Текст книги "Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры"
Автор книги: Илья Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)
Вика
Вика закаляла волю.
В детстве она болталась на турнике вниз головой до тех пор, пока не темнело в глазах. Однажды на белке лопнула жилка, и глаз долго был красным.
Или выдумала себе задачу: час простоять на одной ноге. И стояла. Трясущаяся нога подламывалась, а она все стояла.
А то решила два дня голодать. Мать уговаривала, плакала, но Вика терпела.
А какая нужна воля, чтобы не дышать пять минут? Лицо краснело, жилки вздувались, и, наконец, презирая себя за безволие, слабость, она раньше положенного срока жадно хватала воздух.
Теперь она, десятиклассница, смеялась над этим детством и вырабатывала волю по-другому. Она просто все делала наперекор своим желаниям. Вот сейчас хотелось спать, но она решительно вскочила. Схватила ведро, выбежала в сад.
Соседская девочка разбивала камнем грецкие орехи.
– Надюха! Иди сюда! – крикнула Вика.
Она открыла кран водопроводной колонки, и сияющая тугая струя ударила в днище. Вика боялась холодной воды. Поэтому она строптиво тряхнула светлыми волосами и распорядилась:
– Выплесни на меня! А если я вскрикну – ударь ведром!
Надя поспешно сунула камень за пазуху.
Вика прислонилась к джиде с серебристо-голубыми мелкими листьями и небрежно закинула ногу за ногу. Но лишь Надя подняла ведро, Вика, отскочив, закричала:
– Ой, подожди! – Но тут же топнула: – Трусиха! Противно смотреть! Плещи, Надька!
Толстый и прозрачный пласт воды вспыхнул на солнце, обрушился на Вику. Она завизжала, пугая в саду ярко-желтых с черными крыльями иволг, полосатых удодов. Трусы прилипли к телу, с головы текло.
Вика мрачно сдвинула брови и буркнула:
– Бей!
Надя спрятала ведро за спину.
– Я говорю: бей!
Надя засмеялась, бросила ведро и убежала, придерживая камень, который оттопыривал на животе майку. Чувствуя себя жалкой, безвольной, Вика умылась и вошла в дом, оставляя в коридоре мокрые маленькие следы. Она всегда была самого скверного мнения о себе.
Пришла сестра Галина, полная, красивая и почему-то печальная. Она жила с мужем на другом конце города.
– Ой, какая ты у меня принцесса! – хлопнула розовыми ладошками Вика и восхищенно замерла. – Какая шикарная! – обежала вокруг Галины, обняла ее.
Сестра, грустно улыбаясь, ласково поерошила ее шелковистые волосы. А через несколько минут выяснилось: Галина разошлась с мужем. Вика покраснела, закричала:
– Ты предательница! Как ты могла изменить Николаю Михайловичу?! Как ты могла?
– Помолчи, Вика, ты ничего не понимаешь, – вздохнула мать.
– Девочка моя, недотрожка, – шептала Галина, – у меня есть важные причины!
– Никаких нет причин! – плакала Вика. – Вы все ничего не понимаете! Настоящая любовь вечная, до гроба! А ты… Я видела, как ты шла по улице с каким-то противным полковником! Ненавижу его! И тебя тоже! Николай Михайлович замечательный человек, и ты недостойна его, а он мучается. Сейчас же отправляйся к нему!
– Глупенькая, – вздохнула Галина, – ты совсем не знаешь жизни!
– И не хочу знать! А ты предательница!
Вика выскочила из комнаты. Схватив в сенях авоську и красный чайник, она побежала на базар.
Город будто построили в дремучем лесу, не срубив ни единого дерева. Громадные ветви, осеняя улицу, веют, словно зеленые полотнища.
Настала пора осеннего изобилия.
Над полями летит пух тростника. На засохших, гремучих и ржавых кустах хлопчатника лопнули коробочки, точно разжались ладони, в которых лежат нежно-белые пушистые хлопья.
По всем дорогам Ферганской долины ослепительными днями и бархатно-черными ночами несутся грузовики с огромными грудами хлопка, обтянутыми брезентом.
