Текст книги "Буйный Терек. Книга 2"
Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)
Глава 4
После сурового управления краем, проводимого с 1819 года Ермоловым, нововведения Паскевича, которыми он отметил свое пребывание на Кавказе, казались прогрессивными.
Так, например, при нем стала выходить первая в Закавказье газета «Тифлисские ведомости», довольно либеральный официоз, редактором которого был назначен прибывший из Петербурга журналист Санковский, близкий и давний друг Пушкина. Были открыты смешанные акционерные общества, французское вице-консульство, банк, школы для детей имущих грузин и армян, духовное училище для армян, семинария, школа для солдатских детей, магазины. Строились большие, двух– и трехэтажные каменные дома, расширялись улицы, сносились ветхие домишки, создавались площади. Стали устраиваться приемы и балы, иллюминации, в саду дворца Паскевича, куда беспрепятственно допускалась «чистая» публика, каждый вечер играл духовой оркестр. Паскевич, не столько понимавший музыку, сколько желавший казаться европейски образованным человеком, привез с собой фортепьяно и жирандоли [8]8
Многофигурные подсвечники с изображением мифологических героев, различных зверей и сказочных птиц.
[Закрыть], очень понравившиеся грузинскому дворянству и быстро вошедшие в обиход чиновных, вельможных и богатых домов Тифлиса.
Подобные новшества сейчас же сказались и на Баку, и на Владикавказе, и на крепости Грозная, которая за три года после ухода Ермолова разрослась, ее окружили слободки, станицы, торговые ряды. И сама крепость сделалась просторнее и шире, появилось немало офицерских и чиновничьих домов, флигелей. Часто устраивались вечера. Офицерские жены разыгрывали коротенькие пьесы и водевили, музицировали. В Грозную стали наезжать бродячие цирки, вернее, фокусники; дороги и крепости улучшили, кое-где утрамбовали щебнем; был построен новый мост. И, как по мановению руки волшебника, выросли ресторан, кабачки, духаны.
Словом, то, что оставил Ермолов, преобразилось в городок-крепость, с довольно большим населением и сильным гарнизоном.
В селение Черкей, расположенное вблизи владений шамхала и расквартированных в Тарках русских отрядов, внезапно прибыл Гази-Магомед, сопровождаемый чеченским проповедником Шабаном, командиром отряда Ташов-хаджи и сотней мюридов. На этот раз все были на отличных конях, в хорошо и ловко сидевших черкесках, белых папахах. Конская сбруя, оружие джигитов, образцовый строй, напоминавший обученных кавалеристов, – все произвело впечатление на жителей аула. Сам Гази-Магомед, в высокой белой папахе и длинной коричневой черкеске, молча, не глядя на приветствовавших его черкейцев, въехал в аул, держа в одной руке раскрытый коран, а в другой – обнаженную шашку. Конные тотчас же оцепили выезды из аула, установили посты на дорогах. Черкейская молодежь с пением молитв, выкриками в честь имама присоединилась к мюридам и, создав охрану Гази-Магомеду, проводила его до мечети.
Имам сошел с коня, шагнул внутрь, все еще не здороваясь и не говоря ни с кем.
– Что с имамом? Разгневан на нас? За что? Мы верные мусульмане, истинные сыны веры… За что же он гневается на черкейцев? – шептались в толпе.
А люди все прибывали: и пешие, и конные, и местные, и даже из Тарков, Кяфыр-Кумуха и Казанищ. Напряженное возбуждение росло. Люди терялись в догадках, ища в себе и близких причину неудовольствия имама. Но никто не знал за собой вины, все были подавлены и взволнованы этим.
Вдруг двери мечети распахнулись, и Гази-Магомед, сопровождаемый муллами, Шабаном, Ташов-хаджи и Гамзат-беком, появился на площади.
Все стихло.
– Братья правоверные! Вы – оплот и надежда ислама, вы те, которых первыми осенит божье благословение в борьбе с неверными. Мы недаром приехали к вам, мы знаем, что истинная вера сильнее всех горит в Черкее, а львиное мужество и блеск ваших шашек наводят страх на гяуров [9]9
Неверных, проклятых.
[Закрыть].
Не ожидавшие такого начала, готовые к признанию своих ошибок и грехов, черкейцы опешили, затем разом закричали:
– Ля иль алла!!! Свет нашей веры, о имам, о чистый сосуд божьих откровений… Веди нас, куда надо… О, щит ислама!..
Гази-Магомед поднял руки.
