Текст книги "Pavor Nocturnus (СИ)"

Автор книги: Игорь Мельн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 45 страниц)

– Ай, черт с вами! – вмиг повеселел он. – Сегодня прощаю все… Просто Мэри вспоминает это на каждой годовщине, и каждый раз мое лицо полыхает, как революционный флаг. Что ж, раз уж мы все в сборе, думаю, нам не терпится узнать, как сложились наши жизни… И так, как вы снова заговорили о Мэри, начну с нее, точнее, с себя. Мне кажется, в мире не найдется лучшей женщины: красавица, умница, скромница… Она переехала ко мне сразу после школьного выпускного. Мы кое-как сводили концы с концами на наши стипендии, а незадолго до окончания колледжей и сыграли свадебку. Через девять долгих месяцев, будто бы ровно на день рождения, она подарила мне чудо, которое вынудила назвать Уильямом. И я уверен, помяните мое слово: имя Уильям Камплоу еще зазвучит в научных кругах! Невероятно смышленый образованный парниша. Упертый, правда, – весь в меня! Хочу, значит, людей спасать, и вот попробуй возрази ему… Ой, я ж не рассказал. Уж и не помню почему, но я прошел ускоренную подготовку на военного фельдшера – очень приятные условия там были, да и это все по мне как-то, знаете. Так вот сначала Уилл хотел по моим, полумедицинским стопам, так сказать. Полгода разговаривал с ним – и впустую. Но стоило как-то раз Мэри разрыдаться, мол, что ей достаточно было переживаний за одного своего мужчину, и все…

– Ох, женские слезы и впрямь творят чудеса, – меланхолично сказал Отто.

– Вот-вот, отцы же не переживают! Мы же, как известно, поголовно все черствые сухари! Ладно, грех таить, что, хоть и отговаривал его, а все-таки жуть как гордился. От как мы с ним – из рода фермеров да в интеллигенцию! Благо, он пошел в общую медицину. Будет сидеть в теплом кабинете, а не кататься по миру, как я… Ох где я только не бывал, наверное, во всех горячих точках: Вьетнам, Югославия, Афганистан, Иран, Сирия… Радует одно: я спасаю, а не убиваю. Исправляю весь этот ужас глупых войн! И мой рост, моя сила здорово меня выручали. Никто еще не носил на себе по два бойца за раз! Однажды, конечно, мне пришлось ох как несладко… Еще чуть-чуть, и Мэри могла бы рассчитывать на приличное пособие для жен погибших героев.

– После этого ты хромаешь, Роберт?

– Ты как всегда очень проницателен, Гилберт. Да уж, прострелили мне правый тазобедренный сустав, еще и попали прямо в бедренную артерию… А она ж размером с ваши мизинцы. Короче, страшное дело! И тут понимаешь, как хорошо, что можно просто взять и согнуть ногу. Меня-то вытащили из огня и еле довезли до госпиталя, но сустав все-таки пришлось протезировать, это значит…

Когда он начал описывать операцию, не скупясь на подробности, Отто, не переносивший ни вида, ни мысли о крови, побледнел и попросил прекратить. Я поддержал протест, поскольку все еще трапезничал и не желал слышать подобные вещи за столом. Роберт наскоро извинился и сменил тему на более приемлемые случаи из практики, невольно используя множество терминов, обыденных для него, как для нас названия садовых инструментов. После случая с ранением он не участвовал в серьезных боях, а ухаживал за больными в военном госпитале.

– Выпьем же за интеллигентный род Камплоу: за меня, Мэри и Ульяима. – Роберт вытянул руку с пивным бокалом, мы одновременно стукнулись краями, после чего тот выпил одним разом две трети емкости. – Ох, что-то у меня горло пересохло от долгого рассказа. Выговорился – и с нетерпеньем жду ваши истории… Твоя очередь, Отто! Как там на писательском фронте?

– Затишье: ни одного выстрела… Ах какой же из меня творец, если я позволяю себе писательские простои! Не могу придумать ничего стоящего.

– А знаешь что… Напиши книгу о нас, про эту встречу. Разве что завернешь сюжет в обертку приключений, да… «Четыре товарища» будет называться.

