бегала на коньках, ходила на лыжах, была «моржом»: купалась зимой в проруби на Обском море.

Этим она особенно гордилась. Молодежь встречала ее у проруби аплодисментами.

Режим, спорт, воздух – великое дело. Заходя к знакомым или в аудиторию, в деканат или кабинет ректора, она прежде всего открывала форточку, а потом уже начинала разговор. Она не выносила дым и запах табака.

Елена Травина никогда не отдыхала в санаториях, на курортах – она все лето бродила в алтайских горах, в лесу, по берегам рек.

Была она знатоком Алтая и сейчас работала над брошюрой о его прошлом. Черновик уже был готов. Издательство торопило Травину. И тогда она, кончив занятия в институте, уехала на Телецкое озеро. Так бы ей пришлось превратить весь отдых в работу, а здесь она работу превращала в отдых.

Травина распалила небольшой костер, сунула в него старенький чайник, потом разделась и, подрагивая от студеной воды, вошла по пояс в озеро. Чудесно после дороги ополоснуться с головы до ног. Мало охотников найдется в августе лезть в Телецкое озеро.

Смеясь, Травина присела в воде. Такое купание мгновенно смывает усталость, успокаивает нервы.

От костра в глубь черного озера опустилась красная трепещущая лента. На другом, далеком берегу тоже трепетали в воде узкие ленты костров, настолько узкие, что казались уже шнурками.

Почему-то припомнился квас в Турочаке, девочка, просящая рубль, возмущенное лицо Кунгурцева. Травина поморщилась, отогнала неприятное воспоминание. Думала только о Кунгурцеве. Все-таки он привлекал ее. В нем не было пошлости «ухаживающего кавалера». Она понравилась ему, Травина сразу это заметила. Да и мудрено не заметить при его непосредственности… А вообще-то он беспокойный, говорливый. Это утомляет.

Глянув на берег, Травина, осторожно ступая по камням, вышла из озера. Ее крупная белая фигура скользнула в темноте к стогу. Как всегда на ночь, до красноты растерла тело жестким вафельным полотенцем, оделась и, тихонько смеясь, чувствуя себя здоровой, свежей и молодой, пошла к костру.

Выпив жидкого чая, чтобы не возбуждать на ночь сердце, она залила огонь и оказалась в густом мраке. Затихла на минуту, глядя на смутно проступающее черное озеро, похожее на громадную, недвижную реку между гор. От звезд по всей этой реке протянулись вглубь серебряные ниточки. Небо было светлее гор, оно резко оттеняло их изломы, вершины. Должно быть, где-то там, за ними, подсвечивая их, всходил месяц.

Какая величавая тишина! Ее еще сильнее подчеркивала вода, негромко и ласково шлепая своими ладошами по спинам камней.

Травина наслаждалась подобными деталями, как лакомка сладостями. Она любила найти неожиданное сравнение, художественный образ. Кроме удовольствия, это ей давало возможность чувствовать себя выше других. Она коллекционировала открывшиеся ей образы, детали. Это было ее тайным увлечением.

Травина, как в нору, забралась во тьму низенькой палатки, влезла в спальный мешок и сразу же ее опьянила дремота.

Мысли путались, вспыхивали, гасли, точно солнечные водоросли на дне бегущей Бии: «Ехать – чудо! Поезда, самолеты, автобусы. Одна. И никто меня не знает… Одна… И никто не знает, что я за человек, где живу и как живу, о чем думаю, что чувствую, кого люблю, зачем и куда еду?.. Одна. И только Алтай со мной… Леса, реки, облака… Автобус мчится. В нем чужие друг другу люди. Каждый живет сам по себе. И это хорошо. Покойно, чисто. Вот сидит Кунгурцев. Ни одна ниточка не связывает меня с ним. И как от этого легко, свободно. Пусть едет. И другие пусть едут. И я еду. Не нужно мешать друг другу. Мы и так пролетные птицы. Откуда-то прилетели, недолго покружимся над лесами и долами, поклюем что бог послал и улетим куда-то безвозвратно… Так зачем же этот короткий миг загромождать всякими нелепостями, сложностями, которые лишают нас свободы? Страсти, горести, слезы, терзания… Зачем они?»

Мысли спутались, затуманились. И последнее, что она услышала и поняла: о палатку звучно щелкнул твердый жук. И от этого стало еще радостней.

3

В райкоме комсомола Кунгурцеву сразу же повезло: секретарь был на месте.

Кабинет недавно отремонтировали. В нем резко пахло скипидаром, краской. Небольшая комната напоминала об яичном желтке. Стены были светло-желтые, пол тоже выкрасили почти желтой блистающей краской. Подошвы еще слегка прилипали к нему. Солнце било прямо в голое, без шторы, окно, захлестывало комнату желтой душной жарой. Среди этой яичной желтизны бруском неба лежал ярко-синий подоконник.