Текст книги "Буйный Терек. Книга 2"

Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

Четыре дня буйствовали дожди; четыре дня ливней и гроз превратили высохшую землю в болото. Затем дождь прекратился. Горы опять подернулись голубой туманной дымкой, ушли тучи, солнце, щедрое южное солнце выкатилось из-за гор и обожгло землю. Подул легкий ветерок, зашумели деревья, забормотала листва, вода быстро уходила, испарялась.

А еще через двое суток степь заискрилась, запестрела, зацвела. Благодатные дожди вернули ее к жизни. Красные огромные маки, белые ромашки, желтые лютики поднялись из изумрудной травы и цветным ковром покрыли землю. Темно-зеленая листва затянула леса, высокий камыш с рыжими метелками зашуршал, заходил над водой. Плавни наполнились болотной птицей, фазаны с фырканьем взлетали в подлесках Кизляра.

– Имам! Скажи, как ты узнал, что засухе конец, что будут дожди? – спросил Шамиль, глядя на бурные потоки, залившие аул, долину, горы. – Это же чудо!

Гази-Магомед поднял глаза. Шамиль, который всего на четыре года был моложе его, в эту минуту казался растерянным юношей, смущенно стоявшим перед зрелым и опытным мужем.

– Чудес нет, Шамиль, их не должно быть и в нашей жизни, – после долгого молчания сказал Гази-Магомед. – Просто я знал, верил, что должен наступить когда-нибудь конец засухе, ничего беспредельного не бывает, а она тянулась уже свыше пятидесяти дней. И потом, – он как-то мягко и добродушно улыбнулся, – ты помнишь, я сказал, что народу надо обещать то, чего он ждет, чего ему не хватает. Я это и сделал.

И на русской стороне, и за Тереком, в горских землях, аулах, горах, городах и станицах люди молились богу, вознося благодарения, твердя о чуде. Священники читали проповеди о милости божьей, муллы возносили хвалу аллаху, мюриды горячо и вдохновенно напоминали всем о пророчестве имама, славу и святость которого укрепил промчавшийся над землей ливень.

Глава 3

Над аулом разнеслись частые удары железа по чугунному кагану, висевшему на кожаном ремне.

С площади послышался громкий, протяжный и отчетливый голос будуна [4]4
  Аульский глашатай.


[Закрыть]:

– Правоверные! Дети истинной веры, жители аула! Сходитесь к околице, к дороге, ведущей на Унцукуль. Идите все, идите старые и малые, мужчины и женщины! Идите все. Будет, по воле аллаха, суд над нечестивыми, проклятыми в своем грехе и поступках, Джебраимом, сыном почтенного Мустафы-Кебира, и грязной шлюхой, потерявшей совесть и стыд, Патимат-Кизы, жены почтенного Саадуллы. Все, все идите, и да поможет аллах суду и правде.

Шамиль вопросительно глядел на Гази-Магомеда. Имам сидел над какой-то бумагой, испещренной арабскими буквами. Время от времени он поднимал голову и о чем-то долго и напряженно думал. Он, казалось, совсем не замечал своего озабоченного друга.

Наконец Шамиль не выдержал и, улучив момент, когда возле Гази-Магомеда никого не было, осторожно напомнил:

– Гази, на площади уже собрался народ. Кадий [5]5
  Судья.


[Закрыть]и старшины готовы начать суд над преступниками, нарушившими шариат и законы, данные нам пророком. Все ждут твоего появления.

Гази-Магомед свернул в трубку бумагу с арабскими письменами.

– Шамиль, после суда напиши ответ Аслан-хану. Этот нечестивец призывает нас к измене святому делу газавата. Первым, кого мы накажем за измену вере, будет он. Что же касается виновных в бесчестье и грехе блудодеев, пусть народ сам решит их судьбу. Ты и Гамзат-бек идите к собравшимся на площади и замените меня на некоторое время, потом я подойду. – И Гази-Магомед, склонив голову набок, продолжал писать.

Шамиль и Гамзат-бек, пристегнув шашки, пошли на площадь выполнять приказание имама.

