Текст книги "Буйный Терек. Книга 2"

Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

Сцену сколотили гарнизонные плотники, вдоль рампы тянулись яркие паласы, прикрывавшие еще не окрашенные доски подмостков. Как и во Внезапной, на стене у входа в зал висел огромный портрет императора Николая Павловича, в кирасирском мундире, белых, туго обтянувших ляжки лосинах, с грудью, перевитой двумя – анненской и андреевской – лентами, и множеством русских и иностранных орденов. На занавесе был нарисован двуглавый орел, державший скипетр и державу.

Синьора Моски уже не было видно, вместо него гостей встречала полная, несколько вульгарного вида женщина, с очаровательной улыбкой говорившая всем по-французски «Добро пожаловать». Во втором этаже для дам отвели комнату, где находились большое трюмо, два стенных зеркала, несколько диванов, стульев и столиков. Здесь дамы прихорашивались. Им прислуживали две горничные: генеральши Кохановой и полковницы Пулло да две солдатские жены, молодые и разбитные.

Небольсин из залы увидел подполковника Стенбока, оживленно беседовавшего с изысканно одетым, еще сравнительно молодым господином, весьма похожим на преуспевающего петербургского чиновника. Возле них, обмахиваясь веером, стояла молодая, лет двадцати четырех женщина, просто и в то же время со вкусом одетая. На ее высокой прическе блестел черепаховый гребень с двумя бриллиантами; серьги с длинными сапфировыми подвесками сверкали в маленьких красивых ушах; серые с голубым отливом глаза смотрели спокойно и уверенно.

Что-то знакомое, очень смутное, вспомнилось капитану. Он где-то раньше встречал эту женщину, может быть, даже был знаком с ней. Проходя мимо, Небольсин поклонился. Стенбок остановил его.

– Александр Николаевич, мы только что говорили о вас. Разрешите, – он поклонился даме, – представить вам нашего боевого товарища и моего друга Александра Николаевича Небольсина.

Дама улыбнулась и протянула руку, а незнакомый господин учтиво и несколько чопорно наклонил голову.

– А мы знакомы, хотя Александр Николаевич не узнает нас, – сказала дама.

Небольсин удивленно поднял брови, но господин подтвердил:

– Да, знакомы…

– Мы познакомились на балу у Волынских. Я – Чегодаева, подруга по Смольному вашей кузины Ольги, – напомнила дама. – Вы тогда еще не были петербургской знаменитостью, – многозначительно сказала она.

– Евдоксия Павловна и я были представлены вашим бо фрером, Модестом Антоновичем, незадолго до того, как его высочество, великий князь Михаил Павлович прибыл на бал из дворца и объявил о начале военной кампании с Турцией, – обстоятельно напомнил господин.

– Извините меня, Евдоксия Павловна, сейчас я вспомнил все – и бал, и вас, одну из самых прелестных дам, украшавших его, и… – он поклонился в сторону.

– Ивана Сергеевича, – подсказал граф Стенбок, с лукавой улыбкой поглядывавший на чопорно и прямо державшегося в своем фраке и обтянутых брючках Чегодаева. – Ныне наш уважаемый Иван Сергеевич, – продолжал Стенбок с тем же невозмутимо спокойным видом, – действительный статский советник, помощник Главноуправляющего Кавказской областью по гражданским делам и прибыл в наши края по специальному указанию министра.

– Временно! Его сиятельство граф Закревский поручил мне ознакомиться с положением судебного дела и гражданского управления по всей линии от крепости Владикавказ до Кизлярского уезда, – пространно пояснил Чегодаев.

Стенбок кивнул, дама улыбнулась.

– В те дни, когда мы знакомились с вами, Александр Николаевич, вы были просто кавказский герой, раненый офицер с Георгием в петлице. Позже, когда вы стали столичной знаменитостью, вы просто позабыли нас, – кокетливо сказала Евдоксия Павловна, подчеркивая слово «знаменитостью».

Небольсин пожал плечами, ничего не ответив на ее слова.

Зал между тем наполнялся. Драгуны уже переиграли все свои вальсы и марши, гости шумно занимали места; за открытыми окнами стихал гул голосов, реже стучали колеса отъезжавших в сторону линеек и легких дрожек. Невдалеке от площади взлетели в воздух цветные ракеты, заструились в сверкающих брызгах шутихи.

