Текст книги "Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры"

Автор книги: Илья Лавров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

– Так, сватья, так! И корова мычит, когда в другой двор уведут.

«Что это за хреновина такая: сватья, сват?» – недоумевал Юрий.

– Тетя Надя! А ты кем приходишься моей маме? – спросил он.

– Золовкой.

Юрий засмеялся.

– Чего ты?

– Да как-то непривычно: золовка! Смешное слово. Я теперь тебя золовкой буду звать.

Они оба засмеялись, и тетя Надя щелкнула его по лбу.

…Все началось так, как бывало у деда. Сдвинули два стола. Валя накрыла их прозрачной розовой клеенкой. Потом шумно, весело все мыли руки, звякая медным соском умывальника, садились за стол, накрывали колени полотенцами, платками, а то и просто тряпицами, чтобы не засыпать брюки и платья мукой.

Юрий с Сережкой притащили на стол большую фанеру, припорошенную мучицей. Мальчишка не отходил от Юрия, во всем помогал ему. Мать принесла большущий, желтоватый от вбитых яиц ком теста.

– А ну, Иван Ефимович, покажи свою силушку!

Дядя Иван снял пиджак, засучил рукава.

– Не заездила тебя еще женка?

– Заездишь его! Вон какой бугай. Его на десяток жен хватит!

Дядя Иван самодовольно усмехнулся и начал месить тесто.

– Да осторожней ты, ножки у стола подломятся!

– Эх, жизнь моя окаянная! – взревел дядя Иван, тиская тесто.

– А почему это он месит тесто? – спросил Женька у Юрия, кивнув на дядю Ивана.

– Тесто обязательно месит мужчина. Для пельменей оно должно быть очень крутым. У женщины не хватит силы так промесить.

– Да не все ли равно, какое тесто?

– Для машинного, ненастоящего пельменя, конечно, все равно. А у домашнего пельменя мясо должно просвечивать сквозь тесто. И в то же время, когда пельмень варится, тесто не должно лопаться. Вот почему и месят его до твердости. Самая вкуснота в пельмене – сок, и тесто должно его сохранить. Поэтому, учти, настоящие пельмени едят только ложками. Проткнешь пельмень вилкой – упустишь самое вкусное: сок!

– Держи, сеструха! – проговорил дядя Иван и ахнул на доску ком теста почти каменной твердости. – Слона можно зашибить!

Довольный дядя Иван похлопал ладонью о ладонь, стряхивая муку, сел, закинул ногу на ногу и с удовольствием закурил. Женщины притащили на подносе гору рубленого мяса, натаскали тарелок, блюдец. В них каждый положил себе мясо.

Юрий и Женька не умели лепить пельмени, они занялись другим: растягивали тесто тугими веревками, резали эти веревки на кусочки и скалками раскатывали их в круглые тонкие, как бумага, сочни.

Юрий дал Сереже вместо скалки небольшую бутылочку, и тот принялся старательно раскатывать свои сочни. Они получались у него неровные, он расстраивался, а Юрий утешал его:

– Ничего, ничего, друг, старайся – получится.

Ему нравилось, что мальчонка суетился, тоже хотел что-нибудь делать – таскать, подавать.

– Это конное мясо? – спросил он, показывая на загруженный поднос.

– Почему конное? – захохотал Юрий.

– Вон как его много, будто из целого коня, – объяснил Сережа…

Работа закипела: все гости вилками, ножами подхватывали мясо и ловко завертывали его в сочни, лепили пельмени, похожие на пухлые уши, и укладывали их рядками на железные противни, посыпанные мукой.

Шумные разговоры, шутки, смех. Это была не работа, это уже началась вечеринка, хотя еще не выпили ни единой рюмки. Не полагалось. Должны же родные увидеть друг друга трезвыми глазами, трезво поговорить, узнать о жизни каждого.

– Значит, последние деньки доживает твой дом, сватья?