Тянутся караваны безобразных, надменных и величественных верблюдов. Они ступают бесшумно и мягко, словно обутые в войлочные туфли.
Фыркают лошади, запряженные в скрипучие арбы. На арбах в корзинах белеет хлопок. По всем дорогам к пирамидальным тополям привязаны ящики, и прохожие кладут в них упавшие с возов хлопья.
На колючих деревьях, которые сажают вместо изгородей, созрели зеленые шары величиной с кулак. Они срываются, гремят о крыши, больно ударяют по головам, катятся по мостовым, раскалываются, брызгают молочным соком. Ребятишки называют эти плоды «собачьим молоком».
Ферганская осень завалила своими дарами и базар…
Многие годы Лосев учился, многие годы рисовал, и все ему казалось: ничего не выйдет. Порой в отчаянии думал, что он бездарность. Но в последнее время о нем вдруг заговорили, стали писать в газетах и журналах, а репродукции с двух его новых картин появились в каждом киоске.
Этой осенью художник навсегда уезжал из Ферганы. На прощанье он зарисовывал дорогие для него места. Заглянул и на базар.
У толстой ивы весной обрубили вершину. Ствол пустил веером множество тонких, длинных и прямых, как стрелы, ветвей. Из них получился большущий сквозной шар. Под ивой досками отгорожено место, заваленное арбузами. В этой загородке Лосев и установил мольберт.
Базар, шумный и пестрый, завален фруктами. А колхозники все подвозят и подвозят их.
Среди толпы осторожно пробираются скрипучие арбы на колесах выше лошадей – везут корзины с виноградом. От раздавленных виноградин арбы в лиловых пятнах. Узбеки в полосатых халатах, с коробочками хлопка, подоткнутыми под тюбетейки, смуглые, веселые, сидят верхом на лошадях, поставив ноги на оглобли.
Старики и мальчики ведут ишаков с перекинутыми через спины мешками, из которых выпирают дыни.
Резко гудят грузовики. Из-за бортов выглядывают арбузы.
Среди базара пылают клумбы с индийскими красными каннами, булькают арыки, в них крутятся огрызки яблок. На камышовых и соломенных подстилках лежат грудами большие сладкие дыни. Толпа жужжит, толкается, топча землю, усеянную косточками, семечками, скорлупой и корками арбузов.
Воздух такой пахучий, словно Лосев дышит, склонясь над разрезанной дыней. Рядом узбек роется в арбузах, они раскатываются, ударяют Лосева по ногам, люди заглядывают на полотно, перегибаясь через доски.
Перед Лосевым тянутся длинные ряды столов под камышовым навесом.
На дощатых носилках сплетены из виноградных веток и листьев пещеры, в которых лежат груды холодного винограда. Он виднеется и в больших круглых корзинах и просто в фанерных ящиках, прикрытых листвой.
Колхозники липкими, почерневшими пальцами кладут на весы большие черно-дымчатые гроздья «чараса». Дымка стирается, и на виноградинах остаются отпечатки.
Лосев видит янтарные гроздья. Резиново-тугие виноградины продолговаты, как пальцы, и тоже в дымчатом налете, через который смутно виднеются косточки. На прилавках лежит и черный, в голубой пыльце, «каракалтак», и пурпурное «сердце голубя», и бледно-золотой «буаки», и зеленый круглый «каттакурган».
Шмель присосался к черно-лиловой виноградине, выел дырку, почти весь залез в нее, оцепенел, упившись соком, обмер в сладкой дремоте, обессиленный, захмелевший.
Весь базар залит ослепительным, опаляющим солнцем. Свет и жара, несмотря на осень, щедро обдают землю. Света такое изобилие, что все видится четко, словно под увеличительным стеклом.
Вот пришел Дададжан (Лосев жил у него на квартире). Старик ставит на прилавок круглую корзину. Большие жилистые руки снимают толстый слой листвы, и художник видит длинные красивые кисти кишмишного винограда. Виноградины мелкие, как черная смородина, без косточек, сладкие, точно капли меда.
