Текст книги "Собор Святой Марии"

Автор книги: Ильденфонсо Фальконес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 41 страниц)

– Жид! – выкрикнул Грау и плюнул ему вслед.

Мальчик умер два дня спустя.

Не успели похоронить Гиамона и снять траур, как Грау, войдя в дом, жестом подозвал к себе Хауме. Когда первый помощник подошел к нему и Гиамоне, Грау жестко произнес:

– Я приказываю тебе сегодня же забрать Арнау и позаботиться о том, чтобы его нога больше не переступала порог этого дома.

Гиамона выслушала мужа в полном молчании.

Грау рассказал ей о том, что сообщила ему Маргарида: это Арнау подговорил их пойти к морю. Их сын и дочь не могли до такого додуматься. Гиамона не проронила ни слова в ответ на его обвинения в том, что она приютила своего брата и племянника. В глубине души она знала, что это было всего лишь фатальным стечением обстоятельств, но смерть младшего сына лишила ее смелости противостоять мужу. Ложь Маргариды, главное доказательство вины мальчика, не давала ей возможности защитить племянника. Арнау был сыном ее брата, и мальчик, несомненно, не хотел причинить зла, но Гиамона предпочла не видеть его.

– Привяжи черномазую к одному из столбов в мастерской, – приказал Грау первому помощнику, когда вопрос по поводу Арнау был решен, – и собери всех, в том числе мальчишку.

Грау обдумал все во время похоронной церемонии: виновата рабыня, она должна была следить за детьми.

Потом, пока Гиамона плакала, а священник читал молитвы, он, прищурив глаза, задался вопросом, каким образом ее наказать. Закон запрещал убивать или увечить рабов, но никто ни в чем не сможет упрекнуть его, если ее смерть станет следствием понесенного наказания. Грау никогда не сталкивался со столь тяжелым преступлением. Он представлял мучения, о которых слышал: облить девушку кипящим животным жиром (найдется ли у Эстраньи достаточно жира на кухне?), заковать ее в оковы или заточить в подземелье (нет, этого слишком мало), избить ее, связав по рукам и ногам… или отхлестать кнутом.

«Осторожно, когда будешь им пользоваться, – сказал капитан одного из кораблей, преподнеся ему в качестве подарка кнут. – Одним лишь ударом можно снять кожу с человека». С тех пор Грау хранил дорогой кнут, привезенный с Востока. Толстый, из плетеной кожи, он был легкий и простой в обращении; у него было несколько хвостиков, каждый из которых заканчивался заостренными металлическими кусочками.

Когда священник замолчал, несколько мальчиков замахали кадилами вокруг гроба. Гиамона закашлялась, Грау глубоко вздохнул.

Мавританка застыла в ожидании. Привязанная за руки к столбу, она едва касалась пола кончиками пальцев.

– Я не хочу, чтобы мой сын видел это, – сказал Бернат, обращаясь к Хауме.

– Сейчас не время спорить, Бернат, – возразил первый помощник. – Не ищи себе проблем…

Бернат покачал головой.

– Ты много работал, Бернат, не стоит усложнять жизнь своему ребенку.

Грау, облаченный в траур, вошел в круг, образованный рабами, подмастерьями, помощниками, которым велели собраться у столба.

– Раздень ее, – приказал он Хауме.

Мавританка попыталась поднять ноги, когда с нее начали срывать рубашку. Тело девушки, обнаженное, темное, блестящее от пота, было выставлено перед невольными зрителями, которые боязливо поглядывали на кнут, растянутый Грау на полу. Арнау расплакался от страха, и Бернат с силой сжал его плечи.

Хозяин отвел руку назад и ударил кнутом по обнаженной плоти; кнут щелкнул по голой спине, и хвостики с металлом, обвившись вокруг тела, вонзились в груди Хабибы. Тонкий ручеек крови потек по темной коже мавританки, а на грудях остались рваные раны. Острая боль пронзила ее тело, и Хабиба, подняв лицо вверх, взвыла. Арнау затрясся и закричал, упрашивая Грау остановиться.