В проходе показался франтоватый поручик Володин, за ним синьор Моски в лиловом бархатном кафтане с белым жабо и в светлом парике с рассыпанными по плечам волосами.

Небольсин занимал место во втором ряду, справа сидели Евдоксия Павловна и ее муж, возле которого стоял подполковник Стенбок. Оба офицера стояли, так как по неписаному, но давно ставшему обязательным закону военные не имели права сесть на места до того, как прозвучит первый гонг или входивший в моду звонок [56]56
  Делалось это потому, что в театре мог быть офицер высшего ранга, у которого надо было получить разрешение остаться в зале, а главное, незримо как бы присутствовал сам император или кто-нибудь из царствующей семьи. Когда и кем был установлен этот порядок – толком никто не знал, но просуществовала эта традиция до октября 1917 г. ( Прим. авт.).


[Закрыть]. Раздался гонг, собственно говоря, солдат по знаку Моски ударил в турецкий барабан. Итальянец сейчас же исчез за кулисой. Гости, шумно смеясь, переговариваясь, рассаживались по местам. Прошли генерал Коханов со своей моложавой генеральшей, полковники Пулло и Клюгенау, приглашенные на вечер осетинские и кумыкские чиновники, или, как их именовали, «туземные пристава», мирные чеченские старшины, распорядители и члены меновых комитетов, три полковых лекаря с женами, много молоденьких девиц, навестивших своих близких в крепости.

– Честное слово, я и в Москве не всегда встречал такое обилие невест! – улыбнулся Стенбок.

Чегодаев молча повел по сторонам глазами.

– Они недолго останутся в девицах, на Кавказе не хватает невест, – наконец важно изрек он, и Небольсин снова заметил насмешливый блеск в глазах супруги действительного статского советника.

Раздался второй удар по барабану, и двое солдат с белыми повязками на рукавах стали тушить свечи. Лишь у выхода и окон горели толстые сальные свечи, вставленные в пузатые лампионы. За окном на площади ярко зажглись многочисленные плошки, в которых шипело баранье сало, перемешанное с нефтью. Дымные фитили освещали притихшую площадь. В окна заглядывали солдаты, мальчишки, бабы.

Третий удар, и самодельный бязевый занавес, украшенный цветным орлом, распался на две стороны и открыл сцену, на которой за восьмигранным столиком, покрытым многоцветной скатертью, сидел в глубокой задумчивости венецианский дож, очень похожий на алхимика или кудесника времен Возрождения. В руках у него был портрет в бронзовой раме. Моски долго грустно смотрел на него, затем вздохнул и печально сказал:

– О дочь моя, мое дитя родное, где ты теперь? – Уронив руки на колени, он горестно прошептал: – Как тяжело не знать отцу, как больно думать о твоей судьбе…

– Он очень естествен, – прошептала Евдоксия Павловна, а актер, еще раз посмотрев на портрет, встал и, подойдя к двери, крикнул:

– Ну, кто там!.. Есть ли новости из Рима?

Из двери робко вышел слуга и, кланяясь, ответил:

– Тебе письмо привез гонец, – и протянул старику запечатанный сургучом конверт.

Дальше выяснилось, что дочь старика наконец нашлась и должна с минуты на минуту появиться в замке отца.

Сценка была взята из слезливо-драматической итальянской пьесы некоего Карло Адольфи.

Несколько минут Моски шумно выражал восторг и беспокойство. Слуга приносил ему воду и нюхательные соли, но благородный отец, потерявший четыре года назад любимую дочь, все не мог успокоиться: он то проливал слезы, то вздымал кверху руки, благодаря бога за чудесное спасение дочери.

Зал притих. Театральные слезы, эффектные паузы, то быстрые, то испуганные движения Моски действовали на зрителей, а его срывающийся до шепота и вдруг рыкающий, трубный голос трагика еще более волновал слушателей.

Где-то вдали возникла печальная музыка, послышались приближающиеся голоса, и вдруг в широко распахнутую дверь ворвалась молодая женщина в расшитом золотом платье, с косами, спадавшими по плечам.

– Отец! – неестественно громко возопила она. – О-о! Мой дорогой отец!..

