Текст книги "Pavor Nocturnus (СИ)"

Автор книги: Игорь Мельн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)

Мда уж, полная беспросветная за… падня, вообще там другое слово, но пусть поприличнее будет.

Машина резко затормозила перед полицейским участком, меня вытолкали из салона и вели по ступенькам, но не спереди, а сбоку, на нулевой этаж вроде бы и дальше по коридору. Я плохо помню, как и куда шел, потому как совсем приуныл тогда и еле перебирал ногами, как дохлая марионетка, даже толчки стволов в спину не особо-то оживляли. На самом деле, до последнего верил, что сейчас взорвутся хлопушки и все засмеются, мол, с днем дураков, но вот я сижу один в маленькой комнате допроса и как-то не до смеха уже. И куда еще все подевались, по-любому же кто-то должен стоять за односторонним стеклом, следить за мной в оба, изучать маньячную мимику, и это напрягало. Хотя я даже воодушевился, мол, а что они мне сделают, я никого не крал, и скелетов у меня в шкафу нет – это они еще извиняться будут, когда в суд подам, чтоб знали, как людей арестовывать направо и налево! Такой жвачкой тянулись минут пятнадцать, и либо меня мариновали, чтоб я растревожился и все рассказал на нервах, либо покопались в личном деле, вызвали экстрасенса и поняли, что я чист, как младенец, но это уже из разряда фантастики.

Не прошло и трех тысячелетий, как в замочной скважине захрустел ключ, покрутился дважды, и ко мне вошел какой-то непонятный тип, но явно из полиции, похожие глаза и походка. Вообще видок у него странный, одет в пальто и кофту не по уставу, еще и во все черное, как если бы хоронить меня пришел, а глаза с волосами и того темнее. Ему пришлось пробираться через звуковой поток, потому как я с ходу засыпал его очередью слов под сто штук в секунду, не меньше – рассказал про ДеВи, его папашу, все как на духу, и тот аж сморщился, но бешено двигал глазами, то бишь успевал раскладывать все по полочкам. Молчком он прошагал ко второму стулу, прямо-таки источал амбре крутости, сел напротив и облапал меня взглядом, как если бы это привычка такая у него. Лицо немое, как белый лист, так запросто и не поймешь, что он там о тебе думает, а под конец уставился мне прямо в глаза, я ответил тем же, но все косился на горбатый нос, похожий на клюв. Я растерялся, как его обозвать, потому как все остальное у него бесхитростно-монотонное, не за что зацепиться, да и башка варила ужасно от стресса, пусть будет Орлиный Нос.

– Я тебе верю, – сказал он, когда посидел, весь такой задумчивый и напряженный. Я аж уши захотел почистить, вдруг ослышался.

– Да? Вы что-то вроде доброго полицейского?

– Может быть. Я видел много преступников, и ты полная противоположность им всем.

– Тогда я свободен и могу идти?

– Если расскажешь о «Тедди’с Хоум», игрушках и монстрах.

Я аж закашлялся от неожиданности, это посильнее удара в живот было – с ним надо поосторожнее, с виду ворон, а по натуре лис, он не сразу в лобовую пошел, мастерски отвлек парочкой фраз, а потом уже врезал по самое не балуй. И тут я задумался, а откуда он все это знает, и не пополнить ли его копилку знаний, а то полицейские на нашей стороне очень даже не помешают. Стоп, я что, совсем уже спятил, на какой еще нашей стороне – я же так ничего и не узнал про дела Мудрого Филина и Джованни, могу сболтнуть лишнего, подставить их, будем все вместе одну камеру делить.

– У тебя, – он глянул на часы на запястье, – есть 3,5 минуты на решение.

– Не знаю, о чем вы, – запел я в стиле киношных клише. – Я все рассказал и могу повторить, да хоть и целый рассказ настрочить, что в жизни и мухи не обидел, поэтому у вас нет и не может быть никаких доказательств.