Дададжан величавый. Лицо у него длинное, узкое. Оно от зноя почти шоколадное, а шея черная, морщинистая. Ярко выделяются белые усы и борода. На лысой голове черная тюбетейка-ферганка с белой вышивкой. Под нее около виска подоткнут корешком фиолетовый георгин.
Желтовато-серые глаза старика смотрят на людей приветливо. На нем белая рубаха без ворота и пуговиц, подпоясанная линялым синим платком, штаны из бязи чуть ниже колен, халат с лиловыми и зелеными полосами. На босых ногах – глубокие галоши.
В рубахе под мышкой перепел – Дададжан всегда носит его с собой.
На вершинах деревьев, в виноградниках, в садах, около чайхан висят клетки, и по ночам перепела звучно кричат на весь город свое «спать пора!».
Дададжан мастер по виноградарству. Ранней весной, когда наступало время приводить виноградники в порядок, садоводы-любители звали его к себе. Целые дни он переходил из сада в сад, щелкал большими ножницами, одни лозы обстригал, другие привязывал к перекладинам белыми тряпочками.
Лосев любит этого старика, недавно закончил его портрет.
К Дададжану подходит Вика.
Лосева поражают ее пушистые, почти льняные волосы и большие светлые глаза. Нежная кожа на ее щеках чуть-чуть розовеет. Плотную фигурку небрежно прикрывает пестрый сарафанчик. От голых, позолоченных солнцем рук, ног, шеи веет чистотой, юностью.
В руке у девушки сетка, в которой золотистая айва, такая жесткая, что, если надавишь зубами, от нее не откусывается, а, щелкнув, откалывается кусочек. В другой руке болтается красный эмалированный чайник.
Лосев, отложив кисть, слушает голос девушки:
– Ах, ата, какой виноград! Его жалко есть!
– Зачем жалко? – Дададжан улыбается. – Ешь! Будет лето – будет виноград!
Дададжан выбирает самую лучшую кисть, кладет в медную чашку весов.
– Здесь больше килограмма! – восклицает девушка.
– Тебя как звать?
– Вика!
– Возьми, Вика-хон! Хорошему человеку разве жалко?
– Спасибо. – Девушка ставит чайник на землю и осторожно опускает виноград в сетку. Из карманчика сарафана вытаскивает сто рублей.
– Вай! Сдачи нет. Торговал еще мало-мало, – разводит руками Дададжан.
– Возьмите. Я похожу по базару, а потом подойду.
– Хоп! Гуляй. Ходи. Подойдешь – деньги будут.
И старик, тронутый доверием, протягивает Вике лучшую гроздь.
– Попробуй. Сок солнца.
– Ой, что вы! Спасибо! Я же купила! – машет рукой Вика.
– Не обижай! Зачем? Угощаю. От слова «халва» во рту не станет сладко. Ешь!
Вика, держа гроздь высоко, запрокидывает голову, откусывает несколько ягод.
Сунув руку под дужку чайника, она идет по базару, с любопытством смотрит по сторонам. Сетка стукает по ноге, почти касаясь земли.
Лосев, взволнованный, собирает краски, отдает их Дададжану и, проталкиваясь в толпе, бросается следом. Вот мелькнула голова Вики, ее солнечные волосы. Вот голая поджаренная зноем спина. Лямка сарафанчика все сползает и сползает с плеча.
Девушка-узбечка в алом сверкающем платье и в черной бархатной жилетке без рукавов держит кур, связанных за ноги, как гроздь. Куры висят вниз головами.
– Им же больно! – возмущается Вика.
Лосев стоит за ее спиной. Он слышит собственное сердце. Словно в лучшие свои годы он счастливо любил эту девушку, а потом потерял, мучительно долго искал и вот наконец-то нашел! Подбежать и только окликнуть – и она обернется, в глазах мелькнет радостный испуг, она выронит авоську и заплачет от радости.