Грау снова отвел руку.

– Ты должна была присматривать за моими детьми!

Щелканье кнута заставило Берната развернуть Арнау и прижать голову мальчика к своей груди. Женщина взвыла снова. Арнау, пытаясь заглушить свои крики, зарылся головой в одежду отца. Грау продолжал хлестать мавританку, пока ее спина, плечи, груди, ягодицы и ноги не превратились в одну кровоточащую массу.

– Скажи своему хозяину, что я ухожу, – сказал Бернат.

Хауме сжал губы. В этот миг ему хотелось обнять Берната, но кое-кто из подмастерьев внимательно смотрел на них.

Бернат проводил взглядом первого помощника, который пошел к дому.

Сначала Бернат попытался поговорить с Гиамоной, но сестра не принимала никого с просьбами. Целыми днями Арнау не слазил с соломенного тюфяка Берната, на котором они должны были теперь спать вместе.

Когда отец подходил к нему, мальчик сидел в одной и той же позе: он всегда пристально смотрел на то место, где после наказания лежала истерзанная мавританка, которую пытались вылечить.

Ее отвязали, как только Грау вышел из мастерской, но все растерялись, не зная, куда положить девушку. Эстранья прибежала в мастерскую с оливковым маслом и мазями, однако, увидев живое мясо, только покачала головой. Арнау смотрел на все это издали – спокойно, но со слезами на глазах. Бернат настаивал, чтобы он ушел, но мальчик отказался. В ту же ночь Хабиба скончалась. Единственное, что свидетельствовало о ее смерти, было прекращение стенаний, похожих на плач новорожденного.

Грау, услышав о решении своего зятя из уст Хауме, растерялся. Этого ему только не хватало: два Эстаньола со своими приметными родинками бродят по Барселоне в поисках работы, рассказывают о нем всем, кто пожелает услышать… А таких сейчас найдется немало, ведь он почти достиг вершины. У Грау похолодело в желудке и пересохло во рту: он, Грау Пуйг, старшина Барселоны, консул гильдии гончаров, член Совета Ста, приютил у себя беглых крестьян! Знать восстанет против него. Чем больше помогала Барселона королю Альфонсу, тем меньше зависел он от сеньоров-феодалов и все меньше становились милости, которые знать могла получать от монарха. А кто оказывал самую большую помощь королю? Он. Кому наносило ущерб бегство рабов-крестьян? Знати, у которой была земля. Грау покачал головой и тяжело вздохнул. Да будет проклят тот час, когда он позволил этому крестьянину поселиться в его доме!

– Пусть он придет, – приказал он первому помощнику.

Когда Бернат явился, Грау, поджав губы, сказал:

– Хауме сообщил мне, что ты собираешься покинуть нас.

Бернат утвердительно кивнул.

– А что ты собираешься делать?

– Буду искать работу, чтобы содержать сына.

– У тебя нет профессии. Барселона битком набита такими, как ты: крестьяне, которые не смогли жить на своих землях, чаще всего не находят работу и в конце концов умирают с голоду. Кроме того, – добавил он, – у тебя даже нет карты на жительство, хотя ты и прожил достаточно долго в городе.

– О какой карте идет речь? – спросил Бернат.

– Это документ, подтверждающий, что ты прожил в Барселоне год и день и поэтому являешься свободным гражданином, не подчиняющимся сеньорам.

– А где можно получить такой документ?

– Его дают старшины города.

– Я попрошу его.

Грау взглянул на Берната. Грязный, одетый в простую рубашку и плетеную обувь, он выглядел жалко. Грау представил Берната, стоящего перед старшинами города и рассказывающего историю десяткам писарей: зять и племянник Грау Пуйга, старшины города, годами прятались в мастерской. Новость тут же начнет передаваться из уст в уста. Он и сам использовал подобные ситуации для нападения на своих противников.

– Садись, – пригласил он Берната. – Когда Хауме рассказал мне о твоих намерениях, я поговорил с Гиамоной, – соврал Грау, чтобы оправдать свое изменившееся отношение к происходящему. – Твоя сестра попросила, чтобы я сжалился над тобой.

