Текст книги "Буйный Терек. Книга 2"

Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

– Вы удивлены, не правда ли? – входя в комнату, начала Евдоксия Павловна. – Столь поздний час, крепость, кругом горы, а в них чеченцы, и вдруг – гостья… Правда, похоже на романтическую сказку? – стягивая перчатки, спросила она.

– Нет, зачем же… Мы на Кавказе привыкли ничему не удивляться… и ваше посещение тоже одно из чудес Кавказа, – целуя ей руку, засмеялся Небольсин.

– «Незваный гость хуже татарина», – пытаясь улыбнуться, неуверенно продолжала Евдоксия Павловна, – но я ненадолго, да и обстоятельства таковы, что нельзя было иначе… Вы завтра уезжаете? – вдруг тревожно и быстро спросила она.

– Да.

– К имаму? В горы?

– Кто вам сказал это? – удивленный ее тоном и озабоченностью, спросил капитан.

– Да все. И генеральша Коханова, и Стенбок, и мадам Пулло… Да разве в этом дело? Скажите, Небольсин, только правду… правду… Это опасно? Они могут убить или заточить вас…

– Что вы! Совершенно безобидная прогулка…

– «Прогулка!» – повторила она. – В дебри гор, к дикарям, ненавидящим русских, – волнуясь все больше, продолжала Чегодаева. – Но почему вас, Небольсин, почему не другого, а вас посылают они?!

Это «они» было подчеркнуто так резко и возмущенно, что Небольсин только пожал плечами.

– Потому что так нужно, если хотите, даже почетно. Ведь немногим русским выпадает честь видеться и говорить с имамом…

– «Честь», – опять перебила женщина. – а если они убьют вас!.. Генеральша Коханова считает, что это очень опасная поездка.

– Спасибо, Евдоксия Павловна, вы истинный друг, и я понимаю ваше беспокойство, но, честное слово, все будет отлично, и, вернувшись, я явлюсь к вам в первый же день с визитом.

– Дай-то бог, – перекрестившись и несколько успокаиваясь, ответила Евдоксия Павловна, – У-у, однако, как у вас много всякого оружия… и пистолеты, и ружья, а эта сабля просто восторг, покажите, – попросила Чегодаева.

– Это подарок Алексея Петровича, он в Москве мне преподнес ее.

Небольсин сиял со стены кривую польскую саблю, обнажил ее и плашмя подал гостье.

– Наверное, очень старое оружие, – трогая лезвие, спросила она. – Но что это? На ней буквы?

– Это целая фраза, Евдоксия Павловна, читайте…

– Patria, Domine, Amore… Amore… любовь… – медленно прочла Евдоксия Павловна и тихо снова произнесла: – Любовь… Чудесное слово, Небольсин… Но вы и не спрашиваете меня, почему я пришла к вам, почему беспокоюсь за вас… Аморе, – подняв глаза на молчавшего капитана, сказала Евдоксия Павловна. – Да, я люблю вас, Небольсин… Вам странно, что я говорю это? Что ж вы молчите?..

– Успокойтесь, Евдоксия Павловна. Я думаю, что это или шутка, или… минутное затмение…

– «Помрачение», как объяснил бы мне мой муж. Да… да, он тоже сказал бы «помрачение», «нервы»…

Она отвернулась от Небольсина и быстро заходила по комнате.

– Вы знаете, Небольсин, русскую сказку о люб-траве? – вдруг неожиданно спросила она, вплотную подходя к нему.

– Н-не помню… кажется, не знаю.

– Это русская деревенская сказка о том, как наколола Любушка палец о волшебный цветок… и полюбила насмерть… Ах, да не в этом дело!.. Не надо вам этой сказки… Ну что же вы молчите? – снова спросила она. – Только, ради бога, не повторяйте монолога Онегина…

– Я солдат, а не светский бонвиван, скажу просто… Из всех женщин, которых я встречал за эти годы, единственная, самая близкая и… дорогая – вы, – тихо произнес Небольсин. – Я часто думаю о вас, Евдоксия Павловна…

Чегодаева, затаив дыхание, слушала капитана.

– Вы еще любите ее? – еле слышно прошептала она.

– Кого?

– Ее… крепостную актрису… – через силу выговорила она.

– Нет! Любить можно только живых, мертвых чтут и помнят…

– Так чего же вы хотите? – с отчаянием в голосе, горько произнесла она.