Мюриды, сидевшие на корточках у входа, вскочили и по знаку Гамзата молча последовали за ними.

Во дворе, на улице и на площади уже копошились люди, слышался топот спешивших к околице, доносились отдельные голоса. А над возбужденным аулом все еще звенел голос будуна:

– Идите все, и да исполнится закон по воле бога.

На улице царила тамаша [6]6
  Кутерьма, суматоха.


[Закрыть].

Женщины в покрывалах, малые дети, босоногие, в рваных рубашонках; пешие и конные горцы, старики и степенные старшины в длинных, хорошего сукна черкесках шли к тому месту у дороги, где должен был состояться суд над преступной парой прелюбодеев, застигнутых свидетелями на месте.

На большом валуне сидел мулла, держа в руках развернутый коран. Трое стариков судей расположились на другом плоском камне. Рядом с ними стоял, переступая с ноги на ногу и поминутно вздыхая, невысокий сухой человек с полуседой бородой. Это был Мустафа-Кебир, отец прелюбодея Джебраима, которого сейчас должен был судить народ.

Любопытные жители других селений, случайно попавшие в аул, останавливались, отводили в сторону арбы и, ослабив налыгачи или вовсе выпрягая быков из ярма, тоже поспешили к месту суда и молча, сосредоточенно ожидали начала. Это дело было интересно всем, касалось всех, так как подобные истории случались и в горах, и на плоскости, и каждый считал себя вправе быть и зрителем, и судьей.

Толпа все росла.

Гамзат-бек, Шамиль и мюриды, отдав салам, приблизились к сидевшим на камнях старикам. Еще раз до них донесся призывный голос будуна. Шум, возгласы, шаги, скрип арб, рев ослов и звон бившихся о стремена шашек слились в общий гомон.

С гор веяло прохладой. Солнце поднималось над хребтами то черных, то белоснежных дагестанских гор. Зеленые леса, обрамлявшие подножия, пыль, клубившаяся на дороге, и знакомый кизячий запах от разожженных очагов были столь обычными и мирными, что Шамиль, чуть прищурясь, окинул взором людей, сосредоточенно и деловито ожидавших начала суда.

– Пора, начнемте, правоверные, во имя аллаха, – сказал Гамзат. Как доверенный имама, по каким-то причинам не пожелавшего присутствовать на суде, он обратился к людям. – Важные дела и молитвы отвлекают имама от мирских дел. Он поручает вам разрешить это богопротивное дело согласно законам шариата и воле выбранных вами людей. Решайте без злобы, без мести, без мягкости, а как велит закон, как говорит шариат.

Гамзат-бек снял папаху и поклонился народу и судьям, затем, поправив шашку, молодцевато и твердо шагнул к старикам и сел позади них.

Шамиль с мюридами остался в толпе, внимательно разглядывая находившихся поблизости людей.

Все были молчаливы, сумрачно-сосредоточенны, и только со стороны, где расположились женщины, слышались проклятия, оскорбительные, бранные слова в адрес Патимат-Кизы.

– Половина из них такие же шлюхи, как Патимат, – еле слышно шепнул на ухо Шамилю Юнус, молодой и озорной чеченец из Гойты.

Мюриды, стоявшие за ними с серьезными, нахмуренными лицами, в душе соглашались с Юнусом.

– Нет бога, кроме бога, и Магомет пророк его, – вставая с места, громко произнес мулла.

– Ля илльляхи иль алла! – ответила толпа, кто громко, кто вполголоса, кто шепотом.

– Итак, начинаем суд, правоверные. Судить будем мы, цудахарцы, и весь народ по правде, по закону наших гор, которые осенила истинная вера пророка, – поднимая над головой священную книгу, продолжал мулла. – Все вы знаете дело, по которому собрались сюда?

– Все, все знаем, – донеслось отовсюду.

– Тогда пусть выходит сюда почтенный Саадулла и расскажет, что знает, – обращаясь к народу, предложил мулла.