– Мне не нужна жалость, – перебил его Бернат, думая о сидящем на тюфяке Арнау с его потерянным взглядом. – Годы тяжелой работы в обмен на…

– Это был договор, – отрезал Грау, – и ты с ним согласился. В тот момент ты был заинтересован.

– Возможно, – ответил Бернат, – но я не продавал себя в рабство, и сейчас у меня нет никакой заинтересованности работать на тебя.

– Забудем о жалости. Я не думаю, что ты найдешь в городе работу, тем более если тебе не удастся доказать, что ты – свободный гражданин. Без этого документа ты добьешься только одного – тобой просто воспользуются. – Грау вздохнул. – Ты знаешь, сколько крестьян-рабов бродят здесь в поисках работы? Они готовы работать даром только лишь для того, чтобы прожить год и день в Барселоне! Ты не сможешь конкурировать с ними, ведь у тебя на руках ребенок. Прежде чем тебе дадут карту на жительство, ты либо сам умрешь с голоду, либо умрет твой сын. Несмотря на то что произошло, мы не можем позволить, чтобы с маленьким Арнау случилось то же, что и с нашим Гиамоном. Хватит одной смерти. Твоя сестра этого не переживет.

Бернат ничего не ответил и спокойно ждал, что еще скажет Грау.

– Если тебе интересно, – продолжил тот, повысив тон, – ты можешь работать в мастерской на тех же условиях… и с соответствующей платой неквалифицированного рабочего, из которой у тебя будут вычитать за ночлег и еду.

– А сын?

– А что с ним?

– Ты обещал взять его подмастерьем.

– И я это сделаю… когда он подрастет.

– Я хочу, чтобы это было записано в договоре.

– Хорошо, – заверил его Грау.

– А карта на жительство?

Грау утвердительно кивнул, подумав о том, что ему не составит труда получить ее для Берната… не скомпрометировав себя.

7

Сим объявляем свободными гражданами Барселоны Берната Эстаньола и его сына Арнау…» Наконец-то!

Бернат едва сдерживался, слушая слова, которые, чуть запинаясь, бормотал человек, читавший документ.

Получив бумаги, Бернат пошел на верфь, чтобы найти кого-нибудь, кто смог бы прочитать их. Этому грамотею он пообещал монету в обмен за оказанную услугу. Вдыхая запах дегтя и наслаждаясь морским бризом, ласкающим лицо, Бернат слушал, как тот читал ему второй документ, гласивший, что Грау обязуется взять Арнау в подмастерья, когда мальчику исполнится десять лет, и обучить его ремеслу гончара. Его сын стал свободным и сможет получить профессию, чтобы зарабатывать на жизнь и защищать себя в этом городе!

Бернат с улыбкой на лице распрощался с обещанной монетой и пошел назад, в мастерскую. То, что им дали карту на жительство, означало: Ллоренс де Беллера не заявил на них властям и против Берната Эстаньола не было открыто никакого уголовного дела. Наверное, этот мальчишка из кузницы все-таки выжил. Что ж…

«Можешь присвоить себе наши земли, сеньор де Беллера, а мы останемся с нашей свободой», – вызывающе пробормотал Бернат. Рабы Грау и сам Хауме прервали работу, увидев возвращающегося Берната, который сиял от счастья. На земляном полу все еще оставалась кровь Хабибы. Грау приказал не счищать ее. Бернат старался не наступить на пятно, но его лицо, как всегда, помрачнело.

– Арнау, – прошептал он сыну, когда ночью они оба лежали на одном тюфяке.

– Да, отец.

– Мы теперь свободные граждане Барселоны.

Арнау не ответил. Бернат нащупал голову сына и погладил его по волосам. Он знал, как мало это значило для ребенка, у которого отняли радость. Бернат прислушался к дыханию работников и, продолжая поглаживать сына по голове, задумался. Его одолевало сомнение: согласится ли мальчик работать на Грау, когда наступит срок? В ту ночь Бернат долго не мог заснуть.