– Я знаю вас и не ошибаюсь, говоря о черкейцах, вы – щит и опора газавата.
Потом имам прошел по аулу, иногда заходил в сакли знакомых ему черкейцев, беседовал с толпившимися в узких улочках людьми. Каждому хотелось самому поговорить с имамом, показать ему свою преданность мюридизму и газавату.
Старики приветствовали его, женщины с крыш саклей махали платками, бросали полевые цветы и пучки сочной травы под ноги Гази-Магомеду.
Весь аул был охвачен непередаваемым возбуждением, граничившим с преклонением перед имамом. И оно все росло и крепло, то и дело выливаясь в возгласах, молитвенных выкриках и пении славословий, уже ставших общим гимном:
На небе одно солнце…
На земле один имам, о Гази-Магома,
Светоч и лев ислама…
Веди нас с собой… —
запевали один-два голоса, и сейчас же десятки громких, мужественных, охваченных экстазом голосов покрывали пение.
– Га-за-ват!! Га-за-ват!! – грозно перекатывалось из одного конца аула в другой.
Гази-Магомед остановился на ночлег в сакле муллы, рядом с ним расположились чеченцы и Гамзат-бек, который исполнял обязанности помощника и секретаря имама, так как Шамиль остался в Унцукуле.
После ужина и намаза имам продиктовал Гамзату письма, которые тут же были размножены муллой, кадием и всегда сопровождавшим имама во всех походах и поездках ученым алимом Муссой аль-Гумра.
«Небо наложило печать отвержения на мусульман за то, что они не исполняют закона пророка, пресмыкаются во грехе и забыли свой первый долг – оставить родину и родных, вооружиться против неверных и идти на распространение, убеждением и мечом, света истинной веры. Присутствие неверных заграждает путь к трону аллаха. Молитесь, кайтесь, жалкие трусы… Но прежде всего ополчитесь на газават против неверных [10]10
В данном случае русских.
[Закрыть]. Приготовьте себя к нему молитвою, постом и покаянием. Час наступит, и тогда я благословлю вас на брань…»
Все четверо писали и переписывали грозное воззвание Гази-Магомеда к еще колеблющимся жителям плоскостных аулов, Салатавии и Аварии.
К утру конные разъехались по не примкнувшим к газавату аулам, увозя с собой письма.
Имам молился в одиночестве, горячо и долго. Только в пятом часу утра он прилег всего на час-полтора, а в седьмом часу утра прискакал гонец из Тарков с сообщением, что новый шамхал, прослышав о появлении в Черкее имама, ночью, забрав основные ценности, имущество, жен и родню, бежал к русским.
Владетельный Аслан-хан казикумухский прислал в крепость Грозную прокламацию Гази-Магомеда; точно такую же доставил пристав Хасаев из Кюринского ханства, но барона Розена уже не было в Грозной. Его для доклада отозвал в Тифлис Паскевич, а заменивший Розена генерал Эммануэль, ограниченный и недалекий солдафон, не поняв значения газавата, обещал поймать и повесить «разбойника и самозванного имама Кази».
Часам к восьми утра из Тарков и Параула прибыли делегации от народа и почтенных стариков. Еще раньше из горных аулов к Черкею подошли конные отряды численностью до пятисот человек. Их привел Шамиль, а спустя час пришла и пехота с обозом и одной пушкой. Это были чеченские и кумыкские добровольцы, возглавляемые мюридом Юнусом и Химматом аль-Хоцатли. Пехота численностью до тысячи человек расположилась вокруг Черкея, не входя в него. Параульцы и посланцы Тарков просили имама занять шамхальские владения, обещая примкнуть к газавату.
Несмотря на то что неподалеку от Тарков находилась Бурная, а вокруг нее были созданы выдвинутые вперед блокгаузы и посты, никого из русских разведка имама не обнаружила.
– Они, как мыши, заперлись в своих норах, – не без самодовольства донес белед [11]11
Наездник.
[Закрыть]Исмаил из Черкея, но Гази-Магомед понимал, что эта тишина обещала близкую бурю. По его приказу Ташов-хаджи со своими чеченцами двинулся в сторону Бурной, а часть пехоты, заняв Тарки и Параул, вместе с жителями начала делать завалы, каменные преграды, копать рвы и нечто вроде траншей на холмах, окружавших резиденцию шамхала.
К полудню, сопровождаемый лучшими наездниками из мюридов, с обнаженной шашкой под развевающимся зеленым знаменем газавата имам въехал в Тарки.