Моски бросился навстречу, но вдруг, движимый каким-то чувством, застыл на месте.

– А он? Кто тот, кто злодей, укравший тебя? Где он, разлучивший отца со своей единственной дочерью? Я убью его… Кто он, назови его имя! – И оскорбленный отец выхватил из ножен, висевших у него на поясе, маленький клинок.

– Вот он! – исступленно закричала дочь. – Но, отец, не убивай его, он мой муж и отец двух моих детей!

И она величественным жестом вывела из-за кулисы высокого молодого человека в бархатном колете, с расшитой золотом грудью и в обтянутых штанах.

– Кто ты, злодей? – театрально завопил Моски, поднимая свой смертоносный нож.

– Мой муж… граф Умберто Тосканский, сын герцога Тосканского, – бросаясь между ними, закричала молодая дама.

– Мой бог, – роняя на пол свой крохотный нож, опешив, сказал Моски, – ты сын герцога Антонио?

– Да, почтенный и уважаемый синьор. Мой отец – герцог Тосканский, граф Падуанский, его светлость Антонио, а я – его сын…

– О боже! И я чуть не убил тебя, – рыдая и обнимая тоже как по волшебству появившегося зятя, заплакал Моски, целуя человека в бархатном колете. Рыдания отца, нашедшего дочь, слились с радостными слезами дочери и поцелуями молодого графа Тосканского.

– Я благословляю небо, я благословляю жизнь, я благословляю судьбу, вернувшую меня к жизни, – подняв обе руки к потолку, нараспев кричал синьор Моски.

Занавес тихо поплыл с обеих сторон. Небольсин услышал, как позади кто-то всхлипнул. Вздохи, сдержанный кашель послышались сбоку.

– Ух, как трогательно и волнующе изобразил свои страсти этот итальянский синьор! – чуть склоняясь к уху Небольсина, шепнула Чегодаева, и капитан не понял, шутит она или на самом деле взволнована сценой из пьесы Карло Адольфи.

Солдаты быстро зажгли свечи, в зале стало светло.

Господин Чегодаев поводил по сторонам головой, высокий воротник подпирал его подбородок, жара утомила петербургского гостя.

– Недурно… не так ли? – наконец спросил он жену.

– Очень… почти как в столице, – серьезно ответила она.

– Насмешница вы, Евдоксия Павловна. Для нашей заброшенной в дебри Кавказа крепости это представление просто восторг, – сказал Стенбок.

Солдаты опять погасили свечи и вынесли лампионы; полумрак охватил залу. Медленно раздвинулся занавес, и на освещенной сцене появился синьор Моски, уже не в костюме венецианского дожа или испанского дворянина, а в скромном обычном платье, только пышный парик он не снял, густой слой румян и пудры были на его лице. По-видимому, артист должен выступать и дальше.

Моски поклонился и с сильным итальянским акцентом произнес:

– Почтеннейшие, прелестные дамы и уважаемые кавалеры и господа! Сейчас перед вами будет представлена небольшая сценка из французского водевиля «Король Георг сошел с ума», с успехом идущая на сценах Парижа, Рима и других европейских столиц. Участвующая в представлении мадемуазель Лючия споет и станцует фанданго в конце отрывка. Прошу прекрасных дам и любезных кавалеров доброжелательно встретить и оценить талант молодой актрисы.

В зале зааплодировали. Итальянец еще раз отвесил церемонный поклон в стиле восемнадцатого века и, отойдя спиной к дверям, исчез за кулисой. Из боковой двери быстро, видимо, торопясь, вышел актер, одетый в странную одежду, больше похожую на наряд средневековых фламандских бюргеров, нежели на костюм повелителя Англии. Поднятые плечи, цветная грудь, расшитая золотыми галунами, на ней желтая цепь, такие же звезды и ордена. Завершала фигуру водевильного короля короткая шпажонка, свисавшая с камзола. На голове «короля Георга» была жестяная бутафорская корона, больше смахивающая на тиару вавилонских жрецов, оклеенная фольгой и густо обсыпанная «золотым порошком», отчего она сверкала нестерпимо и резала глаза. Этот порошок Моски приобрел у полкового маркитанта, который в обычное время «серебрил» и «золотил» рукоятки дешевых кинжалов, охотно раскупавшихся наезжающими из России охочими до воинских трофеев штатскими и торговыми людьми.