На рассвете, когда в мастерской начиналась работа, Арнау уходил. Каждое утро Бернат пытался поговорить с сыном и вернуть его к прежней жизни. «Ты должен поискать себе друзей», – хотел он сказать ему как-то раз, но, прежде чем успел сделать это, Арнау повернулся к нему спиной и нехотя побрел на улицу. «Пользуйся своей свободой, сынок», – готов был произнести Бернат в другой раз, увидев, что мальчик пристально смотрит на него. Однако в тот момент, когда он жестом собирался пригласить его к разговору, по щеке сына покатилась слеза. Бернат стал на колени и дрожащими руками обнял его. Потом он наблюдал, как мальчик ходил по двору, едва волоча ноги.

Когда в очередной раз Арнау обходил пятна крови Хабибы, в ушах Берната вновь раздались звуки щелкающего кнута Грау. Он поклялся, что больше никогда не будет отступать перед кнутом: хватит того, что уже случилось.

Бернат побежал за сыном, и тот обернулся, услышав его шаги. Поравнявшись с Арнау, он начал сбивать ногой засохшую землю, на которой все еще были видны пятна крови мавританки. Лицо Арнау засияло, и Бернат приложил еще больше усилий.

– Что ты делаешь? – закричал Хауме с другого конца двора.

Бернат похолодел. Свист кнута снова прозвучал в его ушах.

– Отец! – Носком своей обуви Арнау медленно стал отбрасывать почерневшую землю, которую Бернат заканчивал сбивать ногой.

– Что ты делаешь, Бернат? – повторил Хауме.

Бернат не ответил. Прошло несколько секунд. Оглянувшись, Хауме увидел, что все рабы стоят спокойно… и не отрывают от него взгляда.

– Принеси мне воды, сынок, – попросил Бернат, воспользовавшись замешательством Хауме. Арнау поспешно выскочил, и впервые за несколько недель Бернат увидел его таким оживленным. Хауме больше не возражал.

Отец и сын опустились на колени и молча сдирали землю, пока не убрали все следы несправедливости.

– А теперь иди поиграй, сынок, – сказал ему Бернат, когда они закончили работу.

Арнау опустил взгляд. Ему хотелось спросить, с кем он должен был играть. Бернат провел рукой по голове мальчика и легонько подтолкнул его к двери. Когда Арнау оказался на улице, он, как и все эти дни, обошел дом Грау и взобрался на развесистое дерево, которое возвышалось над забором и с которого был виден сад.

Спрятавшись там, он ожидал, пока выйдут его двоюродные братья и сестра в сопровождении Гиамоны.

– Почему вы теперь не любите меня? – бормотал он. – Я ведь ни в чем не виноват.

Его двоюродные братья, казалось, были в хорошем настроении. Смерть Гиамона отдалялась временем, и только лицо их матери иногда болезненно искажалось от нахлынувших воспоминаний. Жозеп и Женйс делали вид, что дерутся, а Маргарида смотрела на них, сидя рядом с матерью, которая от нее почти не отходила. Арнау, спрятавшись на дереве, грустил, вспоминая, как они дружно играли раньше.

Утро за утром Арнау взбирался на это дерево.

– А тебя уже не любят? – услышал он однажды вопрос.

От неожиданности мальчик на миг потерял равновесие и чуть не упал с высоты. Арнау огляделся в поисках говорившего, но так и не увидел его.

– Я здесь, – снова раздался голос.

Арнау посмотрел внутрь кроны, откуда исходил голос, но никого не обнаружил. Наконец он заметил, как зашевелились ветви, между которыми ему удалось различить фигуру мальчика, который махал ему рукой. С серьезным видом на лице малыш сидел верхом на одном из сучьев.

– Что ты делаешь… на моем дереве? – сухо спросил его Арнау.

Мальчик, грязный и исхудавший, не смутился.

– То же, что и ты, – коротко ответил он ему. – Смотрю.

– Ты не имеешь права смотреть, – заявил Арнау.