– Парень, давай я разъясню тебе ситуацию. В данный момент я отстранен от дела и рискую не простым выговором, а должностью. Дело о похищениях детей передали другому детективу, который тебя и задержал. Он мечтает доказать всем, что лучше меня, и скорее всего, сделает тебя соучастником Мэда Кэптива. Думаешь, у него нет оснований? Сейчас человек, у которого ты украл велосипед возле бара, дает показания, что это был именно ты. Велосипед обнаружили возле бывшей лесопилки, на которой спустя полчаса пытались похитить группу детей. И этим же вечером ты проникаешь на частную собственность Фирданов, где утром побывал Мэд Кэптив, и пытаешься сбежать с их ребенком, Виктимом Фирданом… Так понятнее?

Твою ж мать… Натуральный эффект бабочки, да еще и приправленный соусом нелепых совпадений! Под таким углом это все звучало на целых три пожизненных.

– Сейчас я твой единственный шанс выбраться отсюда.

– Я-то согласен на все сто, просто я и правда мало что знаю – я и сам обо всей этой мистической ерунде буквально на днях узнал. – Он пробирался взглядом через кожу, мышцы, кости, в самую душу, оценивал, говорю ли я правду. Простите, Мудрый Филин, но это вы заварили меня в эту кашу, и хлебать ее придется вместе, иначе утонем по очереди. – Но… Я могу отвести вас на фабрику, наш начальник расскажет больше, если не все.

– В 8:40 PM?

– Срочно вызовем его, я что-нибудь придумаю.

Орлиный Нос кивнул и набрал номер на телефоне, сказал что-то вроде: «Я оставил рапорт в твоем кабинете. Подпиши его, это срочно!», и тот на проводе послушал его. Я считаю жизнь удалась, если есть кому позвонить в патовой ситуации и он сделает все лучшим образом. Уж не знаю, за какие заслуги, но ангела-хранителя мне подослали толкового – он в армейском стиле снял с меня наручники, и через десять секунд мы уже бежали по коридору ровно обратным путем, каким меня сюда привели, вот это я понимаю сервис. И все бы ничего, но на другом конце послышались шаги, а потом и вскрики той самой Важной Шишки, которая бежала к нам так быстро, как если бы терял корабль с золотом, даже с пистолетом наготове.

– Как это понимать, Рей! – крикнул он уже почти перед нами, но на безопасном расстоянии. Мы с вызовом обернулись на него, я – так точно, теперь за меня горой стоит шишка поважнее многих в этом здании.

– Я отпускаю подозреваемого.

Даже у меня мурашки пошли, а у того вообще глаза на лоб полезли от удивления, он чуть опустил пистолет, но быстро вернул и первое, и второе на места. Орлиный Нос не линял и не особо-то переживал, но молчал, чтобы тот задавал вопросы, то бишь чувствовал себя идиотом.

– Что… На каком основании?

– Отсутствие состава преступления, причастного к похищению детей, – протараторил тот на своем, полицейском языке, да так, будто это было очевидно любому ребенку.

– Но мы поймали его, когда он…

– Энвилл, если бы ты умел думать, добился бы многого со своим упорством. Он действительно украл велосипед, и за это я выписал ему положенный штраф. Касательно дома Фирданов – это было не похищение, а добровольный побег со стороны мальчика. Напомнить, что ты обязан был опросить его на месте и тогда бы узнал, что они знакомы? У капитана Андерсона почитаешь детальный отчет.

И мы просто пошли дальше, а он пусть задыхается тут от злости и тупости, я даже пропитался злорадством с ног до головы.

– Как всегда, считаешь себя лучше всех, ублюдок! – прорычала Важная Шишка в попытке задеть за живое, когда ничего другого не осталось. – Когда-нибудь я докажу, что это не так.

– Можешь не стараться, мне уже доказали.

– Интересно, кто же? – язвительной змеей прошипел тот.

Орлиный Нос вдруг остановился перед самым выходом, сощурился, и как будто даже не для того, а для себя, бросил в дверной проем:

– Моя дочь.

Важная Шишка плевался от возмущения, угрожал, мол, нам это с рук не сойдет и он пойдет разбираться к капитану, а если нужно, к шефу полиции, президентам всего мира, массонам, да хоть к самому Люциферу, но добьется своего – упс, кто-то явно не умеет проигрывать! Уж не знаю, что там за страсти между ними творятся, но как же я рад, что в кой-то веке справедливость победила, а гады остались с носом.