Из толпы вынырнул сумрачный, с хмурым лицом и растерянным взглядом человек в рваной черкеске и суконных чувяках на босу ногу. Держась одной рукой за широкий простой кинжал, он неловко приблизился к судьям.

– Говори! – коротко сказал мулла.

Толпа, затаив дыхание, напряженно слушала.

– Что говорить, – так же коротко ответил Саадулла. – Я всегда был занят работой и войной с русскими. И когда мне соседи сказали, что женщина, которая пришла в мой дом из рода Джавада аль-Хуссейна, – протянул он с невыразимым презрением, – ведет себя как сука, как блудливая кошка, я не поверил.

В толпе послышались голоса, насмешливые возгласы, вздохи. Мулла строго глянул, и все стихло.

– Я сам из богобоязненного и твердого в шариате и вере рода. И фамилия этой… – он промолчал.

– Твари, грязной блудни! – закричал кто-то из толпы женщин.

– Это ее мать, – указывая на говорившую, произнес Саадулла. – Что же говорить мне? Я мужчина, и я хотел узнать правду.

– Каким образом? – тихо спросил мулла.

– Я попросил двух моих родственников и двух молодых жителей аула последить в мое отсутствие за женщиной, живущей в моей сакле, – хмуро рассказывал Саадулла.

Было ясно, что так он называл свою жену не только из соблюдения горского этикета, но и потому, что она была противна и ненавистна ему.

– И что же? – спросил Гамзат-бек.

– Я ушел в набег на русские станицы. Это было тогда, почтенный Гамзат-бек, когда ты и Шамиль-эфенди, согласно воле имама, повели нас на Табасарань.

Гамзат кивнул.

– Уже на следующий день мои свидетели захватили эту женщину, – не глядя, показал он пальцем через плечо на стоявшую без покрывала бледную, съежившуюся от стыда и страха женщину. – Захватили в бесстыдстве и грязи в кустах возле Сурхайского родника.

– Кто твои свидетели?

Из толпы вышли четверо аварцев. Один был еще очень молод, лет семнадцати, не старше, остальные повзрослев.

– Мы! – одновременно сказали они, подходя к судьям.

– Поклянитесь на коране, что каждое ваше слово – правда и что ложь не очернит вашу совесть.

И мулла коротко прочел кусок из суры, говорившей о святости домашнего очага мусульманина. Потом все четверо, ничего не понявшие из арабских текстов, подмяли руки и, поцеловав краешек книги, начали рассказывать, как они проследили нечестивую пару любовников и застали их почти без одежд в объятиях, у подножия Сурхая.

Внезапно все замерло. Стало так тихо, что слышен был шорох осыпавшегося под ветром песка, легкий шум деревьев, отстоявших довольно далеко от места сборища.

Полунагая, в грязной, изодранной, спускавшейся к босым ногам рваными клочьями рубашке, белая от стыда и страха, опустив голову, стояла молодая, лет двадцати трех женщина, на которую с тупым вниманием и насупленными лицами смотрели люди. Непрекращавшаяся мелкая дрожь била ее. Лицо, грудь, руки, все тело тряслось, как в лихорадке.

Ее любовник, плотный приземистый парень лет тридцати, стоял рядом со скрученными за спиной руками. Он смотрел себе под ноги и ни разу не взглянул ни на судей, ни на толпу, ни на женщину, с которой был застигнут два дня назад. Лицо его было хмурым и злым. Казалось, он не видел никого, не слышал ни муллы, ни свидетелей, подробно и сбивчиво рассказывавших о том, как они проследили нечестивую, развратную пару и как, при каких обстоятельствах застигли их. Он не взглянул на женщину даже тогда, когда она, подавленная подробностями допроса свидетелей, зарыдала, глотая вырвавшийся из горла крик.

– Кто может опровергнуть свидетелей, заставших этих людей в грехе и прелюбодеянии? – вытягивая руку в сторону женщины и ее любовника, спросил кадий.

– Что там опровергать? Эта блудница чуть ли не на глазах всех аульчан распутничала с ним.