– Милый друг, буду с вами откровенен. Я не хочу банальных связей, случайных встреч…

Евдоксия Павловна негодующе вскинула голову.

– Не сердитесь. Я знаю, что и вы далеки от этого, – грустно остановил ее капитан. – Верьте, Евдоксия Павловна, мне тяжело не меньше, чем вам. Я одинок, и это одиночество угнетает меня. Мне опостылело все: и Петербург, и военная служба, мне надоело все окружающее меня… Я хочу жену, друга, детей, покоя, дорогая Евдоксия Павловна, но и этого мне не дано!..

В передней завозился Сеня, но она не слышала его. Глотая слезы, не успевая стирать их с лица, она тихо и безнадежно шептала:

– Бедные… несчастные мы оба…

Небольсин, встревоженный и потрясенный, стоял возле. Наконец, устав от слез, она замолчала.

Было тихо, и только за стеной у Сени мерно тикали часы.

– Проводите меня, – еле слышно сказала Евдоксия Павловна.

Капитан подал ей накидку. Пристегнув саблю, он вышел вслед за ней.

Ночь была тихая и звездная, лишь изредка, через каждые десять минут, с верков крепости доносились выкрики часовых:

– Слу-у-шай!..

У самой калитки дома Парсеговых капитан протянул было руку спутнице, но она, видимо, не заметив, молча вошла во двор.

Небольсин, постояв немного, отправился домой.

Глава 16

В двенадцать часов дни Небольсин и Булакович явились к Клюге. Филимонов, несколько встревоженный предстоящим отъездом в горы, скованно молчал. Возле него стоял штабной переводчик, мирный чеченец Идрис, тот самый, с которым Небольсин ездил выкупать Булаковича. Завидя старых знакомых, Идрис широко осклабился.

– Здравствуй, кунак-апчер, старая знакомай… – сказал он.

Филимонов косо глянул на то, как оба офицера радушно, за руку, поздоровались с толмачом [64]64
  Переводчик.


[Закрыть].

Клюге, заметив это, засмеялся.

– Оставьте их, господин подполковник. Это старые друзья, у них общих воспоминаний – куча. Ну-с, а теперь к делу. От его превосходительства ответа пока нет. Где он находится, не знаю. Нарочные не вернулись, дело не ждет, и я, обсудив все с генералом Кохановым и полковником Пулло, решил с общего совета послать имаму Кази-мулле ответное письмо. Господин подполковник, – он повернулся в сторону Филимонова, – в пути скажет, как следует держаться с противной стороной, да вы оба – кавказцы и сами отлично знаете здешние условия. Вас будут сопровождать трое казаков-вестовых и вот штабной переводчик Идрис.

Чеченец кивнул.

– А также те самые кунаки, что вчера явились к нам от имама. Двое из них уже с утра уехали в Урус-Мартан, чтобы сообщить немирным о вашем приезде.

Подполковник Филимонов посмотрел в сторону переводчика.

– Успеют ли сообщить? В этой стороне могут быть всякие сюрпризы.

– Успеют, – спокойно произнес Клюге, – такие вещи здесь переносятся быстрей ветра. Как сказали посланцы Кази-муллы, он сейчас где-то недалеко от нас, верстах в шестидесяти отсюда. До последних наших постов вас проводит полусотня гребенцев, а там, – Клюге выразительно поглядел на Филимонова, – там аллах и имам оберегут вас от случайностей.

– Не бойсь, гаспадин апчер, имам писмо везем, имам гости будем, ни одна абрек, ни одна чеченски сволоч-жулик не трогает. Имам болшой слово имеет, – с уважением в голосе подтвердил переводчик, обращаясь к явно растерявшемуся подполковнику.

В начале второго часа дня конная группа из полусотни казаков, трех чеченцев, трех офицеров и переводчика-чеченца на рысях выехала из Грозной.

Несмотря на необычайность поездки и ожидавшуюся встречу с Кази-муллой, Небольсин никак не мог отделаться от воспоминаний о вчерашней ночи, неожиданного посещения Чегодаевой. Булакович ехал стремя в стремя с Небольсиным, тоже погруженный в свои мысли.