Длинные усы в струнку, короткая четырехугольная бородка над обязательным пуританским воротником придавали «Георгу» комический вид, а его стремительная, чуть подпрыгивающая походка вызывала улыбку.

Король, озираясь, искал кого-то, не найдя, бросился к окну, заглядывая через него вниз, затем отскочил и, тяжело вздыхая, забегал по сцене.

– Где, где же ты, неуловимая леди Джой! О-о, я найду тебя, я укрощу твою гордость, ты будешь моею… – он остановился, тупо глядя в зал, – моей (король подбирал слова, нетерпеливо пристукивая ногой) женой… Нет, нет! Любовницей… О да, но скорее нет!! – Подыскивая слово, он подскакивал на месте, смешно корча разные мины, бормотал что-то и вдруг, найдя нужное, заревел: – На-лож-ни-цей!!! – И, приплясывая от радости, забегал по сцене.

Это было и смешно, и неожиданно, и глупо. А все вместе вызвало единодушный смех зрителей.

«Король Георг» (тот самый актер, который только что изображал благородного графа, сына тосканского герцога), беснующийся властелин Англии, выделывал несусветные клоунады и фортеля на сцене, потешая хохотавшую публику.

Вдруг дверь распахнулась, и медленно и величаво вошла леди Джой. Небольсин сразу узнал ее, это была молоденькая гречанка, которая вчера вечером приходила к нему вместе с синьором Моски.

Водевильный Георг пытался соблазнить несговорчивую леди Вулворт, предлагая ей блага мира, вплоть до бриллиантов английского королевского дома, – все напрасно, и обозленный король вдруг завопил фальцетом:

– У тебя, блудница, кто-то есть!..

– Да, ваше величество, я люблю другого.

– Кого?.. Говори, я, твой король, приказываю это!

– Он король моего сердца, – с достоинством ответила леди, отступая на шаг.

«Георг» подпрыгнул и ринулся к ней, в этот момент один из его усов развился, свис, корона соскочила с головы и со звоном покатилась по сцене.

«Георг», пытавшийся схватить в свои объятия несговорчивую леди, карикатурно застыл на месте.

– Корона мне дороже всех баб Англии и континента! – закричал он, кидаясь за позолоченной тиарой и одновременно, незаметно для зрителей, подталкивая ее носком башмака. Корона со звоном катилась по полу, король паясничал, гоняясь за ней и не в силах догнать, а леди Вулворт, воспользовавшись случаем, убежала со сцены.

Зрители смеялись, даже заглядывавшие в окна солдаты, бабы и кучера повизгивали от сдавленного смеха.

– Безобразие… Выставлять на смех коронованную особу! – брезгливо проворчал Чегодаев. – Я б запретил подобную французскую мерзость…

Небольсин иронически глянул на него.

– Успокойтесь, ваше превосходительство, ведь это ж не обожаемый нами Николай Павлович, а водевильный король не особенно любимой вами Англии, – довольно громко сказала Евдоксия Павловна.

– Бенкендорф и его порядки пока еще не утвердились на Кавказе, – заметил Небольсин.

– И слава богу, – коротко, все еще глядя на сцену, молвил Стенбок.

Занавес медленно пополз в стороны. Посреди сцены стоял довольный, улыбающийся «Георг», а рядом с ним актриса, игравшая леди Джой Вулворт.

Солдаты вновь зажгли свечи. «Леди Вулворт» раскланивалась с публикой. Взгляд ее оживился, она чуть заметно кивнула Небольсину, также ответившему ей почти незаметным поклоном.

– Вы знакомы с этой актеркой? – спросила Евдоксия Павловна.

– Да, она вчера была у меня вместе с синьором Моски.

– Она цыганка? – небрежно осведомилась Чегодаева.

– Нет, гречанка, и довольно сносно говорит по-русски.

– Совсем как у Пушкина: «Гляжу как безумный на черную шаль», – улыбаясь, вполголоса продекламировала Евдоксия Павловна. – И у Байрона… – продолжала она. – Ведь мы недаром прозвали вас там, в Петербурге, северным Чайльд-Гарольдом…

– Меня? – удивился Небольсин. – Когда же?