– Все верно!

– Гадина! Притворялась тихой, скромной, а сама погубила парня, – раздались негодующие голоса.

– Убить их надо!.. Камнями, как собак поганых, – срывая с головы платок, дико закричала, подаваясь вперед, мать подсудимой.

И сейчас же все женщины одобрительно и громко загалдели.

– Правильно сказала, Чаба-хан! Как шелудивых псов, чтобы другим неповадно было.

– Тише, женщины! Суд еще не окончился, – поднимаясь с камня, остановил их кадий. – Решать будем после, а сейчас пусть скажут сами эти… Скажи, женщина, почему ты впала в грязь и грех с этим мужчиной? – не глядя на подсудимую, спросил кадий. – Может быть, муж твой плохой, не годится для брачной жизни?

Все насторожились. И хотя это была обычная судебная проформа, необходимая по шариату при разбирательствах такого рода, тем не менее все жадно смотрели на преступницу, ожидая ее ответа. Но она, по-видимому, не только не поняла, даже не слышала вопроса.

Шамиль всматривался в ее помертвевшее лицо и судорожно дергавшиеся плечи, потом перевел взгляд на мужчину, и ярость охватила его.

«Убить обоих. Забить камнями и залить яму грязью», – подумал он.

Гамзат-бек молча гладил ладонью свой широкий базалаевский кинжал, на котором кубачинские мастера искусно вывели по серебру сложный восточный орнамент. Перехватив взгляд Шамиля, он тихо шепнул:

– Кончать надо. Скоро намаз, а там и в дорогу.

Шамиль утвердительно кивнул, вспомнив Гази-Магомеда, которого они оставили в селе.

– Так защищать их некому, да и от чего защищать?.. От собственной грязи и греха спасет один коран, но они, эти нечестивцы и блудники, забыли и аллаха, и пророка, и Несомненную книгу, забыли о том, что они мусульмане. Как собаки, они удовлетворяли свою похоть, как собаки, они и умрут, – гневно закончил кадий.

Вздох, тяжелый и весомый, прошел над толпой.

И снова стало тихо.

– На основании законов чистой веры и как говорит шариат, эти грязные животные подлежат позорной смерти в ямах. Каждый правоверный, каждый мужчина и каждая женщина, присутствующие здесь, с чистым сердцем и твердой верой должны кинуть камень в них. Мужчины – в негодяя, опозорившего аул и дом почтенного Саадуллы. Женщины – в блудливую потаскуху, забывшую бога, мужа и закон. Ведите их, и да свершится суд по воле аллаха.

Толпа задвигалась, шевельнулись и оцепенело стоявшие осужденные. Парень с ненавистью глянул на свою любовницу и что-то с отвращением выкрикнул ей, но за шумом, возникшим на сходе, Шамиль не расслышал слов.

Парень яростно отбивался, выкрикивая ругательства, пытался вырваться из рук людей.

– Теперь только понял свой позор, свинья поганая!.. – сказал Гамзат-бек и, оборвав себя, спросил: – Что это? Горят сигнальные костры?..

Все обернулись в сторону, куда смотрел он. Даже мулла с кадием поднялись с мест, с тревогой и беспокойством глядя на вершину соседней горы.

Там вился дым. Он то черной шапкой клубился на вершине, то, подобно конскому хвосту, взлетал и падал под ветром.

Огонь прорезывал пелену дыма и все сильнее охватывал сигнальные сухие поленницы, заменявшие горцам телеграф.

Вдали, возле дороги на Унцукуль, заклубился второй костер, за ним третий, и сигнальная цепь сторожевых костров в дыме и пламени потянулась к небу.

– Русские идут, – объявил кадий и обтер лицо ладонью.

– Опять эти нечестивцы полезли в горы, – мрачно произнес мулла и посмотрел на Гамзата.

Со стороны караула, занимавшего дорогу на Унцукуль, скакал конный. А дым все сильнее поднимался над верхушками недалеких холмов.