– Ох, Роберт, книга не так пишется – во всяком случае, хорошая книга. Да и знать бы, что это значит: хорошая книга?.. По окончанию факультета журналистики во мне клубились мириады амбиций. И журнал, в котором я проработал следующие десять лет, только подпитывал их. С каждым годом растущее эго твердило: «Ты можешь больше, чем писать колонку о литературе. Ты можешь сам однажды попасть на страницы этого журнала и истории литературы». Сначала мне нравилось, и я мнил себя великим писателем, ставил вровень со Стивенсоном, Диккенсоном и Стокером. Или с Толкиным и Брэдбери, если брать современнее и ближе по духу. Недавно я пролистал свой первый роман… Ох как же там все плохо: странная идея, не менее сомнительный, беспорядочный сюжет, герои прописаны из ряда вон отвратительно, а описания – стыд и срам. Разве что диалоги мне понравились, живые… Но чем больше я пишу, тем больше мне кажется, что писатель из меня ничтожный. Чистой воды беллетрист. Дилетант.

– Что за глупости! – крикнул Роберт. – Посуди сам, дружище, стали бы какого-то неумеху печатать в крупных изданиях по всему миру? Да еще и тиражом в десятки тысяч экземпляров! А переводить на несколько языков?

– Увы, да, такое часто происходит…

– Может быть… но не девять раз подряд за десять лет.

– Роберт, ты умеешь удивить точностью цифр. Ты читал?

– Обижаешь – а как иначе! Давным-давно увидал знакомое имя в газете и сразу побежал в книжный. С тех пор слежу за выходом новых книг и в самом деле считаю их очень достойными. Все девять стоят в ряд на полочке на видном месте. А как Мэри всем хвастается, что была знакома с Отто Честером в юности и что он и ее муж учились вместе! Только ей об этом ни слова.

– Как невежливо с моей стороны… Нужно было прислать по экземпляру старым друзьям. И ты читал, Гилберт?

– Конечно.

На протяжении следующего получаса они обсуждали каждого персонажа и едва ли не каждую строчку всего упомянутого числа книг. Из нас лишь я не был знаком с творчеством Отто, отчего мне пришлось внимательно слушать рассказы других и соглашаться или даже мастерски спорить насчет того, что какой-то момент в сюжете лучше других. Оказалось, что его книги пестрили вымыслом и приключениями, а ничего философского, поучительного или уникального в них не было. Однако даже привередливый Гилберт искренне нахваливал его работы – не исключаю, что по случаю бывшей дружбы. Наш чувствительный Отто даже всплакнул, став вытирать слезы краем шарфа, и на последний вопрос о личной жизни отвечал гнусавым голосом: «Моей супругой была, есть и будет литература. Дети же – мои книги, и теперь благодаря вам я знаю: они достойные творения».

Гилберт заметно оживился, после того как обсуждал последнюю книгу около пяти минут кряду, что, скорее всего, его абсолютный рекорд. Заметив это, Роберт подвигнул рассказать о себе, и в глубине души я надеялся, что хотя бы у него жизнь сложилась менее удачным образом. Увы… все это долгое время он работал на обувной фабрике и заметно продвинулся по карьерной лестнице, а в семейной жизни у него такой же покой, как и в характере: жена и двое дочерей. Несмотря на привычную скудность деталей и сухость изложения, никто не мучил его уточняющими вопросами, и спустя несколько минут очередь настигла меня… Почему-то именно тогда я осознал, что мне нечего рассказать. Чем я мог удивить и похвастаться? Я работаю в небольшом кафе, с трудом собирая средний доход. С Виктимом у нас отношения идут вразлад, а достижений, какие я бы мог вспомнить, у него не было. Мне хотелось похвалить Фелицию, но после утренней ссоры я тотчас же багровел в неловкости и вряд ли выглядел бы искренне, сказав, что у нас с ней все замечательно. Наконец, я сижу в обществе школьных приятелей, о которых не вспомнил ни разу за прошедшие годы, а более них у меня никого не было.