Здесь было то же, что вчера в Черкее, с той лишь разницей, что вчера здесь еще властвовал друг русских шамхал, а сегодня властелином и хозяином стал Гази-Магомед. Сотни людей в слезах радости воплями восторга, молитвами и приветственными криками встретили его.
Гази-Магомед призвал на всех благословение аллаха, поблагодарил мусульман за приверженность к богу и исламу и тут же на площади стал совершать намаз. Люди, покорные каждому движению имама, тоже опустились на колени. В тишине, повисшей над Тарками, слышалось только напряженное дыхание людей и отрывистые слова молитвы.
После намаза имам позавтракал во дворце бежавшего шамхала. Он с нескрываемым презрением разглядывал богатые покои, ковры, люстру, висевшую над столом. Двуспальная широкая с шелковым балдахином кровать вызвала веселое оживление Гази-Магомеда.
– Это русский подарок. Такую же постель подарили они и аварской правительнице Паху-Бике, – услужливо пояснил один из шамхальских слуг.
– Им надо бы спать вместе, один стоит другого, – усмехаясь, сказал Гамзат-бек, и общий смех заглушил его слова.
– Что нашли в хранилищах и амбарах шамхала? Кто отвечает за сохранность брошенных им вещей? – спросил Гази-Магомед.
– Мы переписали все, что могли, но кое-какие мелочи исчезли, – виновато сказал хранитель дворца Абу-Муслим, дальний родственник шамхала, оставленный им для охраны богатств, которые не успел вывезти шамхал.
– Чтобы через час все было здесь, ответишь головой ты и те из воров, кто попользовался чужим этой ночью.
Абу-Муслим низко поклонился.
– Что осталось в закромах? Записывай, Шамиль, – распорядился Гази-Магомед.
– Тысяча двести четвертей пшеницы, около ста батманов фасоли, сто батманов проса, много фургонов кукурузы в початках, муки пшеничной восемьдесят мешков, муки просяной сорок, фруктов сухих и свежих без счета, меду – три бочки и сахару, присланного русскими на той неделе, – двадцать пудов. Мяса свежего девять бараньих туш, одна коровья…
– Записал, Шамиль? – осведомился имам.
– Записал, учитель.
– На конюшне – около сорока жеребцов и кобыл, жеребят до сотни да скот на пастбище – быков не менее пятидесяти и коров больше двухсот, птицы разной много, имам, ее трудно учесть, – докладывал Абу-Муслим.
– Все перечисленное и обнаруженное немедленно передай Шамилю и выделенным им мюридам. Оповести жителей Тарков, что третья часть всех захваченных нами трофеев завтра будет роздана беднейшим жителям аула.
Абу-Муслим поклонился и робко сказал:
– Прости, имам, но люди Тарков и Параула откажутся от твоих щедрот…
– Почему?
– Побоятся шамхала. Ты уйдешь в горы, они останутся здесь. Шамхал никогда не простит этого своим подданным. Не лучше ли выделить третью часть и, оставив ее в наших амбарах, раздать бедным позже, когда утвердятся газават и твоя власть в Дагестане?
– Блудливый у тебя язык, Абу-Муслим, а ум, как у лисицы. Но и мы, слава аллаху, понимаем, с кем ведем дело. Завтра же до полудня раздашь сам, понимаешь, сам лично на площади то, что выделит жителям Шамиль. Список бедняков нам дадут другие, тебе мы не доверим этого… Шамиль, вторую треть захваченного имущества и скота отошли в горы, пусть там, в аулах, все раздадут по справедливости между бедняками и сиротами погибших за газават; последнюю треть забери в казну мюридов; это тоже честная и необходимая мера, без которой нам не прокормить войска.
Он хотел еще что-то сказать, но остановился, увидев, что двое мюридов и молодой черкейский парень со смехом внесли в комнату расшитый галунами, весь в позументах и аксельбантах, шитый серебром и золотом мундир, с плеч которого свисали круглые генеральские эполеты с блестящей бахромой.
– Что это? – спросил Гамзат-бек.
– Подарок русского царя… Ведь наш шамхал был русским генералом, а это его мундир, ордена, – доложил Абу-Муслим.
– А вот и шальвары сбежавшего шамхала, – сказал парень из Черкея, растягивая на руках расшитые гусарские чакчиры [12]12
Цветные, расшитые гусарские брюки.
[Закрыть].
Все с удивлением и любопытством смотрели на нарядный костюм русского генерала.