И все равно на стоянке я держался за детективом, как ребенок за юбкой мамаши, будто за нами смотрели в окна и теперь еще больше ненавидели, стоит отойти на шаг, сразу изрешетят в дуршлаг. Вот я и встал у его черной глянцевой машины даже раньше него и первым забрался внутрь подальше от лишних глаз. Орлиный Нос сказал пристегнуться, но я как-то пропустил это мимо ушей, и он глянул на меня так серьезно, что руки сами потянулись к пояску – какой правильный, может, он и на красный никогда не проедет, даже если светофор завис, так и стоял бы целый день на месте. В общем, кто, кто, а мы времени не теряли, копили каждую секунду, хотя ехали медленно, по всем правилам, когда на дорогах уже ни души. Я пытался что-то вытянуть из него, мол, как он узнал обо всем, но тот молчал и пристально смотрел вперед, поглядывал в зеркальце заднего вида через каждые три секунды, а в ответ ни звука.

До чего же странным маршрутом мы пробирались, египетским каким-то, то петляли, то наворачивали круги, иногда фабрика совсем в другой стороне была. Я капал ему на ухо, куда сворачивать, а потом понял, к чему он клонит, заразил меня своей паранойей, очень даже правдивой – дело в том, что за нами кралась на носочках похожая машинка, вроде бы и далеко, будто совпадение, ага, целых пять минут подряд.

Еще и зазвонил телефон в кармане пальто, Орлиный Нос поставил на громкую связь и держал обе руки на руле:

– Алек… – началось громко, как напор воды из брандспойта, но более-менее вежливо, – в последнее время, когда ты находишься в участке, у нас закономерно сбегают преступники. Не находишь это странным? Какого черта ты творишь!

– Парень не виноват, я решил помочь ему. Вернее – мы помогли.

– А ты не мог, перед тем как действовать, сказать об этом мне? Почему я должен подписывать неизвестный документ, а после делать понимающий вид, когда меня расспрашивают, с какой стати я отпустил их похитителя детей!

– Времени не было. Энвилл взялся бы и не отпустил.

– Ты сильно располагаешь нашей дружбой, Алек… Впрочем, насчет Энвилла не считай, что все закончилось: я думаю, он сядет вам на хвост.

– Уже. Попробую оторваться. Как только будут новости, позвоню.

– Надеюсь, ты знаешь, что дела…

И он невежливо отключил телефон на полуслове, даже я бы обиделся, сунул его куда-то, напрягся весь и резко вдавил педаль газа в пол. Теперь-то я понял, зачем было пристегиваться, это на вид детектив весь из себя такой правильный тихоня, но сейчас у меня веки задрались на лоб от скорости – хорошо хоть, на улицах никого, потому как тут началась настоящая Формула-1 без правил!

Мы пробовали оторваться и скрыться из виду, резко сворачивали, один раз даже урну перевернули, меня качало туда-сюда и с ремнем, а без него размазало бы по салону. Важная Шишка не отставал, повторял маршрут, как на автопилоте, и Орлиный Нос положился на смекалку, то бишь ехал зигзагами по разным улицам, будто по какой-то своей схеме, не упускал возможности срезать путь узкими улочками, чуть ли не царапал боковые зеркала автомобиля – я уж думал, сейчас по всем законам сцены даст пистолет и прикажет стрелять, если тот будет догонять. Как быстро все-таки сменяются жанры в жизни, еще несколько дней назад была скучная повседневность и драма, все это закрутилось в приключения и вылилось в мистический триллер с элементами боевика.

В конце концов, у нас получилось сделать круг и оставить его где-то впереди, а самим свернуть к фабрике почти на пешей скорости, чтоб без звука. Шум мотора Важной Шишки напрягал, то дальше, то ближе был, так и выйдет на нас рано или поздно, причем в самый неподходящий момент, вот меня и осенило:

– Постой, детектив, мне нужно кое с кем встретиться.

– Не сейчас.