– Почему? Я уже давно это делаю. Я тебя и раньше видел. – Грязнуля немного помолчал. – Тебя уже не любят? Поэтому ты плачешь?

Арнау почувствовал, как по щеке покатилась слеза, и рассердился: этот оборванец подсматривал за ним!

– Сейчас же спускайся, – приказал он, когда уже сам был на земле.

Мальчик проворно слез с дерева и стал перед ним. Арнау был на голову выше его, но мальчуган не выглядел испуганным.

– Ты за мной подглядывал! – обвинил его Арнау.

– Ты тоже подглядывал, – защищался малыш.

– Да, но они – мои двоюродные братья, и я имею право это делать.

– Тогда почему ты не играешь с ними, как раньше?

Арнау больше не мог сдерживаться и громко всхлипнул. Когда он собрался ответить на вопрос, у него задрожал голос.

– Не переживай, – сказал малыш, пытаясь успокоить его, – я тоже часто плачу.

– А ты чего плачешь? – спросил Арнау, вытирая слезы.

– Не знаю… Иногда я плачу, когда думаю о маме.

– У тебя есть мама?

– Да, но…

– А что же ты здесь делаешь, если у тебя есть мама? Почему ты не играешь с ней?

– Я не могу быть с ней.

– Почему? Она разве не у тебя дома?

– Нет… – смутившись, ответил мальчик и добавил: – Конечно, дома.

– Тогда почему ты не с ней?

Мальчик провел рукой по грязному лицу и не ответил.

– Она больна? – продолжал расспрашивать Арнау.

Незнакомец отрицательно покачал головой и ответил:

– Здорова…

– Тогда что с ней? – настаивал Арнау.

Мальчик безутешно посмотрел на него. Покусывая нижнюю губу, он наконец решился.

– Пойдем, – сказал он, схватившись за рукав рубашки Арнау. – Иди за мной.

Малыш быстро вышел за ворота и побежал с удивительной для его росточка скоростью. Арнау следовал за ним, стараясь не терять из виду, что было просто, когда они бежали через квартал гончаров, с его открытыми и просторными улицами. Но вскоре бежать стало труднее: они оказались в центре Барселоны, где узкие городские улочки, полные людей и лотков с товарами ремесленников, превращались в настоящие ловушки, из которых почти невозможно было выбраться.

Арнау не знал, где он находится, но бежал без всякой предосторожности; в тот момент его единственной целью было не потерять из виду маленькую фигурку нового товарища, который ловко пробирался между прохожими и прилавками торговцев, вызывая возмущение и тех, и других. Менее проворный Арнау, не успевая увернуться от проходящих мимо людей, принимал на себя все последствия раздражения, вызванного мальчиком, и выслушивал ругательства в свой адрес. Кто-то собирался дать ему затрещину, кто-то попытался схватить его за рубашку, но Арнау удалось ускользнуть от них, хотя из-за этого он упустил из виду своего проводника и внезапно очутился недалеко от большой площади, заполненной людьми.

Арнау знал эту площадь. Однажды он был здесь с отцом.

– Это площадь Блат, – сказал ему отец, – центр Барселоны. Видишь этот камень посередине площади? – Арнау проследил за рукой отца. – Этот камень означает, что отсюда город начинает делиться на кварталы: Морской, Фраменорс, Пи, Салатный, или Святого Петра.

Он добрался до площади по улице торговцев шелком и остановился перед порталом замка викария. Арнау попытался разглядеть в толпе своего нового приятеля, но люди, заполонившие площадь, мешали ему. С одной стороны портала находилась главная бойня города, а с другой – несколько прилавков, на которых продавали выпеченный хлеб. Арнау решил поискать малыша между каменными столами, расположенными с обеих сторон площади.

Всюду суетились горожане.

– Это рынок пшеницы, – объяснил ему Бернат. – Вон на тех прилавках продают пшеницу городские перекупщики и лавочники, а напротив, на других прилавках, зерном торгуют крестьяне, которые приезжают в город, чтобы продать собранный урожай.