– Где достали эту машхару? [13]13
Клоунский наряд.
[Закрыть] – наконец спросил Гази-Магомед.
– В одной из комнат, висел на стене рядом с черкесками шамхала. Что делать с этим, имам?
Гази-Магомед подумал, еще раз с пренебрежением оглядел сверкавшие под лучами солнца чакчиры и мундир шамхала:
– Набейте эту пакость соломой, сделайте из нее чучело, вынесите на площадь. Пусть будун созовет весь аул, а ты, – Гази-Магомед повернулся к неподвижно стоявшему хранителю имущества шамхала, – а ты, Абу-Муслим, собственной рукой подожги чучело и стой возле него, пока оно не сгорит. А теперь идите… Настает час раздумья.
Все: Шамиль, Гамзат и мюриды с Абу-Муслимом – вышли из комнаты.
Гази-Магомед, бледный, усталый, с запавшими глазами, прилег на ковер и закрыл глаза.
Рядом была пышная кровать шамхала, но имам даже не взглянул на нее.
Как быстро он заснул и сколько времени спал, Гази-Магомед не мог определить. Когда он открыл глаза, ему показалось, что наступил уже вечер, но день был в полном разгаре, с площади несся смех и гул толпы, отдельные голоса долетали до имама.
Он подошел к небольшому окну и увидел, как дымно и весело горело чучело в генеральском мундире.
«Значит, прошло очень мало времени», – подумал Гази-Магомед и взглянул в зеркало, врезанное в стену. Чужое, бледное, очень усталое и незнакомое лицо смотрело оттуда, и Гази-Магомед вспомнил вдруг и свое мгновенное забытье, и охватившую его во сне слабость, и главное, сон… Сон, который словно сковал и обессилил его.
– Пойду к народу… Я должен сказать людям то, что посетило меня, – сказал имам, но голос его почему-то был слаб и еле слышен. – О, аллах, помоги мне, когда я буду говорить о тебе с людьми, – прошептал Гази-Магомед и, надев папаху, одернув сбившуюся черкеску, вышел на балкон дворца.
Люди не сразу заметили имама, на площади шутили, смеялись, перекидываясь острыми словечками, посматривая на догорающее чучело и на Абу-Муслима, стоявшего возле него с убитым, расстроенным видом.
– Не нравится тебе, шамхальская собака, не по душе наше веселье… – долетело до слуха Гази-Магомеда.
Вдруг кто-то увидел имама, назвал его имя, и толпа, забыв и об Абу-Муслиме, и о соломенном «шамхале», закричала на разные голоса:
– Слава тебе, имам, да будет свет пророка с нами!
Гази-Магомед шагнул к перилам балкона и, опираясь на них, сказал:
– Люди, правоверные, мусульмане! Я хочу рассказать вам… – он тяжело вздохнул и еще сильнее оперся руками о перила, и тут все заметили, как он бледен.
– Что с тобой, имам, ты болен? – бросаясь к нему, закричал Шамиль.
Лицо Гази-Магомеда было таким усталым, изможденным, почти страдающим, голос, еле слышный даже в передних рядах, так слаб, что все взволновались, испуганно взирая на имама.
– Что с тобой, имам? Хакима, скорее хакима [14]14
Врача.
[Закрыть]… Отравили нашего учителя и отца… О пророк, помоги ему!.. – кричали в толпе, в ужасе глядя на тяжело дышавшего Гази-Магомеда.
– Успокойтесь, братья… Я здоров, но силы каждого человека ограничены… они достаточны для земного, – начал имам, и, по мере того как он говорил, голос его креп, становился громче, лицо озарялось каким-то возвышенным, словно излучавшимся из всего его существа светом, на бледном лице ярко и вдохновенно загорелись глаза, – но когда смертный видит пророка – да будет тысячу тысяч лет благословенно его учение и имя во всем мире, – тогда мы, люди, черви скоропроходящей жизни, сознаем свое ничтожество и уподобляемся мертвецам.
Братья, когда я остался один, то не мог сразу заснуть, я вознес молитву аллаху, потом уснул и опять проснулся, размышляя о боге, исламе, газавате, и, обессиленный, снова заснул. Во сне мне явился пророк, он молча смотрел на меня, а я был не в силах произнести ни слова, только взирал на него. Свет сиял от его глаз, наконец он сказал:
– Гази-Магомед, ты сын веры и мой муршид [15]15
Наставник, учитель.