Местопребывание имама было не в ауле Урус-Мартан, как предполагал Клюге, а в четырнадцати верстах за ним, на хуторе Ичик. Урус-Мартан, как и Герменчик, и Цецен-аул, и многие другие сожженные Вельяминовым села, уже отстроились заново. Да и не представляло большого труда людям, окруженным вековыми лесами, под рукой у которых было все: и камень, и глина, и лес, – быстро отстроиться на месте сожженных домов.

На хуторе было людно. Посланец из Грозной еще засветло прибыл к имаму, сообщив, что русский генерал, в свою очередь, посылает письмо, которое привезут офицеры.

– Генерал сказал, что охраны у них не будет. Их охраной будет твое имя и честь, имам, – доложил чеченец.

– Они будут в безопасности, мы шихи, а не убийцы. Передай это, Авко, своим людям, и ты, Астемир, и ты, ших Шабан, скажите всем, что эти русские – наши гости.

– Будет сделано, имам, – ответили чеченские предводители.

Дагестанские мюриды и конные чеченцы в тот же час на конях поскакали навстречу русским, везшим письмо.

Не прошло и двух часов с момента, когда Небольсин и остальные посланцы Клюге выехали из Грозной, как закончилась русская сторона. За речушкой Тохку, где-то дальше впадавшей в Ямансу, полусотня казаков остановилась, так как из леса показались конные группы чеченских наездников, махавших куском белой материи и что-то кричавших.

Подполковник Филимонов, озираясь по сторонам, придержал коня, Небольсин и Булакович продолжали шагом двигаться к конным, от которых отделились двое. Они на галопе понеслись к русским.

– Обожди, кунак-апчер, моя вперед пойдет. Ты тут стой, ничего худа не будет, – остановив Небольсина, сказал переводчик и вместе с двумя ехавшими рядом с ним посланцами Кази-муллы поскакал навстречу чеченцам.

– Орда и есть… Ни порядка, ни субординации. Да те ли они, которых мы ждали? – все еще неуверенно сказал подполковник.

– Они самые, вашсокбродь, вон каким полотнищем машут, – успокоил его казачий сотник.

Чеченцы съехались, о чем-то шумно поговорили, и затем переводчик крикнул, махнув папахой:

– Казак стой своя места, апчер айда сюда… Имам гости зовет…

Когда трое вестовых и подполковник подъехали к чеченцам, Небольсин, Булакович и переводчик уже оживленно беседовали с конниками имама, высланными навстречу русским парламентерам.

Казачья полусотня должна была через сутки снова прибыть на это место и здесь ждать возвращения посланных.

Вековой лес, суровый, с уходящими ввысь кронами, закрыл небо, и только иногда, когда конная группа выезжала на редкие прогалины или переходила вброд речки, солнце озаряло землю, заливая светом почерневшие стволы чинар и насупленных, чем-то недовольных дубов. Потом конники снова исчезли среди стоявших плотной стеной лесных великанов.

– Сколько тут ни руби просек, дороги не будет, – подавленно сказал подполковник. Его угнетали тишина, и неподвижность огромных ветвей, и полутьма от переплетенных крон.

Чеченцы вели русских тропами, по которым вряд ли когда-нибудь ходил русский солдат.

Они торопились, стоянок почти не было. Иногда, спешившись, вели в поводу коней, пробираясь через вздутые, вылезавшие из-под земли толстенные корни могучих великанов, бесконечной сплошной стеной громоздившихся вокруг. Эти недолгие минуты служили отдыхом коням и давали возможность людям разогнуть спины и размять затекшие от долгой езды ноги.

Подполковник Филимонов, не привыкший к подобным поездкам, устал, да и Булакович, уже давно служивший в пехоте, отвык от подобной езды.

Чеченцы, как бы не замечая усталости русских, по-прежнему быстро двигались вперед, и только Небольсин, иногда по полдня не слезавший с коня, легко и свободно следовал за ними.

Часам к семи вечера лес стал гуще, закрылся черной пеленой. Мрачная тишина лишь изредка нарушалась цокотом подков, неловко стукнувшихся о корневища, да хриплым дыханием притомившихся людей.

Наконец лес кончился. Впереди замелькали редкие огоньки. Послышался лай собак. Открылась большая поляна, блеснула под светом появившейся луны вода. Это была речушка, на другой стороне которой находился хутор Ичик.

Когда кавалькада перебралась на противоположный берег, к ним подошли люди, и кто-то на сносном русском языке сказал:

– Добра вечер. Имам ожидает… говорит, салам.