– Как раз наоборот, ты сам подумай… Мы же все равно поедем на фабрику, и он знает об этом, не отвертимся – или тут достанет, или там. Короче, надо переждать, тем более это место он точно не знает, а за это время попасется около фабрики, не найдет нас там и авось сложит руки… Пожалуйста, это дело жизни и смерти!

– Ладно, в этом есть смысл. Диктуй адрес.

Не знаю, что он там себе надумал, я такой чуши наплел ему, сам не понял что, лишь бы согласился, и вот Важная Шишка все дальше, и всем спокойнее – хотя нет, мне антиспокойно, я уже хотел вернуться в гонки!

Мы плелись гораздо быстрее моих дохлых мыслей, там полная каша, я буквально разучился думать, а через пару минут уже будет наш квартал, дом, подъезд, дверь и, самое страшное, сама Оля в проеме. Может, всю правду вывалить, мол, я тут с другом детства одного психа ловил (не бойся, страшилу в портал засосало), а потом побежал к мальчишке с медведем, чтобы его ночью монстры не сожрали, и там меня задержал тупоголовый дуб из полиции – прости, замотался, сама понимаешь! Черт, шутки шутками, а Орлиный Нос уже заезжал в знакомый внутренний дворик, куда возвращаться было, мягко говоря, пока еще неуютно, сердце бешено колотилось, и ноги отнимались от страха.

Когда машина заглохла прямо перед подъездом, детектив дал мне на все про все двадцать минут, а тут хватит и двух, по-моему, я даже разыграл в голове сценку, как он приводит меня и говорит, что мне светит пожизненное – миритесь и целуйтесь, пока есть шанс. Самому стыдно от таких мыслей, зато я даже воодушевился, мол, хватит трястись поджилками (я мужчина или кто!), точно, надо взять волю в кулак и гордо получить заслуженную горстку пощечин.

Я вылез из машины, глянул наверх, и все крошки уверенности как ветром сдуло – свет в окне кухни горел, а значит, Оля дома и уже не отвертишься. Это как перед виселицей, с одним только отличием, там палач ведет тебя в кандалах, а у меня все-таки был выбор повернуть назад, и временами он назойливо жужжал в мыслях, будто лампочка под напряжением, все портил. Еще и фонарь перегорел именно возле нашего подъезда, оставьте такой символизм поэтам.

Внутри холодина, как в склепе, аж продрог весь, и ноги еле двигались, скрипели, как у ржавой механической куклы. Раз ступенька, два, фух, надо бы передохнуть… В общем, половину этажей я бы не выдержал и поднялся на лифте, по всем законам физики и логики вверх, а ощущение, как если бы падал на девятый круг ада, прямо к обманувшим доверчивых. И вот стою перед дверью, все тяну палец к звонку, а между нами постоянно остается нанометр расстояния, как в том парадоксе про черепаху.

Дин-дон – звук серьезный, строгий, как у колокола, все бы ничего, но он звонил сейчас по мне, по ушам так точно!

Я прождал чуть ли не сотню лет, за окном уже все должны были переселиться на Марс, и каждую секунду меня бросало то в жар, то в холод, отличная перспектива стать песком. Замок вдруг залаял бешеным лязгом, а вот дверь открывалась убийственно медленно, Оля появилась слева-направо, и почему-то я сразу выхватил глаза – нет бы смотреть на милые домашние шорты, полотенечный кокон на волосах, видимо, только после душа, на нее такую… личную, только мою… Но все это знакомо, как дважды два, а вот глаза – чужие, я в упор их не узнавал, даже подумал, а не ошибся ли дверью. Ни одна мышца на розовом лице не проклюнулась, она опиралась плечом о стену и молча смотрела на меня, а взгляд даже не злой – просто никакой, пустой, как на незнакомца, и от этого стало так гадко, что чуть слезу не пустил. Я не выдержал этой пытки, сразу уставился в пол, как если бы к подбородку привязали гирю размером с дом.

– П-привет, – выдавил я из себя, чтоб хоть как-то разорвать этот вакуум между нами.

Разорвал – и что дальше? От нее ничего, от меня тоже… Каким же придурком я себя чувствовал, хотелось провалиться сквозь бетон и землю, к самому ядру планеты, сгореть там спичкой, и дело с концом!