– Последний нонешний денечек! – весело откликнулась мать. – Сегодня вроде как проводины.

– А не жалко? Почитай, вся жизнь в этом доме прошла.

– Да ну его к лешему! Одна печка замучила. Дрова доставай, топи, воду таскай из колонки, тротуары долби, снег ворочай…

– А чего ты хорошего в коммунальном доме нашла? – раздраженно спросил дядя Иван.

– Вот тоже сказал! – всплеснула руками мать. – Да там же все удобства! Тепло, светло, горячая вода, ванная и другое прочее.

Дядя Иван иронически гмыкнул. Его уже «снесли», но он обменял новую квартиру на частный дом. Тот стоял на окраине, где строек не было.

– А чего хорошего в этих твоих частных курятниках? – рассердилась мать.

– Тут я сам себе хозяин. Огород, куры, животина всякая. А эти ваши хоромы оставляют с одной голой зарплатой. Не больно-то на нее размахнешься. А у меня всякая овощь своя. Ты вот бегала за мясом на базар, а моя благоверная не побежит.

Дядя Иван всегда держал трех-четырех свиней. Он возил для них отходы из столовой. Задыхающиеся от сала, яростно жадные, все тупо сокрушающие, они зычно хрюкали в амбарушке.

Тетя Аня заплакала, запричитала:

– Да зачем они нам? И когда этому конец будет? Зарабатываешь ты хорошо, – чего еще надо?

– Какой там заработок! – рассердился дядя Иван. – А тут – свое мясо. И себе, и на базар идет. Корм дармовой.

– Они не отходы жрут, они всю мою жизнь сжирают!

– Белоручка ты, вот что я тебе скажу! Будь оборотистой бабой. Я хочу быть независимым от разной там зарплаты, от начальства. А с хозяйством чихал я на них.

На пухлой тете Ане зеленая фуфайка. Она бросала на ее лицо зеленый отсвет. Была тетка безвольной и безгласной, и Юрий жалел ее.

Вот эта первая часть вечеринки Юрию нравилась. Все дружные, добрые. Гудит огонь в плите, на ней кастрюли, а в них запевает вода. Мать то и дело уносит во двор, на мороз, противни с пельменями.

– Живем в одном городе, а видимся раз в два года, – сетует она.

– Что ж поделаешь, Груша, – кротко откликается тетя Аня, – жизнь такая суматошная пошла. Поразбросала всех. Каждый по уши утонул в своих заботах.

Тут заговорили, зашумели все родственники:

– У каждого работы по горло!

– Да и городище вымахал такой, что и не завернешь по пути словечком перекинуться.

– А молодые и вообще стали забывать родных, тянут в разные стороны!

– А где твой Петька-то, Алексеевна? Чего не пришел? – спросила тетя Аня у свояченицы.

Алексеевна, иссохшая до костлявости, изработавшаяся, морщинистая, только темной рукой махнула:

– Я сама-то вижу его раз в месяц! Связался с этими своими лыжами, чтоб им пусто было. Парню уже пора жениться, а он все тренируется.

Валерий хохотнул: дескать, темнота, а еще туда же. Сам он ничего не делал, сидел около швейной машины и, явно скучая, листал журналы мод. Красным свитером он выделялся из всех.

Тетя Надя глянула на Валерия проницательно и насмешливо.

– Как твоя матросская жизнь протекает? – спросил у Юрия дядя Иван. – На Оби живешь – стерлядку-то хоть видишь? Привез матери?

Юрий с Женькой засмеялись.

– А какая она, стерлядка-то? – спросил Юрий.

– Эх вы, недотепы! Жить на реке и рыбы не видеть! Да сунь любому рыбаку пол-литра – вот тебе и стерлядка будет.

– Еще чего не хватало, – нахмурился Юрий.

Теперь тетя Надя внимательно посмотрела на него. Пальцы ее ловко и быстро лепили пельмени.