– Когда вы раненым вернулись с Кавказа, когда равнодушно появлялись на балах, безразлично принимая восторги и шепот светских дам… Георгий в петличке, гордое одиночество и, наконец, романтическая к женщине любовь с ее трагическим концом… Господи, да кто же из столичных красавиц устоит перед такой замечательной личностью! Но уж затем, когда вы дрались на дуэли с Голицыным и отомстили ему, ни одна, решительно ни одна из светских дам не осталась равнодушной к вашей особе…

– И вы тоже, Евдоксия Павловна? – засмеялся Стенбок.

– О присутствующих не говорят… Все это для меня новость, – озадаченно сказал Небольсин. – Да откуда же, откуда все эти дамы так подробно знали обо мне?

– Во-первых, Байрон, Чайльд-Гарольд… и Пушкин подготовили нас к этому – и вдруг… уже не книжный, литературный герой, а живой, молодой…

– Интересный, – вставил Стенбок.

– Да, интересный офицер с Кавказа, и он, оказывается, самый настоящий байронист… Ну как тут не потерять голову бедным петербургским женщинам?! А во-вторых, вы забыли о своих кузинах. Надин и Ольга, они и при вас и после вашего отъезда рассказывали в салонах влюбленным в вас дамам подробности…

В зрительном зале было уже совсем светло. Горели, потрескивая, сальные свечи. Слышался сдержанный смех, скрип скамей, на которых расположились те, кто не мог по своему положению занимать стулья и полукресла двух первых рядов.

Генералы встали и вышли покурить в переднюю, молоденькие девицы шумно взбегали на второй этаж, солидные майорши и полковницы, вздыхая и перешептываясь, не без удовольствия поглядывали наверх, откуда раздавались смех, возгласы, а то и хлопанье пробок.

– Не угодно ли, Евдоксия Павловна, подняться наверх, там лимонад, мороженое, прохладный оранжад? – предложил Чегодаев.

– А для нашего брата замороженное Клико, – весело добавил Стенбок.

Но в эту минуту барабан, заменявший гонг, грохнул за кулисой, и на освещенную сцену вышел синьор Моски уже в новом костюме. Теперь на нем был полуфрак с поднятыми кверху плечами, короткими фалдами и узкие, со штрипками брюки. Словом, так одевались парижские франты в период консульства Наполеона.

Шум в зале стих. Сейчас же с хоров и со второго этажа спеша сошли и сбежали молодые девицы, юнкера, прапорщики и все, кто только что развлекался в «буфетной».

– Сейчас мадемуазель Лючия покажет вам свое искусство в танце. Ею будет исполнено фанданго, один из самых темпераментных испанских танцев, – объявил Моски.

На сцену вышли двое артистов: один – все тот же буффонный король Георг, другой – смуглый брюнет небольшого роста. У Георга была скрипка, брюнет нес гитару и мандолину. Моски еще раз поклонился, и все трое стали настраивать инструменты. Затем итальянец взял на гитаре долгий бархатный аккорд и, взглянув на скрипача, сказал:

– А перед этим мы, трое артистов-музыкантов труппы, господа Пиетро Винтолли, Фома Коррен и я, – он наклонил голову, – исполним для почтеннейшей публикуй итальянскую элегию «Люблю тебя, прекрасное светило». Начинайте!

Зал и сцена были хорошо освещены, и зрители видели, как преобразился старый итальянец. По-видимому, господин Моски был прирожденным музыкантом и драматические роли исполнял лишь в силу необходимости, из-за малочисленности своей труппы. Глаза его горели вдохновенным, творческим огнем.

Зрители слушали элегию, и даже те, кто теснился за окнами, сдерживая дыхание, внимали лившейся из залы мелодии.

– Однако этот бездомный лаццарони отличный артист и музыкант, – довольно громко сказал Чегодаев, удивленно поднимая брови, но никто не ответил ему, так все были захвачены мастерски исполняемой музыкальной «пиесой».

Еще два-три аккорда гитары, мягкое рокотание мандолинной струны и прощальное звучание скрипки. Артисты встали. Зал шумно аплодировал им. Растроганный Моски, прижимая к груди гитару, кланялся зрителям, а Пиетро Винтолли и Коррен, улыбаясь, отвешивали поклоны. Затем музыканты резво заиграли фанданго, испанский танец, известный в России с 1815 года, когда войска Александра после победного похода во Францию возвратились домой.