Как никогда ранее, жизнь показалась непримечательной, серой, лишенной светлых моментов с возраста злосчастных одиннадцати лет. Почему же все так убого сложилось…

Иной сильный духом человек решился бы сказать правду, но я продолжил путь по рекам лжи и под искренним предлогом острой нужды отлучился в уборную. Конечно, никто не останавливал меня и, к тому же, Роберт вмиг нашел другую тему для разговора. Я надеялся, что после физического облечения наступит в той или иной степени и душевное, какое я бы подкрепил наспех скроенным рассказом, избегающим все неловкие и сомнительные грани жизни. Когда я возвращался к столику, то почувствовал вдруг сильнейшие спазмы предчувствия в животе, а темные тучи стали сгущаться не только в душе, но и перед глазами, словно в помещении медленно убавляли свет. Меня атаковала неведомая тревога: в страхе я задыхался, сердце обильно разливало кровь по организму, но более всего к лицу, в то время как немеющие ноги теряли силы. Было так жутко, что я повернулся назад в желании закрыться в кабинке уборной на некоторое время. Так бы и случилось, не вслушайся я, ослепленный и тугоподвижный, в неожиданную речь вокалиста:

– Дамы и господа, всем громаднейшее спасибо, что пришли сегодня! Приятно знать, что есть еще ценители старой доброй блюзовой музыки… Организаторы попросили еще раз напомнить всем правила бара, которые мы горячо поддерживаем: не устраивать драк, пить в меру, курить снаружи. И в целом, вести себя прилично – не забывайте, что в зале есть женщины и дети. Несогласным просьба перейти в бар напротив… Что ж пришло время последней песни. Вы, конечно, все ее знаете, но… сегодня нам составит компанию один очаровательный женский голос. Встречайте… Фелиция Фирдан!

Казалось, время остановилось. Я не мог вдохнуть, не чувствовал ударов сердца.

Неведомым образом мне, мертвому по медицинским критериям, все же хватило сил обернуться. Удивительная картина поразила всех: музыканты застыли в ожидании, посетители застыли с вилками и бокалами на полпути, а бармен прекратил готовку коктейля, и его стеклянная бутылка осталась накрененной. Каждый устремил взгляд в сторону сцены, позабыв о прочем и не моргая, словно в страхе упустить этот образ. В тишине туфли на каблуках звучали, точно выстрелы… Раз, два, три, четыре, пять размашистых движений бедрами, и женщина в платье цвета ночи встала на краю сцены. Ее бледно-фарфоровое лицо, румяное в щеках от волнения (и, может быть, виски) казалось искусной работой гончарного мастера, и косметически черные ресницы и алые губы заметно выделялись на нем. Глаза, лишившись толстых линз очков, сияли зеленью изумруда в свете софитов, как и золотистое кружево волос. Но платье… Облегающее и подчеркивающее каждый выступ фигуры, оно имело непристойное декольте и потому притягивало, подобно оптической системе, все томные взгляды: желанные мужские и завистливые женские.

Разве это могла быть Фелиция? (Вздор! Лишь именительное сходство… Конечно, я допускал, что в мире существует женщина с таким же именем, но шанс того, что мы встретимся в одном городе, в баре, куда я зашел по случайности душевного порыва представлялся мне близким к невозможному). Но ведь – была! Голос аккомпанировал властным движениям, выдавая множество нового, отличного, словно фальшивого. Звонкость, воля, кокетливость… Порой по ходу песни она приближалась к главному исполнителю, словно посвящая слова куплета именно ему, играла лицом и жестами, точно в театре. А эти пошлые слова и выражения: крепкий табак, феномен флирта, подачки от судьбы, жгучее танго, нежно-пьяные леди и джентельменские утехи…

В тот момент это была другая Фелиция, которой я никогда не знал.