Уставшие от долгой езды офицеры с удовольствием пошли за посланцем имама.

– Вот этот сакла ваша дом… Тут умывайся, тут отдыхни, тут кушай и спат… Завтра утром имам пойдем, говорить будешь, – вводя гостей в саклю, сказал человек, встретивший их возле переправы.

Что-то знакомое послышалось Булаковичу в его голосе.

– Издравствуй, ваша блахородия… Наверно, забул Ахмед? Помнишь Черкей, сакла старшина, Ахмед – казанска татар, помнишь?

– Ахмед, голубчик, жив!.. – бросаясь к нему, воскликнул Булакович.

– Живая… Ты тоже здоров, ваша блахородия… апчер форма, прапорщик, слава аллах, се живы, се хорошо ест, – обнимая прапорщика, взволнованно сказал татарин.

– Это кто ж такой, старый приятель, что ли? – удивленно спросил Филимонов.

– Тог, кто спасал нас в плену, кто кормил пленных солдат и кого до конца своих дней помнить должен, – ответил Булакович.

– Э-э, – махнул рукой татарин, – дело було такой, голодная солдат, хлеб мало, харчи мало, рази я чужой али собака… не нада, ваша блахородия, поминать…

– Совестливый, с душой, – похвалил подполковник. – А где по-русски научился?

– Казанский татар я, вашесокблахородия, солдат был, убег… бульно фитфебил мучил…

– А-а, дезертир, значит… – покачал головой подполковник.

– Он переводчиком у имама служит, завтра, наверное, переводить станет.

– Так точно, имам утром говорит будет. Давай письма, имам читать будет, думать будет… Шамиль-эфенди, Гамзат-эфенди, ших Шабан и другая большой мюрид читать будут… – сказал переводчик.

– Это как же так?.. Письмо мы должны передать лично, – начал было Филимонов.

– Не все ли равно, господин подполковник? Главное, что мы довезли и передали его имаму. У них впереди целая ночь, они ждут и, обсудив, завтра уже дадут ответ, – сказал Небольсин.

– Правильно… имам читает, се думают, завтра – ответ, послезавтра айда назад…

– Ну что ж, бери, отдай своему имаму, скажи, завтра встретимся, – солидно заключил подполковник.

– А теперь отдыхай се, мой руки-ноги, кушай, спат ложись… Завтра ух какая народ ожидает, – унося письмо, сказал татарин.

Спустя час делегация полковника Клюге крепко спала в чеченском хуторке Ичик.

На другой день, в начале десятого, русских позвали к Кази-мулле.

Хутор был небольшой, домов в десять. Вооруженные мюриды стояли группами, с любопытством оглядывая проходивших мимо офицеров.

Переводчик Идрис шел впереди, негромко разговаривая с высоким худощавым чеченцем. Под деревьями виднелись стреноженные кони, другие, на длинных чумбурах, пощипывали траву. Женщин не было. Несколько подростков молча, неодобрительно смотрели на проходивших мимо русских.

– Имам тут, сюда ходи, – останавливаясь возле стоявшей в стороне сакли, сказал Идрис.

У порога стояли Шамиль и небольшого роста пожилой чеченец. Подполковник Филимонов, идя впереди, официально и торжественно поднес руку к блестевшему на его голове киверу, украшенному высоким белым помпоном. Считая себя человеком, облеченным особым доверием начальства, которому предстояло разрешить сложное дело большой дипломатической и военной важности, подполковник еще в Грозной постарался захватить с собой парадно-помпезный кивер и сейчас, идя к имаму, заменил им армейский картуз.

Шамиль и приземистый чеченец коротко сказали:

– Салам!

А показавшийся в дверях Ахмед вежливо пригласил:

– Добра утра, ваше блахородия… Имам Гази-Магомед издес…

В комнате было несколько человек: двое мулл в белых высоких чалмах, один сеид в зеленой, остальные в высоких или лохматых папахах, какие носили тавлинцы и жители горных аулов Чечни. Посреди сакли стоял стол, возле него две длинные, по-видимому, предназначенные для русских скамьи. Горцы встали и чинно, с достоинством и тактом ответили на приветствие русских.

– Как доехали наши гости, как отдыхали? – садясь на разостланные мутаки, спросил Гази-Магомед.

– Хорошо, имам. И отдохнули хорошо, и встретили нас твои люди отлично, – ответил Филимонов.