– Родитель! Они же романтики! – воскликнул Валерий. – Корабли, алые паруса, тайга, открытие века – сибирская нефть!

– Вот это ты верно сказал, – согласился Юрий. – Все это красота!

– А с чем ее, эту красоту, едят? – загремел дядя Иван. – Вон наше чадо тоже воротит нос от работы, которая может кормить, – кивнул он на Валю. – Театр, видите ли, ей понадобился!

Валя покраснела до слез, губы ее задрожали. Она не смотрела на отца, раскатывала сочни.

– А что же здесь плохого? – вступился Женька. – Театр – это здорово!

– Да там и на хлеб-то с кашей едва заработаешь. Узнавал я про их зарплату… А потом, артистка – это же… Ух, какая должна быть! Сокрушительная! А наше чадо… Ну, какая из нее артистка?

– Дядя Иван! – рассердился Юрий и нечаянно смахнул на пол скалку и стопочку сочней.

Сережа испуганно смотрел на него. Валя вскочила и убежала в Юркину комнату. Дядя Иван, шевеля колючими щетками рыжих бровей, тяжелым взглядом уставился на Юрия. Тот ответил таким же взглядом. Валерий сосал сигарету, насмешливо разглядывая двоюродного братца.

– Это вы уж слишком, Иван Ефимович, – серьезно заметила тетя Надя.

– Хватит вам, сродственники! – вмешалась сухопарая Алексеевна.

– Будет!

– Нашли о чем спорить! Теперь молодые умнее старых.

– Не выпили еще, а уже…

– Будет тебе болтать, завел свою музыку! – прикрикнула Агриппина Ефимовна на брата. – Пойдем, Юра, пора уже варить. Катя, Дуняшка! Прибирайте стол.

Женька и Юрий вышли в душную кухню с грудой посуды на столе. К ним прибежал Сережа. Его мордашка, руки, грудь, коленки – все было в муке. Он притащил упавшие на пол сочни и скалку.

– Я вот как возьму эту скалку-палку да как дам ему по затылку, – заявил он, заглядывая в лицо Юрия.

– Такие и полена не почувствуют, – проворчал Юрий, стряхивая с мальчишки муку. Вытащив из кармана платок, вытер ему испачканные нос и щеки.

В большущей кастрюле закипела вода. Со дна густо, клубами, повалили мельчайшие пузырьки.

– Пососи, – Женька протянул Юрию сигарету.

2

Пельмени вспухали, готовые вывалиться из бушующих кастрюль на раскаленную докрасна плиту. Заработали поварешки, женщины плюхали пельмени в тарелки, тащили на стол. От пельменей валил пар к самому потолку. Небольшая люстра плавала в нем, точно кувшинка в тумане. Сдобренные уксусом и черным перцем, они так пахли, что, пожалуй, и мертвый ожил бы и потянулся к ним.

Все загомонили, загремели стульями, окружая стол. Появились бутылки.

– Ах ты, милая, век бы тебя не видеть! – приговаривал дядя Иван, наполняя граненые стопки.

Юрий усадил Женьку и Сережу на конец стола, подальше от дяди Ивана, поставил им тарелки и тихонько сказал:

– Наворачивайте. Я сейчас Валюху приведу.

– Давай-ка, Серега, подналяжем, как мужики, только смотри, чтобы пузо не лопнуло. – Женька подмигнул мальчонке. – Но сначала отгадай: почему черная курица несет белые яйца? И почему у черной коровы белое молоко?

…Валя стояла у окошка, ногтем соскребала со стекла пушок инея. Юрий подошел, осторожно повернул ее к себе. Неумело, прямо пальцами он вытирал слезы с лица Вали и ласково бубнил:

– Не надо, Валюха. Ну их к черту. Дыши ровнее. – Валя уткнулась ему в плечо. – Ты права. Ты, понимаешь, продолжай стремиться. Это и тетя Надя тебе скажет. Будешь ты актрисой, чего там! Только по-настоящему готовься к этому. Так что – выше нос.