[Закрыть]среди моего горского народа. Иди, поднимай его на газават, на всех неверных, если б даже они считались мусульманами…
– Как так? – спросил я пораженный.
– Многие из тех, что совершают намаз и говорят «Ля илльляхи иль алла», хуже собак и гяуров. Те хоть не знают святой веры, а эти… предают и меня и ислам. У них язык смазан медом, но внутри – яд и гной. Поражай их в первую очередь, о щит ислама…
– Кто они? – спросил я.
– Продажные властители народов, дагестанские шамхалы, аварские нуцалы, кумыкские ханы, дербентские беки и те, кто лижет им пятки.
– Сделаю, пророк, или погибну за ислам, – сказал я.
– Ты погибнешь, сын веры, но не сейчас, а после, когда газават осветит Кавказ…
Пророк положил мне на голову руку, и я проснулся. Но, братья, голова моя и до сих пор в огне, а глаза мои видят пророка.
Имам поднял руку, под ярким солнцем блеснуло лезвие кинжала.
– Поклянитесь все, все, кто тут есть, и молодой, и старый, и здоровый, и больной, и вы, женщины, – поворачиваясь в сторону сидевших на крышах женщин, закричал имам, – поклянитесь святой верой, Несомненной книгой и именем пророка, что с этого момента становитесь воинами газавата и отдаете ему свое имущество,, жизни, детей!
– Клянемся!.. Кля-нем-ся!.. – нарастая, прокатился гул голосов над площадью и аулом.
– Аллах благословит вас, победа в наших руках, правоверные! А теперь все, кто здесь в гостях, пусть уезжают по своим аулам и расскажут всем мусульманам о том, как пророк благословил газават. А вы, параульцы, таркинцы, черкейцы и жители других близлежащих аулов, готовьтесь к войне, она близка. Укрепляйте аулы, делайте завалы и уничтожайте тех, в ком обнаружите дух измены. Мы же, – обернулся к мюридам и чеченцам Гази-Магомед, – сегодня ночью пойдем на крепость Бурау [16]16
Бурная.
[Закрыть], и пророк благословит нас победой.
Вечером в сторону Бурной ушел конный отряд в триста человек и горская пехота на подводах, арбах и русских телегах. Сам Гази-Магомед, оставив в Тарках и Парауле по десяти мюридов, ночью выступил в поход. Народ уже знал, что все грозное воинство мюридов двинулось к Бурной, знали об этом и русские, которым лазутчики и мирные горцы донесли о плане имама.
Гарнизон русской крепости, оттянув посты и укрепив форпосты и блокгаузы, не спал всю ночь, ожидая штурма. Канониры сидели у пушек с тлеющими фитилями; стрелки заняли бойницы и брустверы на стенах крепости, казаки вошли в Бурную, усилив ее гарнизон, но мюридов не было. Не было их и на следующий день, хотя казачьи разъезды обнаружили на дороге конные группы горцев, быстро исчезнувших в пыли. И только на четвертый день комендант крепости полковник Федотов понял, что имам одурачил его. За эти дни он скрытно прошел к Темир-Хан-Шуре́ и внезапным ночным боем атаковал и взял урочище Чулекескенд, вырезал находившуюся там и не ожидавшую нападения роту егерского полка, захватив три фальконета и более ста ружей.
Из Темир-Хан-Шуры, расположенной всего в десяти верстах от Чулекескенда, на помощь своим товарищам форсированным маршем пошли два с половиной батальона егерей с четырьмя пушками и пятью сотнями казаков.
Не доходя до урочища, они натолкнулись на все воинство имама. Произошел бой, в котором горцы разгромили русский отряд, зарубили свыше двухсот казаков, захватили два орудия и три сотенных значка. Остатки егерей и казаков в панике и беспорядке еле спаслись бегством в Темир-Хан-Шуру.
Гази-Магомед рассчитал, что начало газавата должно быть победным, что идти на крепость и пытаться взять ее штурмом – сложно и может привести к неудаче не только военной. И он оказался прав. Две победы над русскими, бегство шамхала из Тарков, захват орудий и пленных мгновенно наэлектризовали горцев. Даже колеблющиеся аулы примкнули к газавату. Из Табасарани, из-под Дербента и даже из далекого Елисуя стали прибывать конные добровольцы, пожелавшие вести газават с русскими.
Так победно и широко началась кровавая и жестокая война на Кавказе.