Идрис перевел его слова. Гази-Магомед приложил руку к сердцу. Взгляд его упал на Булаковича, он что-то быстро сказал Ахмеду.

– Имам узнал тебя, ваша блахородия. Шамиль-эфенди тоже, – улыбаясь, сказал Ахмед. – Говорит, как твоя дела, здоровья?

– Спасибо, Ахмед. Передай имаму, что все хорошо. Как он, как Шамиль? Я всю жизнь буду помнить Черкей и Внезапную… – взволнованно закончил Булакович, не сводя глаз со спокойного, дружелюбного лица Гази-Магомеда.

Ахмед перевел. Гази-Магомед и Шамиль улыбнулись.

– Имам гово́рит, хорошая ты чалавек, ваша блахородия, и спасибо, что пришел опять гости.

Гази-Магомед кивнул и что-то быстро сказал Ахмеду.

– Теперь гово́рит имам, он будет слушать вашесокблахородие, – повернулся татарин к Филимонову. – Письмо джамаат читал, се читал, и Шамиль-эфенди, и Гамзат-бек, – оборачиваясь при этих словах к каждому названному им мюриду, продолжал Ахмед, – и ших Шабан, и Бей-Булат, и Авко, и се, кто джамаат сидит…

Подполковник встал со скамейки, расправил плечи и начал подготовленную речь. Говорил он зычно и театрально, но так как голоса не хватило, вскоре перешел на обыкновенный разговор.

Мюриды молчали. И хотя ничего не поняли из пышного набора трескучих фраз Филимонова, тем не менее спокойно и сдержанно выслушали его. Переводчики, как штабной Идрис, так и Ахмед, ничего не поняв из быстро лившегося потока слов подполковника, деликатно молчали.

Наконец русский делегат остановился.

– Переведи им, Идрис, – важно сказал он.

Чеченец-переводчик недоуменно посмотрел на него и пожал плечами.

– Я трудно понимайт, чего говорил господин апчер… Не могу… – Он снова пожал плечами.

– Тогда переводи ты, – обращаясь к татарину, сердито приказал Филимонов.

– Тоже не знаю… Твоя, вашсокблахородия, столько сказал, так бистро-бистро… Рази человек может понимат? – недовольно ответил татарин.

И хотя никто из горцев не понял их разговора, но озадаченный вид и раскрытый от изумления рот подполковника был красноречивее самого точного перевода.

И мюриды, и важные люди джамаата, и даже сам Гази-Магомед не могли сдержать легкого смешка и улыбок.

Небольсин тоже усмехнулся, только Булакович, все еще охваченный воспоминаниями прошлого, с восторженным уважением смотрел на имама.

Филимонов возмущенно оглядел присутствующих и важно уселся на свое место.

– Ты не серчай, вашесокблахородия, – примирительно сказал Ахмед. – Говори мало, не бистро-бистро, только чего надо, тогда я се понимат буду.

Подполковник стал медленно, простым, понятным языком говорить о поручении, данном ему полковником Клюге. Переводчики, дополняя один другого, не спеша переводили слова Филимонова.

Имам и мюриды внимательно слушали, иногда озабоченно переговариваясь между собой.

Небольсин и Булакович почти не вступали в разговор, предоставив Филимонову всю церемонию встречи.

Смеркалось, когда имам поблагодарил русских.

– Уже поздно. Вы устали, идите к себе, обедайте и отдыхайте. Сегодня мы уже не встретимся. Отложим наше решение до завтра. Подходит час истихир-намаза [65]65
  Омовение перед сном.


[Закрыть]. Аллах поможет нам ответить на ваше письмо, он всегда подсказывает верные решения, – поднимаясь с места, сказал Гази-Магомед. – Вы идите к себе, мы же исполним закон, – обращаясь к мюридам, продолжал Гази-Магомед.

Чеченец Эски и переводчик Ахмед пошли проводить русских до их сакли.

– Я знаю об этих намазах, – сказал Булакович. – Они состоят из омовения и четырехкратных земных поклонов. Затем читается молитва, в которой просят бога явить во сне свое знамение.

– Язычники, чистой воды подлецы, – пробурчал Филимонов, все же с интересом прислушиваясь к словам Булаковича.

– Бог, по их убеждению, во сне обязательно разрешит путем какого-либо знамения самый сложный вопрос, поможет найти наилучшее решение в трудном деле.