– Эк как рванули! – одобрительно раздался из рядов чей-то бас.

Это Федюшкин по-своему похвалил стремительный, огненный фанданго. Из-за кулисы донеслись звонкие, мерные удары в бубен, и на сцену выпорхнула мадемуазель Лючия, одетая под испанскую сеньориту: в кружевной наколке, высокой прическе с большим гребнем в волосах и яркой юбке. С ее плеча свисала цветная шаль. Сделав несколько ударов в такт музыке, она ловко швырнула кому-то за кулису тамбурин и сначала медленно, потом убыстряя движения, перешла в стремительный такт танца. Скрипач, почти согнувшись вдвое, быстро водил смычком, гитара и мандолина убыстряли темп.

– А ваша цыганка и танцуя не сводит с вас глаз, Александр Николаевич, – шепнула Евдоксия Павловна Небольсину. – Ей в этом танце нужны кастаньеты, – таким же безразличным тоном продолжала она.

Небольсин промолчал, хотя он и сам заметил, как мадемуазель Лючия несколько раз, будто случайно, бросала на него быстрый, скользящий взгляд. Из-за кулисы вышел человек, одетый в черный камзол, кожаные штаны, с ботфортами на ногах, весьма походивший на опереточного пирата, он позванивал колокольчиками, висевшими на руке, бил в тамбурин и, притоптывая в такт танцу, помогал бурной пляске мадемуазель Лючии.

Музыка оборвалась, и танцовщица мгновенно застыла в картинной позе с откинутой головой и театрально вскинутыми вверх руками. Она действительно была прелестна и хорошо исполнила пламенный фанданго. Все в зале, даже обе генеральши, до сего времени снисходительно взиравшие на игру, пение и буффонную клоунаду актеров, вышли из величественного спокойствия и тоже зааплодировали артистам.

– Она пикантна и с немалым огоньком, – уже без иронии сказала Евдоксия Павловна.

Стенбок, не переставая хлопать в ладоши, добавил:

– Этой крошке следовало бы выступать в Петербурге, там ее оценили бы знатоки…

– Особенно гвардейская молодежь! – вдруг вставил свое слово и его превосходительство, действительный статский советник Чегодаев.

– Вы правы, генерал. Там она совершила бы фурор и успех ее был бы полный, – заметил сидевший за их спиной в третьем ряду Пулло.

Синьор Моски, взяв мадемуазель Лючию за руку, подвел ее ближе к рампе, и они оба, раскрасневшиеся, счастливые, улыбающиеся, раскланивались с публикой, а Лючия, встретив взгляд Небольсина, дружески, как старому знакомому, кивнула.

– Наша греческая Тальони имеет успех не только среди столичной гвардейской молодежи, но и у боевых кавказских капитанов, – засмеялась мадам Чегодаева.

В шуме возгласов, громких аплодисментов и криков «бис» ее не расслышал никто, кроме Небольсина.

– А сейчас мадам Полина Смирнова, супруга нашего гарнизонного лекаря и обладательница редкого голоса, исполнит по нашей просьбе модный и любимый всеми романс Варламова «Красный сарафан», – появляясь за спиной все еще раскланивавшихся актеров, произнес распорядитель вечера поручик Володин.

Это была только недавно написанная композитором Варламовым песня «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан». Петербургские салоны и гостиные восторженно встретили новую песню.

Володин взял из рук итальянца гитару, оглянулся и бархатным тенором пригласил:

– Прошу вас, Полина Семеновна.

Из-за кулисы, смущенно улыбаясь, вышла молодая женщина. Она неуверенно поклонилась залу, встретившему ее громкими, ободряющими аплодисментами. За нею шел невысокого роста солдат. Он стал позади супруги гарнизонного лекаря, робко оглядывая зал.

– Рядовой пятой роты Куринского полка Ефим Рубцов будет аккомпанировать на скрипке нашей уважаемой и прелестной Полине Семеновне. Должен доложить почтенной публикум, – комически копируя синьора Моски, продолжал поручик, – что оный рядовой в бытность свою крепостным человеком помещика и графа Козловского играл в графском оркестре первую скрипку, а до того два года обучался в Италии музыкальному ремеслу. В зале негромко захлопали. Солдат переступил с ноги на ногу и низко поклонился.