Арнау не мог найти грязнулю, который привел его сюда. Его не было среди людей, которые торговались, покупая пшеницу.

Пока Арнау стоял перед главным порталом, пытаясь разыскать мальчика, его оттолкнули люди, которые пытались заехать на площадь. Он попробовал увернуться от них, вплотную прижавшись к прилавкам торговцев хлебом, но, как только его спина коснулась прилавка, ему сразу же отпустили подзатыльник.

– Пошел отсюда, молокосос! – крикнул торговец.

Арнау снова оказался в толпе, в окружении кричащих людей, которые несли на плечах мешки с зерном, не замечая ничего вокруг. Мальчик не знал, куда пойти, и, толкаемый со всех сторон, растерялся.

У Арнау уже начала кружиться голова, когда из ниоткуда перед ним вновь появилась озорная грязная мордашка мальчугана, за которым он гнался через всю Барселону.

– Чего ты здесь стоишь? – спросил малыш, повышая голос, чтобы Арнау услышал его.

Арнау ничего не ответил. На этот раз он крепко схватил нового знакомого за рубашку, и они вместе прошли через всю площадь до улицы Бокериа. Затем мальчики очутились в квартале котельщиков, в маленьких улочках которого стоял стук молотков по меди и железу. Теперь они не бежали; Арнау, едва дыша, вцепился в рукав мальца и заставил своего беззаботного и нетерпеливого проводника замедлить шаг.

– Вот мой дом, – сказал наконец малыш, махнув рукой в сторону приземистого одноэтажного строения. Перед дверью стоял стол, заставленный медными котлами всевозможных размеров; за столом работал крупный мужчина, даже не посмотревший на них. – Это был мой отец, – добавил он, когда они прошли вдоль фасада дома.

Они поднялись по улочке вверх и обогнули небольшие постройки, за которыми открывался фруктовый сад, прилегающий к тыльной стороне дома нового знакомого. Малыш ловко взобрался на глиняную стену, окружавшую сад, и обернулся, давая знак, чтобы Арнау последовал его примеру.

– Зачем?..

– Залазь! – крикнул мальчик, сев верхом на стену.

Когда оба спрыгнули внутрь садика, мальчик остановился, пристально глядя на маленькую пристройку к дому, стена которой была обращена в сад. Она была достаточно высокая, с небольшим проемом в форме окна.

Арнау подождал, пока прошло несколько секунд, но мальчик даже не пошевелился.

– Ну и что? – спросил Арнау.

Мальчуган повернулся к нему.

– Что?..

Казалось, сорванец не обращал внимания на Арнау, и тот продолжал спокойно стоять, наблюдая, как его спутник взял деревянный ящик, поставил его под окошком, а потом взобрался на него, не отводя глаз от проема.

– Мама, – прошептал малыш.

Бледная женская рука с трудом поднялась, чтобы взяться за края проема; локоть оставался на подоконнике, а пальцы нежно коснулись головы ребенка.

– Жоанет, – услышал Арнау ласковый голос, – сегодня ты пришел раньше, еще нет и полудня.

Жоанет молча кивнул головой.

– Что-нибудь случилось? – продолжала расспрашивать женщина.

Мальчику потребовалось несколько секунд, прежде чем он ответил. Втянув в себя воздух, он сказал:

– Я пришел с другом.

– Я рада, что у тебя есть друзья. Как его зовут?

– Арнау.

«Откуда он знает мое имя?.. Ясно! Он же подсматривал за мной», – подумал Арнау.

– Он здесь?

– Да, мама.

– Ола, Арнау.

Арнау посмотрел в сторону окна. Жоанет повернулся к нему.

– Ола… сеньора, – пробормотал Арнау, не зная, что он должен сказать в ответ на голос, доносившийся из окна.

– Сколько тебе лет? – спросила его женщина.

– Восемь лет… сеньора.

– Ты на два года старше моего Жоанета, но я надеюсь, что вы подружитесь и навсегда сохраните вашу дружбу. В этом мире нет ничего лучше, чем добрый друг. Помните об этом всегда.