Я очнулся на высокой протяжной ноте, завершившей под грохот аплодисментов концерт. В то время как другие участники группы складывали инструменты, этот их певец спрыгнул со сцены, подал руку Фелиции и вместе они пошли к своему столику – поразительно, как близко мы были все это время, пусть и наиболее отдаленно, сидя спинами друг к другу. Мне он не понравился с первого взгляда, но, когда я увидел их в толпе, увидел руку на талии замужней – моей! – женщины, вмиг проникся к нему отвращением. И почему-то Фелиция ничуть не возражала этой непристойности… Что удивительнее, за столом их ждал Виктим! Невыносимо больно было видеть, с каким восхищением мой сын, спокойный или даже грустный в присутствии меня, смотрел на него – высшая награда не только для отца, но и для любого человека. Взяв гитару, подлец показывал ему разные приемы игры, и как же искрились детские глаза, полные заинтересованности; к тому же, тот вечно шутил и улыбался, словно выполняя задание по очарованию моей семьи. И у него это получалось: Фелиция сияла и, видимо, испытывала настоящее материнское счастье, видя нашего сына таким оживленным.

Что я мог противопоставить ему? Я не обучился никакому делу, не имел времени на творчество и развитие, а суровая реальность уничтожила во мне чувство юмора на корню. Я не был богат, не имел красивого от природы лица и тела, не умел так непринужденно общаться с детьми… Казалось, он состоит из всех качеств, которых у меня нет и которые я так жадно желал себе. Общество мужчины притягивало настолько, что Виктим радовался деланной похвале, а Фелиция не замечала ничего мерзкого в соблазнительном взгляде и мимолетных, будто бы случайных касаниях, как например, смахнуть упавшую ресницу со щеки… Вдруг я понял: они оба другие с ним, чужим мужчиной, который развлекал мою семью лучше меня. Нет, я не потерплю этого… Гнев, зависть, тоска придали сил, и руки непроизвольно сомкнулись в кулаки.

Несмотря на грузный сердитый шаг, меня заметили и поняли незадолго до удара – вначале я хотел лишь припугнуть его, чтобы он явил свою истинную суть и поспешно удалился прочь. Однако мое приближение не испугало его: мерзавец, напротив, вальяжно повернул голову, разнеженный теплой компанией моей семьи, и бессмысленно посмотрел на меня, словно готовясь дать автограф. Это и привело меня в высшее бешенство… Виктим вскрикнул, закрыл глаза; Фелиция, испугавшись, инстинктивно прижала его к груди. Я не видел, куда бью, но, к счастью, кулак пришелся в скулу, самую прочную часть лица. Не успев ухватиться за стол, он упал на пол и мгновенно коснулся багрового, быстро синеющего следа. Гримаса боли и ошеломления наконец стерла эту раздражающую улыбку. Не одну ночь его лицо будет жечь и стрелять, напоминая о том, что не следует соблазнять замужних женщин.

В завершении нашей односторонней битвы я все же хотел объясниться, но тут один охранник завел мне руку за спину, а другой ударил в живот, отчего я едва не вырвал съеденной пищей… Я чувствовал боль, несправедливость, ведь истинный злодей сидел на полу, но в самое сердце меня поразила Фелиция: она резво бросилась к этому негодяю, волнуясь не за меня, а за него. Какое унижение перед школьными товарищами, из которых за меня вступился лишь Роберт, однако ни грозным видом, ни словами не способный переубедить охрану. Меня силой выпроводили наружу и толкнули в переулок к мусорным бакам. Я оступился на куче скользкого мусора и упал, испачкав зловонной грязью руки и одежду – охрана добилась того, что я походил на образ в их мыслях. Мне не хватило душевных сил даже подняться, и я закрыл глаза, свернувшись в комок, подобно озябшей бездомной собаке. Хотелось просто исчезнуть…

Последующую минуты я провел на том же месте, вдыхая смрад помоев… Вдруг я услышал скрип двери и частые шаги на каблуках, почувствовал руки… холодные во всех смыслах, они помогли мне встать и повели за собой. Холоднее асфальта, холоднее сырой грязи и завывающего ветра. Это мог быть грабитель, убийца… и ему бы удалось совершить злодеяние без препятствий, поскольку я не открыл бы полные глаза слез никому в тот момент. И вот полотна век окрасились оранжевым, а я сидел, по ощущениям, на скамье неподалеку от бара.