Валя вытащила из кармашка апельсинового платьица платок, зеркальце, вытерла лицо, привела в порядок волосы цветом в осень.

– А если отец… Ну, понимаешь, терпи, что ли… – Юрий не знал, что и посоветовать. – Не тот он человек, чтобы… Как тебе сказать… Ну, не пойдет он на оперу или на балет. Нельзя его представить с книжкой в руках…

– Знаешь, Юра… Вот я одета, обута, сыта, но разве только это нужно человеку? Приду я к своей подруге, в доме у нее как-то светло, дружно, только и слышно: «Наташенька… Наташа…» А у нас, едва появляется отец, так сразу же все умирает. Ему ничего не стоит при мне, при маме так выругаться, что уши вянут. Он меня даже по имени-то не называет. Я для него «чадо», «артистка с погорелого театра», «полоротая», «безрукая»… Он и маму… Она боится рот раскрыть – заступиться за меня. А я не позволю командовать собой, я не кукла, надетая на чью-то руку.

Лицо Вали затвердело и сделалось взрослее.

– В общем, потерпи, казак, атаманом будешь. А там поступишь в институт или техникум, переберешься в общежитие… Ну, идем! Все-таки надо отведать маминых пельменей.

Они посмотрели друг на друга, улыбнулись и вышли в шумящую комнату, сели рядом с Сережей и Женькой.

– Ну как, бродяга, узнал теперь настоящие сибирские пельмени? – спросил Юрий.

Женька сладко зажмурился, похлопал себя по животу и застонал от удовольствия. Сережка немедленно проделал то же самое, рассмешив ребят. Сидевшая вблизи Алексеевна, услыхав Юркин вопрос, пьяненько закричала:

– Ой да ребятишки! Смотрю я на вас, смотрю да как резну плакать! Многое вы не знаете. Ведь вы даже хлеб-то настоящий не знаете! Разве это хлеб – теперешние фабричные кирпичи?

– А чо им говорить, чо им говорить, – протараторила какая-то сдобная, тугая бабенка. Юрий никак не мог ее припомнить. «Наверное, чья-нибудь… свекровь, или сноха, или… как там еще?» – усмехнулся он.

– Бывало, мамаша поставит квашню на печь, а за ночь тесто и поднимется шапкой. – Алексеевна не говорила, а вдохновенно пела. – Не доглядишь – и сорвет оно тряпицу, и поплывет через край… В русской ведь матушке-печке пекли… Вытащит мамаша деревянной лопатой буханки с мучными донцами. Горячие, духовитые, язык проглотишь… Вкус домашней буханочки совсем другой, чем у кирпича. Куда там!

– Ну чего ты, милая, хочешь! – всплеснула руками мать Юрия. Лицо ее от пышущей плиты, от рюмки распарилось. – Они в городе-то и молоко настоящее не знают. Ведь хозяйка раньше кормила свою буренушку сенцом-поляком и пойло-то не всякое давала. Зато утром нальет молоко в кринки, а к вечеру в них на два, на три пальца сметаны. Потомит в русской печке, вытащит чугун, а на молоке пенка. Розово-коричневая. Теперь они и не знают, что такое пенка.

– И даже что такое чугун и русская печка – не знаем, – шепнул Женька, и Юрий засмеялся.

– А что вы хотите! – совсем разошлась мать. – Как запряжешь, так и поедешь! В колхозах по науке кормят коровенок: и силос им, и витамины всякие, и кукурузу, и еще бог знает что суют! А не подумают, что вкус молока от этого самого силоса да кукурузы совсем другой. Да просто никакого вкуса нет. Белую воду доят, только и всего.

– А чо им говорить, чо им говорить, – опять безнадежно махнула рукой «свекровь или… как там еще».