Глава 5
Служба при Управлении по восточным делам Главного штаба была необременительной и скорее походила на синекуру, оставляя много свободного времени Небольсину, не знавшему, чем заполнить его. Пользуясь свободой и бездельем, он дважды съездил в Тамбовскую губернию в свои деревни Ряжево и Иванники, повидался с управляющим, освободил от тягот крестьян и уже подумывал освободить вовсе ряд семейств, но осторожный и дальновидный Модест Антонович предупредил его:
– Пока воздержись. Совсем недавно было четырнадцатое декабря, и в памяти царя еще свежи воспоминания. К тому же ты сейчас забыт и Паскевичем и Бенкендорфом, не напоминай им о себе. А доброе дело можно сделать и позже.
И как же благодарен был Небольсин шурину за этот совет, когда разыгрались события, вернувшие его на Кавказ!
– Замбони приятна, но не оказывает на мои чувства восторга. Шоберлехнер, которую я слушал два дни назад, пела Рози в опере-буфф «Деревенские певицы» куда как лучше, – идя рядом с Соковниным, сказал улан Киприевский.
– Это, мон шер, только потому, что Шоберлехнер «куда как», – передразнил Соковнин, – моложе и авантажнее Замбони. Что же касается молвы, то даже «Северная пчела» и та находит, что мадам Замбони украшает собою Италианскую оперу нашей столицы.
– Да это ж позор – ссылаться на мнение господина Булгарина, – возмутился Киприевский и в волнении замахал руками.
Офицеры вышли на улицу.
– Еще рано, всего девятый час. Не пойти ли к Андрие, – предложил Киприевский.
– Что ж. К Андрие так к Андрие, – охотно согласился Соковнин. – Как вы? – обратился он к Небольсину.
– К вашим услугам, господа, хотя никогда не бывал в этом почтенном месте…
– Тогда идем. Быть в столице и не отобедать у Андрие – значит не посетить самую замечательную ресторацию Петербурга.
Они не спеша пошли к Малой Морской улице, на ходу раскланиваясь со знакомыми и отдавая честь встречным офицерам.
– А кто сей Андрие? Признаюсь, проведя последние годы на Кавказе, я отстал от привычек света. Знаю только, что он француз, ресторатор и добрый человек, – сказал Небольсин.
– Французский буржуа, добрый парижанин, интендантский офицер, взятый в плен в тысяча восемьсот двенадцатом году где-то возле Малоярославца. Прекрасно кормит, недорого берет, кредита не открывает, а ко всему у него лучшие устрицы и хорошее вино, – пояснил Киприевский.
– И самое веселое и оживленное общество. Бывают и дамы, – добавил Соковнин. – Ресторацию эту посещают и любимцы муз – Жуковский, Вяземский. На днях я видел там зело подвыпившего Дельвига. Он о чем-то спорил с Булгариным. Оба горячились, а Пушкин подзадоривал их, весело смеясь над обоими.
Они дошли до Невского и повернули на Морскую. Дощатый тротуар поскрипывал под ногами. Иногда проезжали кареты, встречались пешеходы, в большинстве своем мелкие чиновники, старухи салопницы, солдаты.
– А вот и наш обетованный рай, – указывая на большой дом, сказал Киприевский.
У входа в ресторан стояли две извозчичьи пролетки. О чем-то горячо говорили толпившиеся у дверей мужчины. Седой, с выхоленными баками человек в сюртуке с блестящими пуговицами и булавой в руках объяснялся с ними на ломаном русском языке.
– Бон суар, Бартелеми, – дружески поздоровался Киприевский.
Человек оглянулся и так же весело ответил:
– О-о! Бон суар, вотр экселянс…
– Это – Бартелеми, слуга и правая рука нашего Андрие, – пояснил Соковнин.
По широкой лестнице, покрытой тяжелым цветным ковром, они поднялись на второй этаж. Внизу стояло чучело большого бурого медведя, державшего в протянутых лапах поднос с бутылкой вина и вазой с цветами, а на площадке второго этажа – две пальмы в зеленых кадках. За полуоткрытой дверью слышались голоса, звон посуды и ножей.
– Вот мы и в святилище мосье Андрие, – входя первым, сказал Соковнин.
– А вот и он сам. – Этими словами Киприевский приветствовал пожилого лысеющего человека в отличном фраке и модных, обтягивающих ляжки панталонах, с достоинством шедшего им навстречу.
– Oh, enchanté de vous voir de nouveau chez moi, mon cher comte! [17]17
– О, я рад снова видеть вас у себя, дорогой граф.
[Закрыть] – приятно улыбаясь, сказал Андрие.