«Какая глупость! – ругает он себя. – Все в порядке, как обычно. Так же я восхищался и закатом и морем». Но сердце все волнуется: тронуть бы ее руку, теплый от солнца сарафанчик, нагретые волосы…
Вика заходит в другой уголок, где старики, сидя на земле под тутовником, продают пряности. Пахнет перцем.
Белобородый старик, с орлиным носом, с царственно-надменным, сухим лицом, с накрученной вокруг головы марлей вместо чалмы, толчет перец медным пестиком в медной позеленевшей ступке.
В стеклянные банки у старика насыпан перец горошинами, в бумажные пакетики – перец молотый, в мешочки – черные зерна барбариса. На сучках тутовника висят пылающие связки красного перца.
Вика присаживается возле старика. Сарафанчик ее расстилается по горячей земле. Лосев опускается рядом. Вика случайно трогает его локтем.
– Да кто же вы?! – спрашивает он.
Вика видит странное лицо. Нет, само лицо обычное: молодое, худощавое и даже привлекательное. Но ее испугали пронзительно пристальные, откровенно восхищенные глаза.
– Кто вы? – снова спрашивает он тревожно и настойчиво.
И Вике кажется, что он сейчас схватит ее за руки и не отпустит, как бы она ни рвалась.
Вика вспыхивает, вскакивает и бросается в толпу. На миг она оглядывается: незнакомец стоит, глядя ей вслед. Но сейчас она не может разглядеть выражение лица. Она только запоминает синий берет, клетчатую, с короткими рукавами рубашку, не заправленную в брюки, и сверкающую «молнию» вдоль всей штанины узких брюк из темно-зеленого вельвета.
Лосев пробирается в толпе, смотрит во все стороны – Вика исчезла.
Он оказывается там, где торгуют перепелками. Кроткие птички покорно сидят в шершавых ладонях. Любители рассматривают их, тянут за клювики, за лапки, разворачивают веером крылья.
И здесь Вики нет.
Лосев останавливается на берегу арыка, в котором узбеки, присев на корточки, полощут пучки петрушки и моркови.
Проходит девочка в платье из маргеланского шелка. На нем продолговатые оранжевые и черные пятна. Виднеются такие же шаровары до пят. Из-под вышитой тюбетейки змеятся по спине двенадцать черных косичек. Они закрывают плечи, как черная шаль. На голове девочки лежит плоская круглая корзина, накрытая белой тряпкой. Вкусно пахнет теплыми лепешками, посыпанными тмином.
Перед стариком с белой повязкой на лбу – от солнца – стоит на земле эмалированный таз, полный вареного гороха. Горох посыпан докрасна перцем и усеян кольцами лука.
Толстый мальчик в халатике свесил ноги в арык. Он проткнул гвоздиком гранат и сжимает его изо всех сил. В пиалу на коленях брызгает кровавая струйка.
Лосев зажмуривает глаза. Перед ним ярко, ярче невозможно, возникает незнакомая девушка: она подняла гроздь, запрокинула голову, откусила виноградину. Он даже ощущает сладкую липкость губ, обрызганных соком…
Вокруг водоема – дуплистые ивы. Они склонились со всех сторон, сплелись вершинами, и получился зеленый шатер. На берегу водоема – чайхана.
Лосев садится на мостик, застланный ковром. Мальчик приносит ему чайник и пиалу. Потом берет ведро, полное воды, и, черпая ладонью, обрызгивает землю. Лосев ласково похлопывает его по спине. Мальчик, у которого и губы, и нос, и подбородок в дынном соке, недоуменно глядит черными глазами.
Под котлом, весело треща, горят сухие стебли хлопчатника. Веселая компания собралась над водоемом. Узбеки мастерски строгают лук кривыми ножами, режут морковь на брусочки, тоненькие, как спички, – готовят плов.
Лосев сидит по-восточному, обхватив руками поджатые ноги, закрыв глаза. Над головой перепел кричит: «Спать пора!»
Долго сидит он так, чувствуя себя счастливым. И хочется ему увезти с собой все, что он сейчас видел. «А я и увезу, – думает Лосев. – В душе – увезу. И тебя увезу», – говорит он Вике.