– Я, я… хотел извиниться…

– За что? – сказала она. Вроде уже прогресс, но в голосе все льды Антарктиды, у меня сразу же обморожение третьей степени, даже шестой, я бы сказал. – За то, что я, как дура, прождала тебя час в кафе? Или за то, что я, как дура, поверила, что ты достаточно взрослый человек, чтобы прийти и поговорить? Как видишь, дура тут я, и в чем, в чем, а в этом твоей вины нет.

Я чувствовал, что привязан к доске, та крутится по кругу, а в меня метают ножи, вот только каждый попадал, причем в самое сердце, аж закололо от тоски и злости на себя. И это цветочки, потому как она накалялась, краснела, щеки уже винные и быстро бегут по тонам вверх, теплее и теплее, к цвету лавы.

– Знаешь, Армани, я так устала от твоего ребячества. Нет, пожалуй, ребячество – это черта характера, и она мне нравится в тебе, а незрелость – это состояние. Стоило мне всего лишь заикнуться о том, как ты смотришь на то, чтобы у нас был ребенок, чтобы стать семьей, и это мгновенно все прояснило. Что ты сделал? Сбежал от меня! В самом прямом смысле слова.

– Просто пойми… это было так резко… Я испугался, не отрицаю – все-таки не каждый день слышишь такие вопросы в лоб.

– Ничего сложного: сесть, заварить чашку долбаного чая и поговорить!

– Дети – это серьезный шаг… Мы сами еле выживаем, я зарабатываю копейки, у нас одна комната…

– Армани Коллин! Даже сейчас ты меня не слышишь. Проблема не в том, смогли бы мы жить как семья и обеспечивать ребенка или нет, а в том, что ты настолько незрел, несерьезен, что не смог даже просто поговорить об этом. Объяснить мне все это сразу – не сейчас, а тем же вечером. И то, что ты сбежал под утро, ничего не сказав, прятался на фабрике, за три дня ни разу не позвонив, – самый глупый, детский и обидный поступок из всех, что ты когда-либо делал. В конце концов, мы договорились встретиться, но что в итоге? Ничего. И не смей придумывать отговорки, что ты забыл, проспал, работал, да хоть спасал мир от пришельцев – у тебя есть телефон и язык! Ты мог хотя бы позвонить мне и предупредить, чтобы я не краснела перед официантами. А в идеале – сдержать чертово слово! Так не поступают взрослые, двадцатичетырехлетние люди!

Оля ни капли не сдерживалась, кричала на весь этот дом с картонными стенами и пыхтела так, что мне трепало волосы через порог, дышала часто, громко и почти что плакала от злости. Никогда я не видел ее такой – это либо новая степень близости, либо конец всему.

– Так что дети тут вовсе не причем, – продолжила она тише на пару децибелов. – Или ты думал, что я бы вернулась на следующий день с ребенком на руках? Кстати, давай я скажу тебе, почему ты не любишь, не хочешь – а на самом деле боишься – детей. Потому что ты боишься брать ответственность. Дети – это ответственность. Разговор на серьезную тему – это ответственность. Твоя девушка, которая все слезы выплакала из-за тебя – это тоже, представь себе, ответственность! Да ты сам еще ребенок! Я считала, что у нас серьезные отношения, и я хочу в них взрослого, ответственного человека, который будет работать над ними вместе со мной и не бросит меня при первой же проблеме. Проблеме… Смешно! Разве это проблема? Если бы я серьезно заболела, ты бы тоже просто взял и ушел?

– Не сравнивай!

– Почему? Болезнь – это тоже ответственность, и намного сложнее, чем ребенок и тем более, чем поговорить. А если бы я сказала тогда, что беременна, ты бы уехал в свою Италию, сбежал бы так же, как и мой отец?

– Оля!

– Тогда знай это: я беременна!

Вода хлынула из невидимых щелей, и всю лестничную клетку затопило… Плотный вязкий студень – очень тяжело двинуться, а я не мог даже вдохнуть. Оля сразу помутнела, как если бы ее накрыли грязным стеклом, голос доносился издалека, а его еще перебивало жужжание мыслей. Над ухом шумит, гремит, хотя течения нет, просто стоячая вода, я аж расслабился, почти не держался на ногах, но и не падал.