– Холера вас возьми, с вашей нонешной суетой! – глухим, загробным голосом закричала Валина бабушка. – А рыба-то, рыба? – Она прокричала это так, как обыкновенно кричат «караул». – Ведь они, – бабка тыкала ложкой в сторону Юрия с Женькой, – настояшшую-то рыбу и во рту не держивали. Ну, ладно, осетрину, семгу, белугу там, стерлядку всякую – это уж купцы жрали. А мы, простые люди, пироги-то стряпали да уху варили из кострюка, хариуса, ленка. Так это же двиствительно еда была! А теперь навезут в магазинишки всякую морскую срамоту – ешьте, мол, ребята! И едят. И даже не знают, что простой речной чебачишко в тышшу раз вкуснее любой этой морской рыбищи.

– А чо им говорить, чо им говорить!

– Ну, бабка, ну, дает, – хохотнул Валерий. – Прямо самого министра рыбной промышленности за жабры хватает!

– Ну, стерлядка там всякая да нельма – ладно уж, бог с ними! Но хлеб-то… Эти фабричные кирпичи…

– Да разве, Алексеевна, прокормишь домашним хлебом, домашними пирожками да пельменями такую махину, как наше государство? – вступила в разговор тетя Надя. – Без машин тут ничего не сделаешь.

За столом уже шумели вовсю. Несколько женщин затянули: «О чем, дева, плачешь, о чем, дева, плачешь…» Тетя Надя с удовольствием присоединилась к поющим: попеть она любила. Опустевшие тарелки наполняли снова дымящимися пельменями. Плыл папиросный дым, было душно; приоткрыли дверь из коридора в сени. Над полом заклубилось, потекло белое, морозное…

Юрий, Валя, Женька и Сережа вышли из-за стола, устроились в уголке и включили проигрыватель. Сличенко со страстью запел цыганские романсы.

– Это идет вторая часть родственной вечеринки, – сказал Юрий. – Ее еще можно терпеть.

Сережа забрался к нему на колени.

– Я тебя, кум, завсегда ценил, ценю и буду ценить, – клялся кому-то Юркин троюродный дядя, седой, косматый, в новом, еще не обмятом синем костюме.

– И, милый, да разве я забуду, как ты в голодное время выручил меня с мукой…

Они выпили и рванули коровьими голосами:

 
Здорово, здорово
У ворот Егорова,
Выпивали здорово
У ворот Егорова.
 

В одном месте целовались, в другом, вспоминая умерших и погибших на войне, – плакали.

Двое пожилых братьев начали ворошить старые обиды, припоминать всякие несправедливости. Голоса их становились все накаленнее… Вот прозвучал матерок… Кулак грохнул по столу:

– Умирать буду, а не забуду, как ты хотел выжить меня с ребятишками из отцова дома!

– Начинается третья, и заключительная, часть вечеринки, – грустно усмехаясь, прокомментировал Юрий.

– Ты бы лучше своей бабе на язык наступил, чтобы она не тарахтела на каждом углу!

Кто-то опять хватанул кулаком по столу, матюгнулся. Мать Юрия прикрикнула:

– А ну-ка, замолчите! Вашим обидам в обед сто лет!

– Все! Потихоньку смываемся, ребята, – шепнул Юрий. – Лучше побродим на свежем воздухе. Валюха, выскальзывай незаметно первая и жди нас во дворе.

Валя взяла тарелку, вышла в кухню и больше не вернулась.

– И я хочу с вами, – Сережка судорожно схватился за Юрия.

– Малыш! Я бы с удовольствием взял тебя, да уже поздно. И потом, на улице очень холодно: мама тебя не пустит. Ты пока поиграй в моей комнате. У тебя же там самолет и танк!