– Мы соскучились по вас, добрейший Андрие, и, бросив театр с половины пьесы, направились к вам, – полуобнимая француза, как старого знакомого, ответил Соковнин.
– И привели к вам нашего друга, который много слышал о вас и пожелал познакомиться с вами, – указывая на Небольсина, подхватил Киприевский.
– Je suis content de faire cette nouvelle connaissance, surtout quand je vois un homme, si jeune, d’écoré déjà par un ordre si rare et si célèbre, comme l’ordre de Saint-George [18]18
– Я рад новому знакомству, тем более что вижу на груди столь молодого человека такой редкий и славный орден, как орден святого Георгия.
[Закрыть], – галантно раскланялся француз.
Знакомство состоялось, и, сопровождаемые хозяином, гости прошли по широкому, небогато, но со вкусом обставленному залу к столику, предоставленному им самим Андрие.
– Si mes honorables hôtes me permettent, j’irai chercher… – тут он с лукавой улыбкой поднял вверх палец, – une petite bouteille, seulement une seule bouteille de cognac «Napoléon» [19]19
– Если мои уважаемые гости позволят, я разрешу себе поискать… маленькую бутылочку, только одну-единственную бутылочку коньяка «Наполеон»…
[Закрыть]… – Андрие стал серьезным, встрепенулся, как солдат на смотре, и торжественно закончил: – Le cognac, que notre empereur Napoléon le Grand avait aimé et en goûtait parfois [20]20
– Коньяк, который любил и изредка отведывал наш великий император Наполеон.
[Закрыть].
Небольсин не без удивления смотрел на внезапно преобразившегося Андрие, из буржуа-ресторатора ставшего солдатом армии Бонапарта.
– Мы будем рады, уважаемый господин Андрие, – сказал он.
– Je serai ravi de choquer les verres avec un héros, – указывая глазами на Георгиевский крест Небольсина, сказал француз. – C’est que, moi-même, je suis vieux soldat et je conservé encore dans ma mémoire le souvenir des jours de la gloire orageuse de ma patrie [21]21
– А я рад буду чокнуться с героем. Ведь я сам старый солдат и сохранил еще кое-что в своей памяти о бурной славе моей родины.
[Закрыть].
Он отошел от них.
– Фигляр, притворяется старым воякой, чуть ли не мамелюком из наполеоновской армии, а служил по провиантской части, – усаживаясь поудобнее, сказал Киприевский.
– Не говори, Серж. Эти французы, что остались после войны двенадцатого года у нас, все – бонапартисты. Они презирают реставрацию Бурбонов и мечтают о новом Бонапарте.
– О Бурбонах говори вполголоса. Наш двор и император, хотя и недолюбливают Карла Десятого, но в силу легитимных и монархических убеждений поддерживают его.
– А мне плевать, или, как сами французы говорят, «жмен фиш». Я признаю у французов только три вещи – вино, коньяк и женщин, – беспечно сказал Киприевский.
– Ты забыл еще четвертое – французский театр, – напомнил ему со смехом Соковнин.
– А это и есть женщины. Какие там актрисочки!.. У-у… Пальчики оближешь, душа Небольсин! Особенно же хороши субретки, – даже взвизгнул Киприевский.
– Ну, граф, умерьте свои восторги. Все-таки мы в обществе, – остановил его Соковнин. – Во-он видите в углу, за столиком, в очках, мордастый такой, это – Греч, а с ним Веневетинов – молодой поэт, о котором вы, наверное, слыхали…
Подошедший Андрие прервал их беседу.
– Sauvons-nous, messieurs, des regards indiscrets de mes clients, – и шепотом договорил: – La bouteille de cognac impérial peut-être remarquée et moi, je n’ai aucune intention de la dépenser inutilement. Il m’en resté seulement trois ou quatre bouteilles. Je vous prie de me suive. Derrière cette portière vous serez gardés des regards indiscrets [22]22
– Перейдемте, господа, подальше от нескромных взоров моих гостей. Бутылка императорского коньяка может быть замечена другими, а я вовсе не намерен израсходовать его. У меня и так остается три-четыре бутылки. Прошу вас за мной, вон за ту портьеру, где вы будете отделены от нескромных взглядов.
[Закрыть].
Коньяк «Наполеон», принесенный господином Андрие и тщательно завернутый им в салфетку, действительно был великолепен.