– Русский отряд близко!.. – соскакивая с коня, крикнул связной. – Его дозоры уже вышли к роднику Сурхая. Казаки перешли перекресток.

– Много их? – спросил Шамиль.

– Много. До тысячи человек и три пушки. Впереди казачьи разъезды, затем пехота.

– Куда идут?

Люди, забыв о казни, об осужденных, столпились вокруг связного, взволнованно задавая вопросы. Часть женщин бросилась к саклям, желая угнать в горы скот, собрать кое-какой скарб, спасти от русских.

– Точно не знаю. Но конные уже прошли перекресток, не сворачивая к нам, – ответил, пожимая плечами, посланный. – Али-Магома приготовился встретить их огнем, если пойдут к нам… но их много.

Осужденный, стоявший на краю ямы, с надеждой слушал этот разговор. Его лицо и глаза оживились. Приход русских означал спасение или хотя бы отсрочку казни.

Тревога, вызванная страшной вестью о появлении русских под самым аулом, неминуемый разгром и уничтожение оттеснили на задний план все остальные события. Люди теперь думали о себе, о своих семьях, о надвигавшейся опасности.

– Скачет кто-то! – закричали в толпе.

Пыль поднялась над дорогой. Все в беспокойстве смотрели на приближавшегося всадника.

– Как быть с ними? Сейчас не до этой дряни, – тихо спросил мулла, показывая на осужденных.

– Закон их осудил. Азраил ждет их грешные души, – сурово ответил кадий, глянув на Гамзат-бека. Тот кивнул.

Всадник, не слезая с коня, крикнул:

– Русские пошли дальше! Они даже не взглянули в нашу сторону. Солдаты и пушки идут в Ашильту.

– Слава аллаху! Велик бог и его святая милость! – сказал мулла, и вздох облегчения пронесся над толпой. Люди снова ожили, лица всех просветлели. Радостная весть, что русские прошли мимо, вернула к жизни всех.

– Проклятые гяуры пошли дальше. Помоги, аллах, твоим детям, да охранит пророк правоверных, – поднимая руку кверху, помолился мулла и приказал: – Исполняйте закон, люди. Время не ждет.

Две женщины вытолкнули вперед осужденную, а третья, пожилая, с сухим и морщинистым лицом, стала остригать ее волосы большими, грубо сделанными ножницами, которыми по весне стригли аульских овец.

Парня, упиравшегося и пытавшегося ногами отбиться от схвативших его мужчин, поволокли к яме, вырытой у дороги. Вторая чернела рядом. Темные неширокие дыры, сажени по две глубиной, в которые сыпался песок. Сырой запах земли шел от еще влажной ямы. По обе ее стороны стояли мужчины, возле которых была насыпана гора камней, больших и малых. Тут были острые обломки гранита, и круглые булыжники, и собранная мальчишками крупная речная галька, и большие, величиной с кирпич, принесенные из ущелья куски черного диабаза.

У второй ямы столпились старухи, нетерпеливо поторапливавшие обступивших блудницу женщин.

Парень еще раз попытался вырваться, но связанные руки мешали ему. Он тяжело вздохнул и обвел всех тупым и мрачным взглядом. Стоявший позади него тавлинец вдруг пихнул парня в спину, другой поддал ногой, и осужденный с глухим воплем свалился в яму. И сейчас же туда полетели камни. Били все: и старики, и молодые. Бросали мулла и кадий, мальчишки, Шамиль и даже мюриды-чеченцы, люди чужие в этих местах и не знавшие никого из присутствующих.

Вопли стихли, а камни все летели в яму.

Женщина в ужасе закрыла лицо руками, но ей развели их. Родная мать с ненавистью подтолкнула ее к яме, другая женщина, мать ее любовника, толчком в подбородок приподняла опущенное вниз лицо.

– Смотри, потаскуха, любуйся казнью моего сына, погубительница его жизни! – с ненавистью проговорила она.

Осужденную бросили в яму, и град камней посыпался на нее. Били только женщины и дети. Мужчины молча и сурово стояли в стороне, разглядывая орущих, яростно швыряющих камни женщин.