Уже расстелились синие тени, над розово-желтоватыми корками дынь больше не жужжат стайки мух. Очнулся Лосев от тоски: «Кто она? Где сейчас?» Он выпивает вяжущий, золотисто-зеленый кок-чай и идет к Дададжану.
Ряды уже почти опустели, а старик не уходит. На прилавке корзина, мольберт и красный чайник.
– Деньги взяла, чайник забыла. Давно жду. Уже все продал – она не идет, – объясняет огорченный старик.
Лосев бережно поднимает крышку и видит в чайнике инжир и персики.
Ждали до тех пор, пока сторожа не начали мести, поднимая пыль. Уже по всей долине в клетках кричали перепела, встречая вечер…
…Придя домой, Вика хватилась, что не купила молока. Она никак не могла вспомнить, где оставила чайник.
Мать обругала ее:
– Растеряха! Вечно глазеешь по сторонам!
– Ну и глазею! Ну и что же! – нагрубила Вика, хотя и не хотела грубить. Но после встречи на базаре в душе было беспокойно. Она почему-то была недовольна собой. А почему – не понимала.
Пришел одноклассник Толя Зарницын, который ей нравился и которого она всячески изводила. Зарницын немного полный, с ярко-красными губами, с румянцем и с черным, еще не бритым пушком на губе. Одевался Толя всегда щеголевато.
Больше всего он любил футбол, велосипед и веселые книги. Все печальное, грустное вызывало у него просто отвращение. Он сластена, и в карманах у него всегда лежат конфеты.
Зарницын с трудом протащил велосипед в калитку. Вика глянула на его новые брюки, заколотые внизу булавками, на шелковую голубую рубашку, на часики и мрачно спросила:
– Толька, ты вообще книги читаешь?
– А что? – насторожился Зарницын, уже привыкший к выходкам Вики.
– Я тебя спрашиваю: читаешь? – рассердилась она, откусывая от прозрачного ломтя дыни.
– Ну, вообще-то читаю…
– Только «Крокодил»?
– Да брось ты, пожалуйста! – насупил брови Зарницын, нервно звеня звонком на велосипеде.
– Я видела, как ты играешь в футбол, видела! Ноги у тебя сообразительней, чем голова. Честное слово! Хочешь доказательства? Пожалуйста! Сегодня ноги единственный раз вовремя привели тебя ко мне. Всегда приводили напрасно, а сегодня вовремя. Сейчас будешь трясти орехи!
И Вика злорадно посмотрела на его новенькие брюки, на рубашку. А Зарницын глянул на них растерянно.
Но тут же решительно прислонил велосипед к вишне, снял рубашку и повесил на руль. Подумал – снял туфли и, связав шнурки, тоже повесил на руль. Взялся было за ремень на брюках, но взглянул на Вику, у которой строго сдвинулись брови, и махнул рукой, пошел к раскидистому ореховому дереву. Кряхтя, неумело залез на нижние ветви, тряхнул их. Грецкие орехи сыпанулись внезапным ливнем. Они скатывались в ямки, стукались об утоптанную землю, падали в арык.
Вика подала длинный шест, и Зарницын принялся ударять по ветвям, до которых не мог дотянуться рукой, гулкий стук разносился по саду, и ветви высыпали и высыпали новые ливни орехов. Вся земля была усеяна ими.
– Эй, сладкоежка! – весело крикнула Вика. – Спустись-ка!
Зарницын торопливо сполз по стволу.
– Ты можешь объясниться мне в любви? Объяснись, а? – попросила она горячо. – Только встань на колени, как в книгах! На коленях – это здорово! Трусишь? Эх, ты!
И совсем неожиданно – Зарницыну будто резко подбили ноги – он упал на колени, басом проговорил:
– Я люблю тебя, Вика!
– Ой, как интересно! – восхищенно воскликнула Вика. – Ты совсем как маркиз в исполнении нашего актера Сидоренко. Только не хлопай так глазами и закрой рот!