– То есть что ответить генералу?.. – вставил подполковник. – Что ж, будем надеяться, что аллах подскажет им прекратить войну, замириться и ждать милостей государя.

Булакович продолжал, не обращая внимания на брюзгливый тон Филимонова.

– Аллах, по мнению мюридов, во сне обязательно скажет им, что следует делать… Особенно в сны и ночные откровения свыше верит сам имам. Если задумано решение хорошее, правильное, то во сне должно показаться что-нибудь светлое или какой-нибудь предмет в зеленом или белом цвете, если же дело дурное, то во сне что-либо покажется в черном или красном цвете… и этого достаточно для окончательного решения имама и его ближайших людей.

– Однако вы, прапорщик, досконально изучили их обычаи… – с удивлением вставил Филимонов.

– Было много времени для этого, господин подполковник, тем более что горцы охотно говорили мне обо всем сами.

– Вам бы книжицу про это написать, – одобрительно сказал Филимонов.

– Я и пишу… Статья, над которой работаю уже больше полутора месяцев, так и называется: «Обряды, жизнь и порядки кавказских горцев», – скромно, даже нехотя ответил Булакович.

Тут только Небольсин понял, над чем долго и кропотливо, главным образом по ночам, работал его друг, исписывая, дополняя, вычеркивая и снова доделывая какие-то страницы.

Ночь быстро сходила на землю. Лес, плотно подступивший к хутору, сильнее оттенил мрачную тишину ночи. Лишь на лужайке все еще было светло, вернее, светилось пятно, до которого пока не дошли мрачные тени векового леса.

Небольсин, став сбоку от окна, смотрел на это белеющее пятно, на котором группами сходились мюриды.

– Не след смотреть… еще подумают, подглядываем, – тревожно произнес подполковник.

– Меня не видно, а пропустить такое – грех, ведь никогда больше я не увижу молитвы мюридов, – тихо, чуть отодвигаясь в тень, ответил Небольсин.

На все еще светлой от луны лужайке стоял имам. За ним группами по пять, по семь человек расположились мюриды. Имам воздел руки и произнес слова молитвы…

Лунные блики в последний раз пробежали по стволам, блеснули на оружии молящихся, отразились в водах малой речушки и исчезли во тьме.

Утром подполковник проснулся в плохом настроении. Ночь он спал тревожно, то и дело просыпаясь и прислушиваясь к шорохам и шагам за саклей.

– Что ж, господа, впечатления у меня никакого… то ли не понял нас этот господин, то ли решил обсудить со своими, – подполковник снизил голос, – оборванцами письмо полковника.

Булакович пожал плечами.

– Ну, конечно, обсудит. Вопрос войны и мира не связан с одним имамом, – нехотя ответил Небольсин.

– Неохота задерживаться… да и народ кругом разбойный, одни зверские лица, – продолжал Филимонов.

Ему не ответили, и подполковник занялся записями беседы с имамом. В дверь постучали.

– Входи, – не отрываясь от бумаги, сказал подполковник.

– Завтрикат издес будешь, вашсокбродь, али кунацки комнат пойдешь? – опросил Идрис. – Имам сказал, скора ответ дает.

– Здесь, здесь, чего это мы с ними кушать будет, – собирая записи и укладывая их в сумку, ответил Филимонов.

– Интересней было бы вместе, понаблюдали б за их жизнью… не часто приходится встречаться с имамом, да и польза… – начал Небольсин.

– А чего полезного, что он, – подполковник ткнул пальцем в переводчика, – что имам ваш – одна… братия, – спохватившись, закончил он.

– Нет! Имам болшой, умная чалавек… так говорит, вашблахородия, нелзя… Гази-Магомед – одна, а такой, как Идрис, – он показал на себя, – минога, сто, тристо ест…

– Поостеречься надо в словах, господин подполковник. Мы здесь как бы дипломаты и парламентеры, – сухо напомнил Небольсин.

– А что я? Здесь все свои, да и Идрис тоже наш, мирный чеченец… А говорить… Я ничего такого и не сказал.

– А им с тобой, вашброд, кушат не будет… – сказал Идрис.

– Это почему же?

– Нелзя, харам! Он чисты, святой чалавек… с тобой кушат нелзя.

Небольсин засмеялся.

– Это что ж, я поганый, что ли, а он… – покраснев от негодования, спросил Филимонов.