– Не знаю, что тебе даст эта информация, но как отец ты должен знать. А теперь иди, куда хочешь, и делай, что хочешь. Можешь хоть до конца жизни прятаться на своей фабрике или и правда уехать на родину. Отлично звучит, ведь зачем тебе я и твой ребенок! – Она плакала уже навзрыд, а слезы катились по щекам булыжниками, но не падали, просто смешивались с водой вокруг. – Давай, уезжай – катись отсюда ко всем чертям! А мы с малышом и сами справимся…

Оля поворачивалась долго, целую вечность, а я пытался догнать ее, но тянулся на каком-то атомном уровне, с виду казалось, что так и стоял, по сути тоже. Дверь хлопнула без звука, хотя должно было быть громко, как взрыв гранаты, по крайней мере, меня ранило кучей осколков, так больно, что я наконец вдохнул, впервые за все это время.

И захлебнулся, утонул окончательно.

[1] Сукин сын! (с итал.)

Питер Фирдан

29.09.199 X г., 06:25 PM

Улицы Юго-Восточной части города

Поразительно, что даже в моменты осознания собственной ничтожности, безнадежности, когда ничто в целом мире не держит человека и нет такого существа, которое радовалось бы ему и ради которого он хотел бы продолжать жить, нелегко решиться шагнуть за край. Древнее проклятое чувство, заложенное Господом в каждое здравое создание: инстинкт самосохранения. У человека, в отличие от животных, он, по сути, бездумный, усиливался зовом разума и тяжестью размышлений. К примеру, страх того, что «после» ничего не случится и всякая твоя мысль угаснет безвозвратно. И конечно же, страх лишиться всего земного – если не материальных благ и семьи, чего я и так уже был лишен, то возможности нового вдоха. С физической стороны удручало, что любое лишение себя жизни предполагает ту или иную степень болезненности: удушение в петле или под водой, передозировка лекарствами или прыжок с высоты, – и, быть может, это сдерживало меня сильнее всего остального. До той минуты я считал, что самоубийство – удел слабовольных, жалких людей, проявление слабости духа, но ведь как парадоксально вышло: чтобы решиться на подобное (будучи в ответственном здравии духа), нужно иметь силу превозмочь все человеческое и животное, что в нас есть.

После музыкального бара я направился домой в пустынном одиночестве. Удивительно, но меня не терзали переживания, и даже при желании +я не смог бы думать о них. Напротив, мне стало страшно от того, с какой ясностью ума я посмотрел вниз, будучи почти на середине моста: не просто посмотрел, а всмотрелся в эту темную гладь, точно чувствуя жуткий, манящий зов. Взявшись за перила, я провел так несколько минут, впервые за долгое время ощутив странное спокойствие и легкость бытия. Робкое течение было заметно лишь в отражении лунного диска, где поблескивали крохотные волны, исчезая во тьме за его краями. Свежий речной бриз мягко ласкал лицо, навевая сладкое чувство дремоты. Позади не слышалось ни звука, ни шороха, словно в мире остались я, луна и эта пропасть длиной в горизонт.

Так наслаждаются жизнью, когда чувствуют, пусть и подсознательно, что это последние ее мгновения: конец.

И пусть в тот миг жизнь казалась даром, а не наказанием, эта страшная мысль все-таки вспыхнула в сознании: может, прекратить все, абсолютно все, здесь? Впервые я задумался об этом всерьез, скрупулезно взвешивая решение, как иной размышляет, не прикупить ли ему новый костюм или повременить еще месяц-другой. Ужасало и то, что это происходило не в бреду, не в болезненной тоске и не во власти гнева. Я смотрел вниз, пока глаза не иссохли настолько, что пришлось моргнуть, и с трепетом обнаружил себя на осыпающемся краю моста по ту сторону перил, где едва помещалась подошва туфлей. Казалось, разум сделал выбор, но тело сопротивлялось, держась за ржавый металл с небывалой силой и напряжением мышц. Нужно было всего лишь сделать шаг… Одно действие, которое решило бы все накопившиеся проблемы.