Первое время свет фонаря резал и без того воспаленные глаза. Постепенно я привык к нему и посмотрел вверх, откуда доносился странный звук: рой мотыльков стучался в стеклянный колпак, пытаясь прорваться к манящему недостижимому свету. Внизу стояла Фелиция, бледнолицая и бесчувственная, как покойник. Со сложенными на груди руками она наблюдала за насекомыми, а ее взгляд потерял всякую опору и погрузился в мысли. Один мотылек полетел к не менее светлым волосам Фелиции, и та нежно вытянула ладонь ему навстречу. Эта сцена на мгновение вернула мою жену прежней, но прицельный вид помады (пусть и нетронутой чужими губами) кровавым цветом рождал во мне бурю эмоций.

– Как это понимать, Фелиция? Кто этот… мужчина?!

– Он лидер, – начала она, задумчиво глядя теперь на звезды, – или, как сейчас говорят, фронтмен группы…

– Не поясничай!

– Хорошо. Он тот, кто пришел на помощь.

Одной фразы и колкого ледяного взгляда хватило, чтобы усмирить весь мой напор. Мне стало стыдно упрекать ее в чем-либо.

– Это наш сосед, – сказала она, выдохнув.

– Сосед!.. Я так и знал…

– Нет, не знал! – крикнула она звонко. – Потому что находил причину уйти каждый раз, когда они с сестрой заходили на чай… И да, это он заметил что-то необычное в нашем окне наверху… в комнате Виктима… и вызвал полицию. А потом пришел вместе с офицерами на помощь. Сомневаюсь, что тебе интересно, но им не удалось поймать его… Они боялись попасть в меня, и это гнусное подобие человека сбежало так же, как и пришло – через окно. Я очень благодарна Скотту за все, он замечательный человек, а твой поступок… У меня нет слов, Питер, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не перейти на грубости… Ты опозорил меня. Хуже – ты опозорил его!

– Что мне было думать, увидев свою жену с другим мужчиной?

– А что ты думал утром, когда со мной тоже… был мужчина… Когда он чуть не… Почему на него ты не пошел с кулаками, а?!

И вновь невидимый, но ощутимый удар заставил отвести взгляд и виновато сжаться.

– И поэтому ты пошла петь и танцевать с ним?

– А с кем еще, Питер? С кем?.. Напоминаю во второй раз: у меня день рождения! Ты собрался сегодня работать до вечера, а потом вообще сбежал и ни разу не позвонил.

– Я хотел…

– Значит, недостаточно хотел! Когда человек хочет, он это делает. Спасает от этого урода. Приглашает на концерт… Да, и все-таки я скажу: было странно понимать, что в такой момент самый близкий, казалось бы, человек бросил тебя, а почти что незнакомец остался рядом и битый час отвлекал, утешал тебя. Наверное, предложение спеть с ним на сцене вначале было не всерьез. Только потом он узнал, что я действительно неплохо пою, и мы долго репетировали – это помогло мне забыться. У меня такое чувство, что за те пару часов я получила от него больше тепла, чем за годы от тебя. Понимаешь? Впервые я почувствовала себя… нужной. И подумала: «Почему нет? Должно же быть хоть что-то хорошее в этом дне!»

– Ты что, не видишь, как он смотрит… как он… касается тебя!

Фелиция неожиданно засмеялась, но это был ироничный краткий звук, от которого сделалось только хуже.

– Я не знаю, что ты там себе представил, но я пошла с ним не чтобы заставить тебя ревновать – не думала, что такое вообще возможно! Я уже все рассказала… Но, признаюсь, приятно, когда на тебя смотрят с восхищением. Хотя бы просто смотрят.

– О конечно! Разумеется, это я все не так понял… Тогда что на вашей сугубо музыкальной встрече делает Виктим?

– Он попросился с нами, и я не возражала.

– В такое-то место?!

– С каких пор тебя стало заботить его воспитание? Еще утром ты говорил, что это моя обязанность… И в какое это такое место? В культурный музыкальный бар, где приятные люди слушают приятную музыку? Хочу напомнить, что единственным неприятным человеком здесь стал ты… – Фелиция резко обернулась и зашагала в сторону двери, но вдруг замерла. После этой недолгой паузы она выдохнула и сказала, даже не показав лица: – Прошу, иди домой, Питер. А я… я проведу хотя бы один день в году так, как мне хочется: счастливо.