Голос утих. Рука матери продолжала поглаживать голову Жоанета, и Арнау наблюдал, как малыш, сидевший на деревянном ящике, прислонился к стене, свесил ноги и оставался без движения, наслаждаясь этой лаской.

– Идите поиграйте, – внезапно сказала женщина, убирая руку. – Прощай, Арнау. Присматривай за моим сыном, ты ведь старше его.

Арнау хотел было сказать «до свидания», но не смог произнести ни слова.

– До встречи, сынок, – снова послышался голос. – Придешь ко мне?

– Конечно, мама.

– Ну идите.

Мальчики снова окунулись в шум улиц Барселоны и пошли куда глаза глядят. Арнау ждал, что Жоанет все ему объяснит, но, поскольку тот молчал, он в конце концов решился спросить:

– Почему твоя мама не выходит в сад?

– Ее заперли, – ответил ему Жоанет.

– Почему?

– Не знаю. – Мальчуган пожал плечами. – Знаю только, что она закрыта.

– А почему ты не войдешь к ней через окно?

– Понс мне запрещает это делать.

– Кто такой Понс?

– Понс – мой отец.

– А почему он тебе запрещает?

– Не знаю, – ответил Жоанет.

– Почему ты называешь его Понсом, а не отцом?

– Он мне не разрешает называть его отцом.

Арнау внезапно остановился и потянул Жоанета на себя так, чтобы тот повернулся к нему лицом.

– Я не знаю, почему Понс не хочет быть моим отцом, – тихо произнес малыш.

Они пошли дальше. Арнау задумался, пытаясь разобраться в этой галиматье, а Жоанет, глядя на своего нового товарища, казалось, ожидал следующего вопроса.

– А как же твоя мать? – решился-таки спросить Арнау.

– Она всегда там закрыта, – ответил Жоанет, силясь изобразить на лице улыбку. – Однажды, когда Понс был за городом, я попытался залезть в окно, но она мне этого не позволила. Она сказала, что не хочет, чтобы я ее увидел.

– Чего ты улыбаешься? – нахмурившись, спросил Арнау.

Жоанет прошел еще несколько метров, прежде чем ответить.

– Она мне всегда говорит, что нужно улыбаться, – грустно произнес он.

Оставшуюся часть утра Арнау бродил по улицам Барселоны, следуя за грязным мальчуганом, который никогда не видел лица своей матери.

– Мать гладила его по голове через оконце, которое было в пристройке, – шептал Арнау своему отцу, когда они оба лежали на тюфяке. – Он никогда ее не видел. Отец ему этого не позволяет, да и она тоже.

Бернат ласково прижимал к себе сына, пока тот рассказывал о своем приключении с новым другом. Храп работников и подмастерьев, спавших в том же помещении, время от времени нарушал молчание, воцарявшееся между ними. Бернат задался вопросом, какое преступление совершила эта женщина, чтобы заслужить столь суровое наказание?

Понс, котельщик, сразу бы ответил: «Прелюбодеяние!» Он рассказывал об этом уже десятки раз каждому, кто готов был его выслушать.

– Я застал ее на месте преступления со своим любовником, таким же юнцом, как и она. Они воспользовались тем, что я часами работаю в кузнице. Конечно, я пошел к викарию, чтобы потребовать справедливое возмездие, которое предусматривают наши законы. – Мускулистый котельщик взахлеб говорил о законе, позволявшем справедливости торжествовать. – Наши графы – мудрые люди, они знают о низости женщин. Только женщины благородного происхождения могут снять с себя обвинение в прелюбодеянии клятвой. Все прочие, как моя Жоана, должны делать это в драке, подчиняясь суду Божьему.

Те, кто присутствовал при драке, помнили, как Понс разорвал в клочья юного любовника Жоаны. Едва ли Бог мог встать между котельщиком, закаленным работой в кузнице, и хиленьким влюбленным юнцом.