Мне стало интересно, опечалится ли кто-нибудь этим событием? Возможно, Роберт, Отто и Гилберт, но не более чем эмпатической, заученной грустью, какая бывает от известия о смерти давнего знакомого. Я был уверен, что Фелиция с Виктимом тоже оденутся в траур на время, а позже лишь облегченно вздохнут. Трижды мне доводилось отпускать перила и отклоняться вперед, как бы репетируя, проверяя себя, но всякий раз ледяной страх в животе побеждал. Возненавидев себя за слабость, я задумал последний, серьезный раз, перед которым взглянул ввысь, на истинный образ луны, и попрощался с Виктимом (отчего-то только с ним). «Прости, сын, что не могу быть тебе хорошим отцом».

Едва я превысил угол в девяносто градусов, готовый устремиться вниз, как схватился за перила с небывалой силой и скоростью, по воле того проклятого инстинкта. О как я был ничтожен; даже в самом ничтожном действии ничтожен!

– Давай вместе, – послышался голос слева от меня.

Признаться, я испугался и вздрогнул, отломив часть камня от края моста. Осколок с плеском упал в воду. Подобным моему образом на расстоянии десятка шагов стояла женщина зрелых лет в ослепительно-белом, подчеркнутым временем суток, платье. Одна рука ее была протянута мне ладонью вверх, а другая держалась за перила, размашисто дрожа, как парус на беспокойном ветру.

– Что «вместе»? – сказал я, не успев осознать происходящее: уж не ангел ли спустился, чтобы провести меня в последний путь…

– Прыгнем.

Я напрягся зрением и рассмотрел некоторые ее черты в полумраке: темные шелковистые кудри, подобные им темные – о нет, более! – смолянисто-черные глаза, которые, казалось, могли вместить в себя весь мир, и наперекор этому, играя контрастом, аристократически бледный тон кожи (быть может, в лунном свете) с платьем – свежесрезанным бутоном лилии. Перед лицом смерти я совершенно искренне мог сказать, положив руку на сердце, что еще не знал женщины прекраснее! Как женатый человек я, разумеется, устыдился своей мысли, но продолжал любоваться ею, словно картиной великого художника, не в силах отвернуть взгляд. У нее эти силы нашлись, и она посмотрела, как и я минуту назад, на луну, столь похожую на нее саму, и что-то в ее профиле было такое, что восхитило все мое существо. Что-то красивое и печальное, сильное и светлое, и не побоюсь этого слова – божественное… И вдруг я вспомнил, где мы оба находимся, осознал ее слова и сделался бледным, как и она сама. Я чувствовал, что смотрю на нее с диким, безобразным выражением лица, точно она предложила мне ужасную непристойность. Мое сердце отказывалось видеть на этом месте женщину.

– Прости, я думала, что ты, как и я… хочешь, но не можешь. Мне тоже страшно. Вот и показалось, что вместе… мы… можем помочь друг другу.

– Что?! – закричал я в пылу эмоций. – Какой вздор! Послушайте, миссис…

– О, зовите меня Романной.

– Звать? Я хочу знать ваше имя, а не прозвище…

– Это мне всегда нравилось больше, чем свое. Так что пусть в последние минуты я побуду Романной.

– Что ж (до чего же странная женщина!), ваше право… Я хотел лишь спросить: что могло привести сюда… – (я едва не сказал «столь прекрасную») – женщину в самом рассвете лет?

– Наверное, то же, что и тебя: желание все закончить.

– Попрошу не сравнивать! Я более чем уверен, что ваше решение продиктовано глупой женской склонностью к драматизму. Быть может, вы переживаете развод или, чего проще, лишь ссору – и уже решились прыгнуть! Разве вас не ждет дома любящий вас ребенок? Или у вас что, тоже столь ужасные отношения с отцом, что вы яростно его ненавидите? А возможно, у вас совсем нет друзей, а работа ощущается не иначе как каторгой? Если нет, то ваше положение ничуть не оправданно!