Я не мог ничего сказать и сделать – не имел права после всего, что сказал и сделал сегодня. К тому же, какой в этом смысл, если она хотела остаться. Какой смысл, если в этот вечер она не была моей женой: ни внешностью, ни одеждой, ни поступками… И с горечью мне подумалось, что так, как прежде, не будет уже никогда.

[1] Имеется в виду английский поэт Уильям Блейк. – Прим. авт.

Алек Рей

29.09.199 X г., 11:00 AM

Аллея, ведущая к приюту «Лост Чайлд»

«Миссис Казита[1], как заботливая мамочка, протягивает свои кирпичные руки, обнимая каждого из вас. Даже проказников. Когда она видит, как вы играете снаружи, как вы счастливы здесь внутри, наши розы – ее душа – расцветают. А по ночам Казита охраняет ваши сны от кошмаров».

Вспомнилось. Почти как сказка на ночь.

Я оставил машину на обочине, решил пройти пешком. С двух сторон аллеи шелестят ветви кедров, ветер разносит успокаивающий запах хвои. Грузовой автомобиль проезжал здесь каждый месяц, когда привозили продукты питания и вещи личной гигиены. По ней к нам приезжали семьи, желающие ребенка, и по ней дети покидали приют. Бежевые ворота в детском воображении можно было принять за ладони матери. Время дополнило образы трещинами краски – морщинами… Кроме этого, приют не изменился за 19 лет. Коричневый фасад в неоклассическом стиле выглядел все так же уютно, будто детей отправили в загородный дом к родственникам. Как странно посещать место, в котором прошло твое детство…

Название «Лост чайлд» извращает суть. Дети не утеряны хотя бы потому, что их никто не ищет. Они оставлены, брошены, забыты. Как бородавка на затылке общества – проще не вспоминать. Кого волнуют 30-50 детей среди тысяч остальных? Интересно, что приюты – самые уязвимые места в городе. Постоянное пребывание здесь детей, небольшое количество сотрудников, расположение на окраине города, немноголюдность, лесистая местность, в которой легче скрыться… Идеальный шанс для убийцы. Ирония в том, что в них не пропал ни один ребенок. Везение?

Нет. Причина в другом. Поэтому миссис Веритас и направила меня сюда. Я узнаю секрет, который поможет найти Алисию и всех остальных!

В глаза бросаются 2 странности: ворота и тишина. Створка медленно и беззвучно качается на ветру. За ней никого. Я переступил порог, прислушался: подозрительно. Дети и тишина – несовместимые понятия. Никто не играл на футбольном поле, не смеялся на качелях, не выглядывал в окна. И я прошел к крыльцу незамеченным, потянул дверь за ручку. Дверь дома также была открыта. Может, приют расформировали? Нет, розы вдоль дорожки обрезаны, ухожены.

Значит, что-то произошло относительно недавно…

Коридор первого этажа делился на 2 крыла. Стараясь не шуметь, я обошел комнаты правого: библиотеку и столовую. Книги лежали на столах для письма, креслах для чтения, не убранные в спешке. Предложения или счет в тетрадях резко обрывались. Всех неожиданно куда-то созвали, не дав закончить? Вопрос в том когда? Не было пыли – временные рамки сужаются до 5-ти дней. Экскурсия в город, кинотеатр, музей? Почему не убрались и никто не остался? В столовой слабый запах утренней овсяной каши и апельсинового сока. Я не завтракал, могло показаться.

Все указывало на утро. Происшествие отвлекло и детей, и воспитателей? Вынудило покинуть приют? Или спрятаться? Неужели…

Маленький зал для отдыха напротив входной двери. Диван и кресла идеально заправлены, старый телевизор холодный наощупь. Здесь мы собирались вечерами, слушая новости и музыку по радио, играли в ассоциации, ставили сцены из книг. Комната, которая расскажет о приюте больше, чем кто-либо. Рисунки в рамках на стене. Боковая панель шкафа, навсегда исписанная маркером. Общая фотография на комоде, которую меняли, когда кто-то прибывал или уходил. В центре Мисс Тоналтан и ее помощница Майя… Наши бессменные мамы. Они занимались с нами школьными предметами, кормили нас (зачастую за свой счет, включая в рацион фрукты и молоко), по возможности обновляли одежду. Следили, чтобы каждый был умытым, причесанным и чистым. Мы любили их как родных матерей. Нет, намного больше: родные отказались от нас, бросили. Эти женщины сделали все, чтобы мы чувствовали себя одной большой семьей.