У Зарницына пылало лицо. Вика прищурилась, потом зевнула и сделала вывод:
– Нет, какой из тебя маркиз! Встань, а то брюки испачкаешь! Глупый обычай! Это просто в старину не берегли брюки.
Непреступно гордая, она взяла ведро с орехами и потащила его в сени.
В музее открылась выставка картин Лосева. Вика прочитала о ней в газете и прямо из школы, с портфельчиком, в коричневом платье с черным фартуком, зашла в музей. Как всегда, следом плелся Зарницын.
Стена была увешана портретами и пейзажами. Перед ними стоял старик узбек. Вике лицо его показалось знакомым. «Где же я встречалась с ним?» – подумала она и тут же увидела этого старика на картине.
Он склонился над грудой розовых, в синеватой пыльце виноградных гроздей. Задумался. Рука оперлась о стол. Старик в тюбетейке, в полосатом халате. Должно быть, он только что работал. Влажное лицо его лоснится. Большие заскорузлые руки отдыхают. Все лицо пронизывает мысль. Она в напряженном лбу, в морщинке между бровями, в глазах, смотрящих на виноград, но явно не видящих его, и даже ссутулившиеся плечи передают глубокую думу.
Вика не понимала, как удалось художнику передать эту глубокую задумчивость и почему портрет старика так притягивает к себе. На него хотелось смотреть и смотреть.
Она повернулась к живому старику.
– Ха, джоным! Орманг! – он приложил руку к сердцу.
– Здравствуйте! – ответила Вика. – Это вас художник нарисовал?
– Меня. Лосев – большое сердце. Почему не берешь чайник? Иду на базар – чайник тащу, думаю: встречу тебя, джоным. Сейчас дома, пойдем – отдам.
И тут Вика вспомнила, что у этого старика она несколько раз покупала виноград. После портрета она взглянула на него совсем по-иному, чем там, на базаре. Она увидела, что у него умное лицо.
Старик глядел на нее пристально и немного грустно. Вика под этим непонятным взглядом почувствовала себя неловко. Он показал на небольшую картину:
– А это видела?
Вика повернулась, лицо ее порозовело. «Да ведь это же я!» – чуть не вскрикнула она.
Художник нарисовал ее в домашнем сарафанчике, плохо причесанной, в стареньких босоножках. Солнце обдавало ее с ног до головы. У нее удивленно приподняты брови, а в светлых глазах радостный испуг, из руки выпала авоська, выкатилась айва. Картина называлась «Встреча».
И еще, неведомо как, художник рассказал Вике, что она может быть то задумчивой, то шумной, то смелой, то застенчивой.
«Почему я решила, что это я? – спохватилась Вика. – Художник не знал меня».
– Это не я, – сказала Вика, – это просто похожая на меня. Я никогда не встречалась с художником.
Она приложила к горячей щеке тыльную сторону руки.
– Зачем не встречалась? Ты купила виноград, оставила сто рублей, пошла, он за тобой.
Вика сразу же вспомнила человека, который присел рядом, когда она покупала перец, вспомнила его пристальные, восхищенные глаза. «Кто вы? – спросил он. – Кто же вы?»
– Он был в берете? На брюках у него, здесь вот, «молния»? – быстро спросила Вика.
– Так, так, – подтвердил Дададжан.
Вике показалось, что мимо ее жизни прошло большое чувство, прошло, осветило, а она и не заметила, прозевала.
– Где он сейчас? – Вика схватилась за рукав халата Дададжана.
– Уехал. Далеко уехал. Там холод, снег. Навсегда уехал.
– Навсегда?
Было тревожно, досадно и грустно.
– У меня жил. Два раза тебя рисовал: одну оставил, другую увез. Пойдем ко мне, чайник возьмешь, картинки посмотришь – мне подарил.
Вика, глядя на картину, почему-то была теперь уверена, что художник не спал ночами, думая о ней. И показалось, что и она всю жизнь будет вспоминать о нем.
– Идемте, идемте! – заторопилась Вика. Тут она заметила Зарницына, с приоткрытым ртом стоявшего перед ее портретом.