– Ин-те-ре-сно! – оказала Чегодаева, вглядываясь в солдата, которому поручик Володин передал скрипку.

– А я, ваш распорядитель и скромный дилетант, буду аккомпанировать Полине Семеновне на гитаре.

Ему так же, как и всем артистам, шумно аплодировали в зале, а чей-то несколько пропитой баритон добродушно пожелал:

– Смелей, Сережа… успех тебе обеспечен.

И эта шутливая фраза еще больше развеселила всех.

Певица, явно волнуясь, поглядывала на первые ряды, где сидели самые важные особы гарнизона. Здесь были три генерала, две генеральши и чиновный гость из столицы со своей женой, несколько гвардейских офицеров, полковники с супругами, – словом, самое знатное общество крепости.

Живя в Петербурге и Москве, бывая за границей, они видели и слышали многих превосходных музыкантов. Посещая Италианскую оперу, а кое-кто бывал и в Царском Селе на придворных концертах, они снисходительно отнеслись к появлению на сцене захолустной крепости местной певицы, да вдобавок еще с солдатом-музыкантом.

Но уже первые ноты, взятые скрипачом, заставили насторожиться всех, кто кое-что понимал в музыке. Чистые, вибрирующие, полные красивой простоты и глубокого очарования аккорды остановили шум в зале. Стенбок, любивший музыку, подался вперед, лицо его стало серьезным. Небольсин, чуть насупив брови, смотрел на солдата, а мадам Чегодаева, полузакрыв глаза, опустила голову. Даже драгунские поручики, армейские капитаны и равнодушные к столичной музыке червленские есаулы смолкли, а солдат, кажется, даже не видел и не чувствовал впечатления, произведенного им. Склонив голову набок и прижав скрипку к щеке, он мягко и проникновенно играл что-то, отдаленно напоминавшее «Красный сарафан». Это было вступление, это была импровизация, вводившая волновавшуюся певицу в знакомый ритм мелодии. Длилось это минуту, может быть, две. Все в зале замерли.

Солдат сделал головой знак. Сейчас никто не видел в нем того робкого человека, который несколько минут назад боязливо кланялся залу. Это был артист.

 
Не шей ты мне, матушка, красный сарафан,
Не входи, родимая, попусту в изъян.
Рано мою косыньку на две расплета-ать,
Прикажи мне русую в ленты убирать… —
 

запела певица.

Дамы и барышни, воспитанные на сентиментальной литературе и романах, говоривших о неутоленной, неразделенной при жизни и даже за гробом любви, затаив дыхание, боясь шелохнуться, слушали певицу. Генеральша Коханова неподвижно смотрела в одну точку. Чегодаева несколько раз поднимала глаза на замершего Небольсина, даже сам петербургский сановник испытывал нечто вроде восхищения, смешанного со слегка заметной печалью. Стенбок, переживая, покачивал в такт головой.

 
Золотая волюшка мне милей всего,
Не хочу я с волюшкой в свете ничего…
 

Мелодия и слова песни захватили певицу. Голос ее лился широко и свободно, все больше покоряя сидевших в зале людей.

 
…Дитя мое бедное, дочка мила-а-я,
Головка победная, неразуына-а-я… —
 

пела жена лекаря.

 
…И мне те же в девушках пелися слова…
 

Певица смолкла. Зал мгновение молчал, затем раздались громкие, все нарастающие аплодисменты и крики «бис», «бис». Певица и солдат взволнованно кланялись.

– А сейчас они же исполнят милую песню наших бабушек и матерей, – сказал поручик растроганным голосом.

 
Стонет сизый голубочек,
Стонет он и день и ночь —
Миленький его дружочек
Отлетел навеки прочь…
 

И снова простая, незамысловатая песенка с ее бесхитростной грустью и наивной прелестью отошедшей в прошлое сентиментальной эпохи покорила слушателей.

Мелодия была знакома всем; ее слышали и в гостиных, и в спальнях, и просто на улицах детьми, и сейчас она воскресила прошлое: юность и безмятежное детство всех эти взрослых, даже пожилых людей.