Я помню каждого: Эмма, Дон, Иветт, Анна, Джимми, Симон, Конни, Оливия, Крис, Нэт, Гильда, Доминик, Изабелла, Пол, Руби, Норман и…

Лесли.

Мы держали связь после приюта. Старшие помогали выпустившимся первое время. Но Лесли – другой случай: ее удочерили. Я дружил с ней больше, чем с остальными, но она ушла, не попрощавшись, и не навещала нас, не писала писем. Наверное, переехала. За 12 лет она изменилась внешне, и с новой фамилией найти ее было невозможно. Как и ей – меня…

Сзади засвистело – и я обернулся.

Все мышцы и органы чувств, притупленные усталостью и алкоголем, заработали на 100%. Перехват дубинки на уровне груди… Детский взгляд направлен на меня, глаза широко раскрыты. Губы сомкнуты, тяжелое дыхание через нос. Кривые зубы еще молочные. Дубинка – это деревянный меч, который подрагивает вместе с рукой. Просто мальчик… Я прекратил тянуть в последний момент, иначе бы вывернул ему кисть.

– Я тебя победю, – сказал он.

Запах стирального порошка. Свободные края пижамы не по размеру трепыхаются, как паруса. Ступни без тапок, в одних носках, уже грязных. Как и волосы с рубашкой – везде налет белой пыли. Побелка? Сахарная пудра, мука? Прятался на кухне все это время? Он дрожал – боялся меня, но напирал, защищая дом от того, кто явно сильнее. Храбрость, достойная уважения.

– Кто ты, мальчик? – сказал я, потирая заболевший висок свободной рукой.

– Нет – ты! Кто ты!

Я выхватил игрушечный меч, бросил на кресло. Он сделал шаг назад, выставил кулаки на уровне груди. Прием из психологии: присесть, стараясь быть одного роста, и говорить тихо:

– Не бойся. Я из полиции.

– Ты детектив?

– Да. Почти как Шерлок Холмс. Только без охотничьей шляпы… А ты, наверное, Джон Ватсон, да?

Это его рассмешило. Не было сил веселиться и входить к нему в доверие, но сейчас это необходимо: он может знать, что случилось с остальными.

– Ха! Нет, совсем нет. Детектив вон, а не угадал… Меня зовут Фил.

– Поможешь мне провести расследование, Фил? Я не справлюсь без твоей помощи.

– Я… я не знаю. Вообще-то нам нельзя говорить с незнакомыми.

– Ты делаешь это уже минуту, и мы уже успели познакомиться.

– Ой… и правда…

Разговор прервался. Мальчик смотрел на дощатый пол, смутившись нарушением правила.

– Так… почему ты хотел ударить меня мечом, Фил?

– Я думал, ты монстр, – сказал он виновато. – Кэрол говорила, что слышала их ночью. Шаги, шорохи, скрипы… Это она так говорит, чтобы мы не ходили на кухню за сладким. Но я-то уже взрослый для такого! А многие так и подумали, когда все случилось.

Монстр… Это слово в разных интерпретациях преследовало меня: Алисия, Алекса, Роуч, миссис Веритас, теперь этот мальчик.

– Случилось что?

– А… Это все Кэрол виновата. К нам приехали из города. Майя сказала, это де… ловая встреча, но никто не поверил. Кэрол вела себя хорошо, не как обычно. Ей же уже почти 13, и она очень хочет в семью. А еще мы не нравимся ей. Но взяли маленького Джима… Нечестно как-то, но что поделать. Потом мы разошлись кто куда. Я решал дурацкую математику в библиотеке. Думал: «Вот бы сейчас что-нибудь интересное случилось». И случилось, представляешь! Кэрол как запищала из туалета, всех напугала. А потом еще как взрыв. Бам! Бух! Ш-ш-ш-ш… Вот так. Майя выбежала в коридор и закрыла дверь. Мы прижались к стене и слушали звуки. Тыщ! Тыщ! Потом: ба-бах по стене! Сккрпп… И все. Нас повели наверх. На тихий час. Но куда спать после такого – да ни за что!