Королевский приговор гласил: «Если победит женщина, ее будет содержать муж в почете и возместит всякий урон, который был нанесен ей и ее друзьям в этом споре и этой схватке, а также возместит урон дравшемуся. Если же супруга будет побеждена, она останется в руках мужа со всем имуществом, ей принадлежащим». Понс не умел читать, но по памяти пересказывал содержание приговора всем любопытным.

«Предписываем означенному Понсу, если он хочет, чтобы ему отдали Жоану, содержать ее в надлежащих условиях и в безопасности в своем собственном доме, в месте, которое будет длиной двенадцать пядей, шириной – шесть и три метра высотой. Он должен подготовить для нее мешок с соломой, необходимый для сна, и одеяло, которым она сможет укрываться. При этом ему следует выкопать яму, чтобы она могла отправлять свои естественные потребности, и сделать ей окошко, чтобы через него ежедневно передавать означенной Жоане еду – восемнадцать унций выпеченного хлеба и столько воды, сколько она пожелает.

Кроме того, ему предписано не давать и не делать Жоане ничего, что подтолкнуло бы ее к смерти. Все это должно быть обеспечено, прежде чем супруга будет передана Понсу».

Понс выполнил предписание викария, и тот отдал ему Жоану. Он пристроил к своему дому комнатушку два с половиной метра на метр двадцать, выкопал яму, чтобы женщина могла оправляться, и прорубил окно, через которое Жоанет, появившийся на свет через девять месяцев после суда и не признанный Понсом, давал себя гладить по голове. Заточив на всю жизнь свою юную супругу, Понс успокоился.

– Отец, – прошептал Арнау, – какой была моя мать, почему вы со мной никогда не говорите о ней? «Что тебе рассказать, сынок? Что она потеряла девственность под одним подвыпившим сеньором? Что она превратилась в публичную женщину в замке феодала Ллоренса де Беллеры?» – с горечью думал Бернат.

– Твоей матери, – ответил он, – не повезло в жизни. Она была несчастным человеком.

Бернат услышал, как Арнау тяжело вздохнул, прежде чем заговорить снова.

– Она меня любила? – спросил мальчик глухим голосом.

– Не успела. Умерла при родах.

– Хабиба меня любила.

– Я тебя тоже люблю.

– Но вы мне не мать. Даже у Жоанета есть мать, которая гладит его по голове.

– Не у всех детей есть. – начал было Бернат.

Мать всех христиан!. Слова священника всплыли в его памяти.

– О чем вы говорите, отец?

– И у тебя есть мать. Разумеется, у тебя она есть, – сказал Бернат, заметив, что ребенок немного успокоился. – Всем детям, которые остаются без матери, как ты, Бог дает другую – Деву Марию.

– А где эта Мария?

– Дева Мария, – поправил его Бернат. – Она на небе.

Арнау некоторое время помолчал и после паузы спросил:

– А зачем нужна мать, которая на небе? Она не приласкает меня и не поиграет со мной, не поцелует меня, не…

– Она все сделает. – Бернат отчетливо вспомнил объяснения, которые давал ему отец, когда он сам задавал подобные вопросы. – Она посылает птиц, чтобы они приласкали тебя. Когда ты заметишь птиц, передай с ними привет своей матери, и ты увидишь, как они полетят высоко в небо, чтобы выполнить твою просьбу. Потом они расскажут об этом друг другу, и одна из птиц станет щебетать и весело кружиться над тобой.

– Но я не понимаю птичьего языка.

– Ты научишься понимать его.

– И я никогда не смогу увидеть ее?..

– Нет… нет, ты увидишь ее. Ты сможешь увидеть ее в некоторых церквях и даже поговоришь с ней через птиц или в этих же церквях. Она будет отвечать тебе по ночам, когда ты будешь спать. Она будет любить тебя и осыплет ласками больше, чем любая мать, которая находится рядом.

– Больше, чем Хабиба?

– Гораздо больше.

– А этой ночью? – спросил мальчик. – Сегодня я не разговаривал с ней.

– Не переживай, я сделал это за тебя. Постарайся заснуть, и ты увидишь ее.