Сережка было расстроился, но, когда Юрий сказал, что попросит оставить его и они будут спать вместе, обрадованно убежал к своим игрушкам…

3

Развалины избенок вокруг дома были жутковатыми и призрачными в морозном туманце. А среди этих развалин частных владений пировал последний в квартале, еще не снесенный Юркин дом. Сквозь щели в ставнях пробивался свет, доносился глухой шум, из трубы вился дым, и припахивало вокруг пельменями.

Со всех сторон подступали к нему котлованы, штабеля кирпичей и панелей, в которых были прорезаны окна и даже вставлены деревянные, еще не покрашенные сосновые рамы.

Старика такая опаляющая, пустынная ночь могла бы привести в отчаяние, но ведь Юрий, Женька, Валя – молоды, и поэтому свет, шум и радость были с ними, в их душах. А мороз, непролазные сугробы – эка невидаль! – они же родились и выросли среди всего этого.

Толкаясь, хохоча, бегая друг за другом, они разогрелись и оживили строительное нагромождение, среди которого начала прочерчиваться новая улица. Между пятиэтажными, уже заселенными домами увидели сколоченную из досок и покрытую льдом горку для ребятишек. И тут же бросились на нее, повалились друг на друга и с криками съехали. Потом барахтались на ледяной дорожке, подсекали ноги, не давали вставать. Юрий выбрался со льда на снег и побежал. Валя с Женькой бросились за ним. Нелепо размахивая длинными руками, запинаясь за все длинными ногами, он шарахнулся от них за остовы избенок с вырванными окнами и дверями. Уши меховой шапки болтались, как уши сеттера. Его искали, ловили, а он прятался в домишках. В них пахло известкой, развороченными печами, ржавым железом… В одной из хибар Женька настиг его. Юрий прыгнул на сетку оставленной хозяевами кроватешки, бросился в дыру окна, застрял в нем, рванулся и вдруг повалился вместе со стеной. Только чудом не покалечили его трухлявые бревешки. Женька едва успел выскочить из хибары, как с треском обвалился один конец потолка. Над остовом заклубилась пыль, посыпались с чердака листы какой-то бумаги.

Женька хохотал, схватившись за живот. Просмеявшись, он крикнул:

– Валя! Не бегай в избушки – придавит!

Юрий сел на толстую гулкую трубу – перевести дух. Шумно дыша, к нему подошли Женька с Валей. Из их ртов, как из тарелок с пельменями, валил пар. Юрий закурил, огляделся вокруг и уставился на еще дымящиеся пылью остатки жилища.

– Ребята, – проговорил он дрогнувшим голосом. – А ведь в этом домишке застрелился один студент. Николаем его звали.

– Как застрелился? – недоверчиво спросил Женька.

– Красивая стерва довела. Она училась с ним же. Он на первом курсе, а она уже кончала институт. Ходила к нему, ночевала. А потом вышла замуж за педагога… Николай и ахнул себе в рот из ружья. Она приходила хоронить его, лахудра… Жил Николай с матерью-старухой… Одна осталась. А теперь вот избушка их кончила свое существование. Как будто никогда и не было на земле влюбленного студента. – Голос Юрия звучал задумчиво, словно он разговаривал сам с собой. – Много всяких историй унесли с собой эти дома, домишки, лачуги, избенки. И кричали в них от горя, и плакали, и дрались, и любили, и смеялись, и умирали, и рождались – все было. Жизнь!

Помолчали некоторое время. Женька ходил возле развалин, слегка поддавал ногой ржавые обломки водосточных труб, мятые кастрюли, сломанные лопаты, исшорканные метлы.

Из сугроба торчала полурассыпавшаяся кадушка, обручи вмерзли в снег. Женька понял, что на этом месте когда-то был двор…

– Ладно! Всему свое время. Одно отживает, другое оживает, – воскликнул Юрий. – Жаль, Сережки с нами нет. Уж он бы тут покатался на мне!