Я обошел его, двинулся в коридор и в левое крыло. Мы прошли лестницу, ведущую на второй этаж, кабинет мисс Тоналтан. Боролся с желанием постучать в дверь, извиниться, что не навещал…

– Майя сказала, что Кэрол что-то сломала в туалете, – продолжал Фил, когда мы остановились перед уборной, – и там теперь вода. Она девчонка с характером, она может. Вот только ее не привели в кровать. Это понятно: ее ж накажут, и ой как сильно накажут! Но все шептались, что это монстры. Я им сказал, что докажу. Я притворился спящим, а потом выбежал из кровати. Меня искала мисс Тоналтан, потому что Рауль и Винсент (видимо охранники, других мужчин в приюте нет…) возились с трубами в туалете. Они вечно что-то чинят или в саду возятся. А я хорошо спрятался: на кухне за мешком муки. А потом все ушли куда-то и я тоже вышел, а потом нашел тебя.

– Ты смелый, Фил. И очень непослушный…

– Что есть, то есть, – сказал он с гордостью.

– Слушай, а ты не видел… этого монстра?

– Эй, ты что, тоже веришь в это?! Ты ж вон какой взрослый дядька!

Смешно. Определенный ответ был еще вчера. Сейчас я не знал, что сказать...

– Пойду осмотрю там все.

– Ой, ой… а можно мне с тобой?

– Посторонним нельзя на место происшествия. Только детектив, – сказал я. Наблюдая за исчезновением улыбки и блеска в глазах, добавил: – Максимум, детектив и его помощник.

Не вижу смысла запрещать: прошло около 30 минут, и охрана уже побывала там. Со мной мальчик хотя бы будет в безопасности и есть шанс, что послушается: молчать, ничего не трогать, идти строго за мной на расстоянии 4-х шагов.

Душевая и уборная находились в конце коридора. Я остановился, не дойдя 7 метров, выставил руку, и Фил послушно встал за спиной. Вмятина на стене, обои надорваны в виде 3-х полос. Повредили, когда переносили что-то по коридору? Нет. Острый предмет. Края ровные и промежутки одинаковые. Почему похоже на… когти? Я спросил Фила касательно давности, он пожал плечами. Кусок ткани лежит на полу напротив вмятины. На вид джинсовая – дети и воспитатели не носят такое. Значит, охрана. Как и почему вырезан? Тем же предметом, что и обои? Сложно сказать… Чуть дальше мутная жидкость на половицах: около 5 лужиц по 5-10 мл. Я поддел край пальцем, понюхал. Вязкая консистенция, без запаха. Слюна? Сперма? Слишком много. Наверное, жидкое мыло.

Дверной косяк уборной разрушен вверху, осыпался полностью. Стена прочная – нужна хорошая сила. Молоток, труба, лом? Порожек сдерживает воду высотой в 3 см. Я прошел к умывальникам напротив входа, точнее тому, что от них осталось… Вокруг хаотичная мозаика из керамики, стекла и камня на полу. Осколки 2-х раковин разбросаны по комнате, 3-я наклонилась, уперлась в стену и треснула. Зеркала сорваны с креплений, трубы вырваны и погнуты. Каменная перегородка, отделяющая 3 кабинки с унитазами, тоже разрушена, будто ядром для сноса зданий.

Не может быть, чтобы это сделал человек… Тем более ребенок!

Я молчу про мотив и орудие – чтобы раздробить раковины и зеркала на такие осколки, нужно хотя бы 2-3 минуты. Судя по рассказу Фила, охрана подоспела сразу же. Не сходится… Тогда как? Несколько детей? Драка в туалете, потом в коридоре (следы). Или наоборот. Хорошо, где девочка? И где охрана? Посылать их на второй этаж бессмысленно, на первом их нет. Похищение? Не похоже: обычно происходит ночью, бесшумно и бесследно. Не считая некоторых случаев… Если да, охрана погналась за преступником? Пока что самая правдоподобная версия.