Никто не заметил, как к месту казни подошел Гази-Магомед, он внимательно наблюдал за людьми.

– Все кончено. Обе свиньи забиты камнями, их грязные тела зароют после вечернего намаза далеко за аулом, – сообщил мулла, подходя к имаму.

– Аллах лучше нас знает пути жизни и смерти. Делайте с телами так, как велит шариат. – И, не обращая внимания на приветствия заметивших его людей, Гази-Магомед сказал: – Гамзат и ты, Шамиль, выводите мюридов к дороге. Русские пошли в сторону Ашильты. Нам засветло надо быть в Эрпели.

Вскоре конная группа из двадцати мюридов с Гази-Магомедом, Гамзат-беком и Шамилем на рысях вышла из Цудахара.

Старшины аулов, уполномоченные имамом мюриды, кадии, назначенные в селениях Гази-Магомедом, получили письменные приказы о том, чтобы раз в неделю все здоровое, способное трудиться население в течение шести часов приводило в порядок сакли семейств, потерявших в боях с русскими своих кормильцев.

Этот приказ понравился людям, – значит, имам помнил и о тех, кто погиб, и о тех стариках, малолетних детях и больных, отцы и сыновья которых сложили головы за газават. Сначала кое-где, а затем повсеместно однодневная помощь превратилась в двухдневные общественные работы. Народ с восхищением говорил, что сам имам, и Гамзат, и Шамиль, и боевые, отмеченные уважением народа мюриды, скинув черкески, засучив рукава бешметов, таскали тяжелые камни, месили глину, носили воду, вколачивали гвозди, прокладывали тропинки, помогая беднякам и семьям погибших за ислам.

Движение это перекинулось и к кумыкам, и в Чечню, и в Табасарань, и даже в Аварию, правительница которой, будучи сторонницей русских, враждебно относилась к Гази-Магомеду.

Когда общими силами сакли и сады сирот были приведены в отличное состояние, от имама пришел новый приказ:

«Всем способным и здоровым аульчанам от двенадцати до шестидесяти лет, как мужчинам, так и женщинам, готовить завалы на узких тропах, ведущих из долин в горы, собирать в кучи большие валуны и камни, тащить их к обрывам, нависавшим над ущельями, и дорогам, шедшим из долин; заготавливать запасы зерна и сушеного мяса, наполнять каменные цистерны питьевой водой».

Всем стало ясно, что близится начало войны и что газават, о котором говорили мюриды, – не за горами.

Лазутчики русских, почти одновременно прибывшие в Грозную из Кази-Кумуха от Аслан-хана и из Тарков от шамхала, сообщали о военных приготовлениях имама, о сборищах мюридов, о том, что из горных аулов потянулись к плоскости конные и пешие отряды.

Генерал барон Розен не поверил никому. Он знал о ненависти владетельных ханов к имаму, знал и о том, что бежавшие к русским ханы и муллы очень часто лживыми донесениями подогревали ненависть русских к Кази-мулле [7]7
  Так русские называли Гази-Магомеда.


[Закрыть].

«Старая штука. Им не терпится загрести жар нашими руками и опять вернуться к себе в горы владетелями жизни и имущества своих подданных», – решил Розен и приказал приставам пограничных с горцами линий усилить наблюдение за дорогами и аулами. Тем временем из крепости Внезапной бежали в горы семеро солдат, а с четвертого поста исчезли артиллерист и второй канонир. Дознания об их исчезновении ни к чему не привели.

Армянские и татарские купцы, торговавшие с плоскостными аулами кумыков, обменяли и продали горцам большое количество пороха, а казаки, дружившие с чеченцами из аулов Шали, Цецен-Юрт и Гехи, сообщили своему начальству, что горцы стали в неограниченном количестве закупать на базарах соль, свинец и порох.

Но и это не повлияло на решение барона Розена. Генерал не верил в газават. Русские победы в Персии и Турции были столь внушительны, что смешно было думать, будто малочисленные, необученные толпы горцев могут представлять какую-либо опасность.