Она вновь обратилась к луне вместо ответа, и в бледных лучах засверкали слезы, а секундой позже задрожали губы. Мне тотчас же показалось, что я сказал бездумную глупость, и я хотел извиниться, но она вдруг заговорила:

– Ладно, это так смешно, – она горько улыбнулась, смахнув слезы ладонью, – что нужно тебя удивить, незнакомец. Так, с чего бы начать… Работа – это промах! Но с моей стороны, то есть один в твою пользу. Ты прав: я люблю свою работу. Еще в школе я поставила цель сделать карьеру, самостоятельно добиться всех высот. Позже университет и долгие десять лет ежедневной борьбы с коллегами, чтобы мое женское имя хоть что-нибудь да значило… А теперь твои промахи. Друзья? Подруги давным-давно служат на кухне для своих мужей и детей, позабыв в этой канители обо всем на свете, коллеги – открыто или в тайне ненавидят. Я не замужем, поэтому не могла ни с кем поссориться и, как ты говоришь, по женской глупости утопиться… Хотя недавно у меня начался роман с человеком, который мне вполне даже нравился. Мне нравилась моя жизнь…

– В таком случае я не представляю, почему вы поравнялись со мной на этом месте?

– Один вечер все изменил. Я возвращалась домой с работы. Поздно. Одна… Я… Да, знаю, нужно было сразу бежать, услышав сзади шаги. Но… я подумала: мало ли кто бродит по улицам, и бояться каждых встречных мужчин, как минимум, глупо. Нет, не глупо… Это я и правда глупая, тупая идиотка! Они все приближались, а я думала, что, если побегу, все равно рано или поздно споткнусь на чертовых каблуках. Знаете, высокие каблуки придумали мужчины, чтобы женщина не могла от них убежать. Я, конечно, пыталась… но меня… В общем, их было трое… Трое голодных отвратительных животных.

– Я понимаю, можете не продолжать.

– О нет, я продолжу! Потому что мужчины не представляют. Каково это, когда тебе свистят, преследуют тебя, загоняя в переулок, а вокруг ни души. Каково, когда набрасывают мешок на голову и валят, а ты лежишь на грязном асфальте и чувствуешь, как стягивают юбку, потом рвут трусы.

– Не нужно…

– Когда ты, – продолжала она в минуты истерики, – изо всех сил сводишь ноги в попытке отсрочить неизбежное. Секунда – и становится не только противно, но и больно… Знаешь, но в какой-то момент отключаешься и просто думаешь, а что будет после: оставят валяться на асфальте или просто убьют – и молишься о втором… молишься, чтоб придушили с самого начала, но это тянется толчок за толчком, пока не кончит первый, потом второй, третий…

– Умоляю, Господи, хватит!

– Как хорошо, что ты упомянул Его! Я выросла в верующей семье и хранила себя до брака – на самом деле, нет, просто так сошлось… Я решилась рассказать своему парню, не могла обманывать его и делать вид, что все хорошо… И знаешь что? Он бросил меня. Может, посчитал, что я изменила и солгала. Не знаю. Он просто ушел, и больше я его не видела… Я так нуждалась в поддержке, что рассказала маме – отношения у нас с ней не очень, но это единственный близкий мне человек. Конечно, она расстроилась и пожалела меня, но следом сказала, что, будь у меня муж, такого бы не случилось и… и что не нужно было мне так открыто одеваться, поздно возвращаться… То есть она пыталась оправдать их… одеждой, работой и отсутствием мужика! Боже… как я тогда нагрубила ей и выбежала в слезах. У меня не осталось никого, понимаешь? Даже Бога. Грязная, порочная, я омерзительна и Ему… Скажи теперь, это похоже на глупую женскую слабость к драматизму, а?!

Пусть вопрос и перешел в разряд риторического, я хотел поддержать ее словесно, но утратил всякую способность говорить. Вместо этого меня одолела печальная мысль: по какому извращенному закону жизни негодяи живут и здравствуют, в то время как благостные люди страдают, болеют и умирают – к тому же ведь, иногда из-за тех же уродливых людей? Почему сложилось так, что преступники не понесли наказания, получив желаемое и испортив жизнь этой прекрасной женщине? Почему мерзавец-отец живет немалое количество лет, а мать, прекрасной души человек, вынесла столько испытаний, зачахла и покинула меня в ужасно раннем для нас обоих возрасте.