 
…Он уж больше не воркует
и пшенички не клюет… —
 

выводила жена лекаря так же легко и свободно, как только что исполняла «Красный сарафан». И та же грусть по ушедшей, может быть, погибшей любви звучала в ее голосе.

Поручик Володин, весьма недурно аккомпанировавший певице, иногда приятным тенорком заканчивал отдельные концовки и слова романса. И это не портило, а даже усиливало прелесть исполнения.

 
…Все тоскует, все тоскует
и тихонько слезы льет…
 

Полина Семеновна закончила на тоскливой, долго звучавшей ноте.

Жена штаб-лекаря поклонилась, и только тогда раздались аплодисменты и восторженные крики «браво» и «бис». Певица поклонилась еще раз и, чего уж совсем не ожидали генералы и офицеры, взяв за локоть солдата, подвела его к рампе.

– Молодец, молодец, хорошо играл, – сказал генерал Коханов.

– И вас, Сергей Иванович, – выводя вперед поручика Володина, сказала певица.

И опять крики «бра-а-во» огласили зал.

Штаб-лекарь, с опаской поглядывавший на столь странную выходку своей жены, успокоился. Генерал и полковники одобряли игру и солдата, и поручика.

Вышедший на сцену Моски очень любезно и радостно поблагодарил дам и господ офицеров, так благожелательно отнесшихся к их труппе. Он раскланивался, прижимая к сердцу ладони, а появившиеся из-за кулисы актеры и актрисы труппы нараспев трижды прокричали:

– Грация… спасьбо… мерси!

– Их, оказывается, семеро, – сказал Стенбок, разглядывая кланяющихся актеров.

– Как обычно. Странствующие труппы не в силах иметь больше, – изрек господин Чегодаев, но Стенбок, занятый разглядыванием актрис, не ответил ему.

– Го-с-пода, милые дамы, барышни и кавалеры, – появляясь на сцене и покрывая общий шум, провозгласил поручик. – Сейчас десятиминутный ан-тракт, – выкрикнул он, – а затем танцы. Просим дам и господ кавалеров наверх, в гостиные комнаты.

Господин Чегодаев в нерешительности остановился, глядя, как вверх по лестнице веселой, шумной толпой потянулись зрители. Он неуверенно осмотрелся и, заметив, что генералы Коханов и Витгоф с супругами шли к выходу, задержался, поджидая их. Стенбок, Небольсин и Евдоксия Павловна тоже остановились.

– А вы, ваше превосходительство, не имеете намерения до танцев посидеть в гостиной? – спросил Пулло.

Чегодаев пожал плечами. Генерал Коханов махнул рукой.

– Развлечение для безусых поручиков и молодых девиц, – сказал он.

– Вот именно. Положение и чины обязывают нас держаться иначе, – согласился с ним Чегодаев.

– То ли дело великосветские балы или танцы в Царском… Там мы стараемся обязательно быть и танцевать до упаду, – засмеялся Стенбок.

– А как же! Там высочайшие особы, именитая знать… Быть приглашенному на эти торжества, – честь, и немалая, – совершенно серьезно ответил Чегодаев.

– А я бы с радостью поднялась наверх, если б не духота и усталость… Поэтому пойдемте, господа, на воздух, – предложила Чегодаева.

– С разрешения дам, я все же направлюсь наверх, – сказал, делая полупоклон, Куракин.

– А вам, поручик, по вашему возрасту и холостому положению именно там и надлежит быть, – сказал Коханов.

Когда они вышли на площадь, Пулло с супругой, пожелав всем доброй ночи, повернули к своему дому, Чегодаевы, квартировавшие во флигеле купца Парсегова, пошли дальше.

– Александр Николаевич, мы обедаем в три часа, приходите завтра к нам на скромный кавказский шашлык, – пригласила Евдоксия Павловна, когда они дошли до калитки парсеговского двора.

– Будем рады, – учтиво сказал господин Чегодаев. – А вечером, к чаю, будет его превосходительство генерал Коханов с супругой и барон Медем с дочерьми.

– Благодарю вас, но завтра с утра я должен быть далеко от крепости, на берегах реки Мичик, где… – И Небольсин вкратце рассказал о предстоящей встрече с немирными чеченцами и выкупе двух пленных русских.