– Зачем поганы… может, и не поганы, а се равно – харам… – спокойно пояснил переводчик.

«А со мной он обедал, и не раз», – с удовлетворением подумал Булакович.

– Так игде кушат будешь? – коротко повторил переводчик.

– Здесь… устал с дороги, да и дела кое-какие, – поспешно ответил подполковник.

После завтрака, скромного и недолгого, Филимонов опять взялся за свои записи, а Небольсин и Булакович вышли во двор подышать воздухом и поговорить с сопровождавшими их казаками. Несколько мюридов прохаживались вдоль опушки, двое стояли у входа в саклю, где был имам. Стреноженные кони щипали траву; мальчишка-чеченец, вооруженный дедовским кинжалом, сидел возле коней, делая вид, будто не замечает появившихся русских.

– Кормили вас? – спросил Небольсин казаков, сидевших на траве возле расседланных коней.

– Кормили, чуреку и мяса дали, – ответил казак.

– И сыру ихнего по куску, – добавил второй. – А что, вашсокбродь, тута еще ночевать придется али до дому поедем?

– Пока не знаю… А что?

– Дак вроде б и ничаво, а так… Ходют вокруг, ровно волки, не глядят, ни слова не скажут… кабы не переводчик ихов, Ахметка, да наш, что с Грозной взяли, навряд ли и харчей дали б…

– Потерпите, ребята, до завтра, а там и домой, – пообещал Небольсин.

– Ваша блахородья, та сторона не ходи, тут гуляй, – появляясь из сакли, сказал Ахмед.

Казанский татарин был в потрепанной черкеске, высокой тавлинской папахе и солдатских штанах с малиновым кантом.

– Ну, как живешь, Ахмед? Садись возле, а то и поговорить не удастся, – усаживаясь на большой камень, сказал Булакович.

– Ничаво живем… Как Черкей ваши, – татарин запнулся, – пожигали, ушел оттеда… Старшина, который ты, ваша блахородья, жил, яво два сына убили, жена, невестка тоже… хата кругом жгли, нету аул болше, – покачал головой Ахмед.

– А как ты уцелел? – поинтересовался Булакович, но Ахмед, охваченный грустным воспоминанием, продолжал:

– Многа, очен многа чалвек убили в Черкей… И малчишка, и девка, и старики… огон горит, пушка бьет, солдаты штыком атака идет… се сакли горел… много народ пирапал… – покачивая головой, закончил он.

– Ну, а как ты спасся? – опять задал вопрос Булакович.

– Аллах помогал… Я тоже воевал, тоже мюрид был, имам мине назад послал… Твоя, гово́рит, язык нам надо, иди назад, позову… Не позвал, – вздохнул татарин. – Ночу се тихо-тихонко ушли… казак-дурак спал, ничего не видал… А ты опять блахородья стал? Апчер-прапорщик, дай аллах тебе енерал погон носить. Имам тебе узнал, имам тебе любит, хороший, говорит, Иван чалвек… – одобрительно сказал Ахмед.

Булаковичу стало и радостно и тоскливо от этих слов.

– Он хороший, Ахмед, а я… – и махнул рукой.

– Нет, ваша блахородья, ты чистый, правильны чалвек, и имам это знает, и Шамиль-эфенди тоже знает. Дай бох тебе долга, хороша жизня, – сказал Ахмед.

– Славный ты человек, Ахмед, мне про тебя много рассказывал Алексей Сергеич, – сказал Небольсин.

Татарин засмеялся.

– Он моя кунак, а игде солдат рука ранетый, котора с тобой чечен пошел? – поинтересовался Ахмед.

– Отпустили вчистую, домой поехал, – сказал Булакович.

– Домой, – задумчиво произнес татарин, – до-мой… своя детка, жана увидит… Эх, мине это аллах не дает, – грустно закончил он.

Вскоре русскую делегацию позвали к имаму.

Все привстали, когда русские вошли в саклю.

– Буюр [66]66
  Садись.


[Закрыть], – показывая на длинную скамью, сказал Гази-Магомед.

Переводчики расположились, Ахмед слева от имама, Идрис – справа от подполковника.

Гази-Магомед достал из кожаной сумы пакет, перевязанный тонкой бечевой и по краям скрепленный личной печатью имама. Он что-то сказал Ахмеду, и тот медленно перевел.