– Ты иди, – Вика отвернулась.
– Куда? – пробурчал Зарницын.
– Ну, куда хочешь… Домой, что ли…
– А мы же в кино… билеты уже…
– Ах, иди, иди! – раздраженно вырвалось у Вики.
Дададжан похлопал его по плечу и тоже сказал:
– Иди, иди. Одежда, скроенная по совету друга, не будет коротка.
Обескураженный, сбитый с толку Зарницын стоял посреди зала.
В Крыму, на Кавказе виноград – это тонкие лозы, кусты, а в Узбекистане – это деревья. Их стволы свиваются в кольца, как удавы.
Над всем двориком Дададжана густая сеть виноградных ветвей. Они, как лохматая шкура, расстелены на высоких перекладинах в уровень с плоской глиняной крышей дома. Свисают синеющие гроздья. Лучшие обернуты от воробьев марлей. Среди них нарядная клетка с голубым ярким донышком. Перепела больше поют ночами, поэтому клетку накрыли вышитым платком, чтобы в ней было и днем темно.
Через дворик в небольшой сад прорыт арык. В нем клокочет шумный поток. Вдоль глиняного дувала, толстого, как крепостная стена, пестреют цветы. Земля под ними ало-белая от множества опавших лепестков.
Во дворик выходит старенькая терраса, в глубине которой виднеются окна. Посреди дворика деревянный помост, летом Дададжан спит на нем и пьет чай.
Плоская глиняная крыша домика застлана пятнистым ковром – на солнцепеке сушится урюк, пластики яблок, груш и кисти винограда. Весь дворик овеян сладким ароматом вянущих фруктов.
В тени террасы на деревянных колышках, вбитых в глиняную стену, висят огромные гроздья груш, связанных на зиму веревочками по тридцать – сорок штук.
Всюду через дувалы переваливаются лохматые ветви, облепленные яблоками и желтой айвой, с ветвей плоды падают в арык, на прохожих.
Вика обходит дворик. Закинув руки, она мягким движением поправляет волосы. Раньше она не обращала на них внимания.
Здесь Лосев спал, здесь пил чай, а здесь работал и всюду думал о ней. Раз он на память рисовал ее, значит, он много думал о ней, вспоминал встречу на базаре, старался представить ее, Вику. И он любил ее. Иначе бы зачем он стал рисовать? Вика то хмурится, покусывает губы, то светлеет.
У Дададжана сохранились наброски, маленькие эскизы. Было и Викино лицо с радостно-изумленными глазами. Словно она ждала чего-то очень хорошего и чувствовала: вот-вот оно появится. А ведь она действительно все время чего-то ждет, но сама не понимает – чего.
Дададжан показывает на рисунок:
– Бери. Наверно, тебе оставил. Э, зачем не встретились! Ты не говорила с ним, он – с тобой. Когда вода рядом – ее не ценят!
Он вытаскивает из-за поясного платка – бельбога – высушенную, выпотрошенную и деревянно-крепкую тыквочку, вытряхивает из нее на ладонь табак – нас, похожий на крупинки от химического карандаша, и ожесточенно забрасывает его под язык.
– Хайр, джоным! – прощается он.
Вика хлопает калиткой, уходит, прижимая к груди рисунок. Серебристые тополя поворачивают листву белой подкладкой к закату, и лохматая подкладка становится алой. На ветру кипят алые тополя.
Дададжан догоняет Вику, сует кисть, испачканную краской:
– Его. И чайник возьми. Забыла?
Дададжан останавливается у арыка и глубоко задумывается. Сейчас он такой же, как на портрете.
Лосев долго жил на Байкале, на Камчатке, на Курильских островах, много рисовал, и слава его росла.
Часто перед глазами его возникала далекая ферганская девушка. И хоть он совсем не знал ее, все же любил ее неизвестно за что…
Вика нет-нет да и заходила в музей и долго стояла у картины. Иногда ей чудилось, что ее кто-то окликал, она поворачивалась, но в музее было тихо и пусто.
1956