– Глаза у него, ребята, удивительные! Красивые, умные и не очень-то веселые. Вы заметили это? – спросил Женька, рукавицей заботливо сбивая снег с Валиного пальто. – Неужели он уже чувствует себя хуже других?

– Иногда в эти глаза трудно смотреть, – задумчиво признался Юрий. – Ребятишки бывают жестокими. Они дразнят его. Он как-то, заплаканный, прибежал, залез ко мне на руки, обхватил за шею и закричал: «Почему я горбатый? Все – нет, а я горбатый?» У меня аж в глазах потемнело.

Все замолчали. Дурачиться расхотелось, и они поплелись домой.

Никого из гостей уже не было. Стол, загроможденный грязной посудой, походил на свалку. Как и предполагал Юрий, сбор родственников кончился потасовкой: два брата лет двадцать сводили счеты из-за отцовского дома.

– Ну, окаянные! Ведь оба имеют коммунальные квартиры, а как сойдутся, так начинают делить давно уже снесенный дом, – ругалась мать. – Иван едва растащил их. Две тарелки разбили, ироды, чехол на диване чем-то испачкали.

– Это еще хорошо, – раздеваясь, проворчал Юрий. – Кем они мне приходятся?

– Вот здоро́во живешь! Их отец родной брат моей матери, а твоей бабушке. Значит, их отец тебе двоюродный дед. А мне они двоюродные братья… А тебе, выходит, они двоюродные дяди. Иван – родной дядя, а они двоюродные. Вот так будет!

– В общем, седьмая вода на киселе!

Валя стала помогать Агриппине Ефимовне прибираться, мыть посуду, этим же занялся и Женька. Ему приятно было покрутиться около Вали.

Юрий прошел к себе в комнату, включил свет и нетерпеливо сунулся к кровати, – она оказалась пустой. Где же Серега? Неужели тетя Надя увела его по такому морозу? Юрий глянул на раскладушку и чертыхнулся. Мать положила Женьке одеяло и подушку похуже, Юрий тут же переложил ему свои.

В детстве он, бывало, попадет в обычную мальчишескую драку, а мать тут как тут. Яростной тигрицей выскакивала на улицу защищать своего птенца. И хоть часто он сам затевал потасовки, все равно было виновато «паршивое хулиганье» – его одноклассники. Она тряслась над ним, пытаясь загнать под свое крыло.

Купила она сыночку велосипед, и ребятишки всего квартала по очереди весело катались на нем. А мать выходила из себя:

– Дурень простоволосый! Зачем даешь? Ведь тебе же куплен. Стоишь как дурачок, а они знай себе гоняют! На всех не напасешься. Нечего им, пусть заводят свои. Этак они и тебя оседлают. Умей постоять за свое, – поучала она.

Но что-то в Юрии сопротивлялось этим поучениям. Теперь мать иногда огорченно восклицала:

– И что ты за простота? Последнюю рубаху готов отдать…

…Юрий вышел на кухню, спросил у матери:

– Где Серега?

– Господи! Да зачем он тебе? На диван я его уложила. Ему там с Валей хватит места. А тебе он будет мешать.

– Мама, я ему обещал, что он будет спать со мной. Пацан радовался, а ты… Он, поди, расстроился, заплакал?

– Невелик барин! Поканючил да и затих.

Юрий тяжело вздохнул и пошел в комнату матери. Сережка сладко спал, слегка приоткрыв рот. Черные гребеночки его длиннейших густых ресниц слегка вздрагивали. «Ах ты, малышня! Обидели тебя», – ласково подумал Юрий. Осторожно сняв одеяло, он взял мальчонку.

– Чего ты за всех болеешь? Самому будет плохо, – всполошилась мать.