– Имам говорит, спасиба хороши слова, спасиба хороши дела. Эта писма отдай ваша, высокблахородья, енералу. Там написана се, там отвечает имам своя дела…

– Какое дело? – не понял Филимонов.

– Имам чего исделает, чего хочит, – пояснил чеченец Идрис.

– Ну, ответ свой дает на предложение Клюге, – видя недоумение подполковника, разъяснил Булакович.

– А-а… А что ж он все-таки там написал… и нам не грех было б знать… – недовольно сказал Филимонов.

– Чего писал – енерал читает, тибе, высокблахородья, не полагается, – ответил Ахмед.

– Вот дурак, а еще солдатом был! – не сдержался подполковник. – Как же это не полагается, ежели мы посланы генералом.

– Правилно, посланы, отдай писмо Кулюге, бери писмо имам, а чего они пишут, они сами знают… – не сдавался татарин.

Имам иронически посмотрел на красного от негодования Филимонова и тихо сказал:

– Ахмед, или лучше ты, Идрис, объясни этому глупому человеку, что имам ведет переговоры не с ним, а с главным русским начальником, а его мы просим только отвезти бумагу генералу.

Он встал, остальные сделали то же.

– Сейчас рано, – продолжал имам, – гости позавтракали, кони их отдохнули, и русским надо через час возвращаться к своим. До казачьих постов их проводят мои мюриды.

Он кивнул и, чуть задержавшись взглядом на Булаковиче, улыбнулся, что-то сказал Ахмеду.

– Ваша блахородья, имам говорит, зайди к нему через десят минут… Ты его кунак, имам тебе говорит хочет.

– Приду, имам, – прикладывая ладонь к сердцу, ответил Булакович.

Когда офицеры вернулись к себе, подполковник многозначительно спросил Булаковича:

– Чего это он вас одного пригласил, прапорщик?

– Он же сказал, что мы кунаки, – хмуро ответил Булакович.

– Не следует ходить, не следовало и давать ему обещания. Я, как старший в чине, запрещаю это, – строго произнес Филимонов. – Мы здесь не на кунацкой прогулке и не в гостях у тещи. Кругом враги, а главный – сам Кази-мулла.

Булакович молча слушал его.

– Нет, господин подполковник, это очень даже хорошо, что имам пригласил к себе прапорщика. Ведь мы приехали к нему с миром, в данное время мы парламентеры, а не враги, и всякое доброе слово, сказанное имамом, может помочь делу, – возразил Небольсин.

– Как так?

– Очень просто. Мы не знаем, что пишет он генералу, может быть, он хочет замириться, и мы не имеем права отказываться от встреч с ним. Возможно, он хочет отдаться на милость государю и встретиться с генералом Вельяминовым, и вы обидите, даже оскорбите имама, не разрешив прапорщику видеться с ним.

Филимонов удивленно смотрел на Небольсина.

– И я, как это ни прискорбно, обязан буду доложить о вашем приказании Алексею Александровичу, – подчеркивая этим свою близость к генералу, сказал Небольсин.

– Но позвольте, – сбитый с толку, проговорил подполковник, – почему же ему все это не сказать нам троим, а вызывать к себе лишь одного офицера, да к тому же… – он замялся.

– Вы хотите сказать, бывшего недавно в плену у мюридов? – подсказал Небольсин. – Именно потому и следует господину прапорщику пойти к имаму, что он был его пленником, стал кунаком, узнал многое о горцах и добился доверия к себе… Думаю, что господин прапорщик Булакович должен, именно должен пойти к имаму, а для того чтоб он не был один, я, с вашего разрешения, – Небольсин повернулся к Булаковичу, – буду сопровождать вас. Надеюсь, это не обидит имама и разрешит ваши сомнения, господин подполковник.

– М-да… разве что так… вдвоем… Это уж иное дело, – обдумывая, медленно решал Филимонов. – Да, это другой коленкор. Идите оба, – согласился подполковник.

– Какова скотина!.. Ведь он не стоит и мизинца имама, которого презирает так откровенно, – возмущенно оказал Булакович, когда они с Небольсиным пошли к имаму.

– Он кретин, и это очень хорошо. Будь Филимонов умнее, я вряд ли смог бы напугать его упоминанием о Вельяминове. А вы, Алексей Сергеевич, извините, что я напросился к имаму. Ведь этот бурбон не разрешил бы вам…