– En temps de Napoléon le Grand, – Андрие возвел глаза к потолку, – la maison de commerce «Lenon» à Paris avait mis sur le marché, en honneur de la garde impériale, une nouvelle espèce de cognac. Le voilà! Faites attention, messieurs, à la forme de cette bouteille, au portrait de Napoléon le Grand, à son visage. Oh-oh… C’était un homme unique et qui n’aurait pas son égales, ce n’étaient vos neiges et, pardonnez-moi, votre folie ressemblante à la barbarie, dont vous, les russes, avaient fait preuve après la prise de Moscou, – il avait pu être jusqu’à présent Empereur de France et maître de la moitié du monde [23]23
– В царствование великого императора парижская фирма «Ленон» выпустила в честь императорской гвардии особый сорт коньяка. Вот этот самый. Обратите внимание, господа, на форму бутылки, на портрет Наполеона Великого, на его лицо. О-о… это был единственный, неповторимый человек, и если б не ваши снега и, простите меня, не безумие, похожее на варварство, которое проявили вы, русские, после падения Москвы, он и до сих пор был бы императором Франции и властелином мира.
[Закрыть].
– Не надо было ему переть в Москву, – с удовольствием отпивая глоток императорского коньяка, сказал Соковнин.
– Oh, oui, c’était la faute de ce grand homme, mais, même les génies se trompent. Et encore, messieurs, c’étaient ces espèces de cochon, ces vénaux, ces déshonnêtes les Prussiens, les Bavarois et tous les autres Allemands qui lui avaient joué ce mauvais tour [24]24
– О да, это была ошибка великого человека, но и гении ошибаются. А к тому ж, господа, его подвели эти презренные немцы… Эти продажные, не знающие чести прусские, баварские и прочие германские свиньи.
[Закрыть], – с негодованием закончил пламенный бонапартист.
Он деликатно присел на стул, предложенный ему Небольсиным, отпил из рюмки свой коньяк и, вежливо извинившись, отошел от их стола.
– Mes occupations m’appellent… c’est justement à cette heure, rue mes hôtes commencent à arriver [25]25
– Дела… Сейчас начинается съезд гостей.
[Закрыть], – сказал он.
– Забавный француз! И хотя Бонапарт бросил его, как и других солдат, он до сих пор остается верным корсиканцу, – сказал Киприевский.
Приятели сидели за плотным малиновым занавесом, спокойно ели, перебрасываясь шутками. Небольсин отдыхал в кругу друзей. Шум общего зала проникал к ним, но они, занятые собой и ужином, не обращали на него внимания.
Представление в Итальянском театре закончилось, но публика все еще не отпускала актеров. На сцене в последний раз раскланивалась Замбони, на ее красивом, утомленном и несколько поблекшем лице бродила счастливая улыбка. Она грациозно наклоняла голову и плечи, благодарно кланялась аплодировавшей публике и улыбалась профессиональной, но тем не менее искренней улыбкой.
– Очень недурна… И кто бы мог поверить, что этой сильфиде близ сорока, – сказал кавалергард Татищев, восторженно аплодируя актрисе.
Голицын в лорнет, поданный ему слугой, рассматривал Замбони.
Из соседней ложи уже вышли Иртеньевы. Одна из дочерей помещика задержалась, не сводя восхищенного взора с актрисы.
Медленно поплыл занавес, и партер задвигался.
– Финита ля комедиа, – сказал Татищев и, деланно позевывая, глянул на исчезнувшую в дверях Иртеньеву.
Голицын опустил лорнет, встал и не спеша направился к выходу. На его-кавалергардском мундире ярко выделялся матово-красный Владимир с бантом, который князь всегда носил в обществе.
– Не пойму, мон шер, что сейчас – рано или поздно? – вынимая брегет, спросил Татищев.
– Это смотря для чего. Если спать, то рано, если надеешься встретить Полин Иртеньеву, то поздно. Я видел, как рассудительный папа́ благоразумно и поспешно увел ее отсюда, – разглаживая пышные подусники, отвечал конногвардеец.
– Тогда, значит, ужинать, но куда, господа? К Палкину? – Татищев поморщился. – Слишком ля мужик рюсс, да и кормят там…
– Тогда к Андрие, – решительно перебил его гусар. – А ты, князь? С нами или, как подобает молодому мужу, к законной жене? – с улыбкой осведомился он.
– К Андрие. Я давно не бывал у этого бонапартиста, – коротко ответил Голицын, оставляя без внимания последние слова гусара. Он даже в своей среде не любил двусмысленных шуток, тем более таких, которые задевали честь его рода и семьи.