Юрий даже не взглянул на нее, ушел в свою комнату, опустил мальчишку на кровать, накрыл его одеялом и сплющил подушку, чтобы голове было удобнее…

После такого суетливого дня все уже спали. А Юрий лежал, прислушиваясь к темному молчанию обреченного дома, к тиканью будильника. Словно Сережкино сердечко стучало за спиной у Юрия: тик-так, тик-так…

Припомнились сегодняшние гости, их разговоры…

Потом мысленно увидел Обь, свой буксир, во тьме осыпанный огнями. Могучий буксир! Он толкал перед собой три огромных баржи, наполненных горами бревен… Тут Юрий вспомнил нарядно отделанные пластиком каюты, салон, рубку со светящимся во тьме экраном локаторной установки. На экране в серо-голубоватом свете смутно проступали острова, протоки, берега. Буксир мог плавать и ночами… Ожили в памяти все ребята. Экипаж у них сплошь молодежно-комсомольский. Юрку выбрали комсоргом. Соберутся, бывало, у телевизора и начнут травить! Тут и споры, и шутки, и розыгрыши. И, конечно, Женька разворачивался вовсю. Кроме птиц, у него есть еще одна слабость – космос. Он, бродяга, верит фантастам, верит, что когда-то землю посетили пришельцы из космоса. Он так верит в эту легенду, что не может выносить опровержений ученых, прямо-таки с ненавистью комкает и рвет их статьи.

Верил он и в то, что на одной из планет есть разумные существа. Особенно большие надежды возлагал на Венеру. И когда на нее опустились советские аппараты и доказали, что на Венере жизнь невозможна, он перенес это как личную катастрофу. Если б ему было поменьше лет, он разрыдался бы. Такое с ним случилось как-то в детстве. Мать десятки раз читала ему «Конька-Горбунка». Он любил этого конька и мечтал встретиться с ним. И вдруг однажды отец неопровержимо доказал, что конька-горбунка никогда не было и быть не может. Горько было Женьке…

Юрий лежит и мысленно видит салон, лица ребят, голубые дымки сигарет и слышит голос Женьки, в котором звучит мольба поверить ему:

– На земле, ребята, полно загадок! Не может быть случайностью, что и древние ассирийцы, и египтяне, и шумеры, и еще, и еще другие народы – все в один голос толкуют об одном и том же: боги спускались с неба и снова улетали к звездам на своих огненных кораблях… А тунгусский метеорит? Он взорвался над землей. Почему? Да потому, что это был корабль из космоса. Что-то случилось с ним… А древнейшие рисунки на скалах? Там изображены люди в шлемах с антеннами… Были, были на земле звездные пришельцы!

Тут кто-то сказал, что ученые смеются над этим вымыслом. Эх и взбесился тогда Женька!

– Это же все дряхлые старикашки! – кричал он. – Шамкают, понимаешь, всякие там свои гипотезы да формулы! – У него не хватило слов для уничтожения академиков, и он под хохот ребят обрушил на них свой последний аргумент: – У них же у всех вставные челюсти! Чего ты хочешь?

Юрий от этого воспоминания заворочался, тихонько засмеялся… Вдруг, без всякой связи, почему-то снова вспомнились ему шумящие за столом родственники. И он все никак не мог почувствовать их родными. Чужие это люди.

Вот Женька, ребята с буксира – это свои. Он живет бок о бок с ними, делает одно дело, ему близки их интересы, мысли, цели, чувства… «А взять того же дядю Ивана! Да какой он родной? Какая у меня с ним связь? Связь по крови? Да что они, мои родственники?.. Нет, видно, порвались теперь старые родственные связи и по иным признакам устанавливается родственность!»

Серега завозился, забросил на него горячую ногу, руку, уткнулся носом в спину, засопел. На душе у Юрия стало легко и весело, и так ему захотелось, чтобы сейчас же, немедленно проснулись этот мальчишка и Женька! Перекинуться бы с ними хоть несколькими словами. Он даже тихонько окликнул:

– Женька! Балбес!

А «балбес» дрыхнул, как медведь в берлоге. Юрий было засмеялся, но тут же мгновенно уснул…

1973