Текст книги "Буйный Терек. Книга 2"

Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Небольсин понял, что больше расспрашивать его не следует.

Особняк в пять комнат с пристройкой для прислуги, сараем для экипажей и флигельком «для людей» был снят его превосходительством у купца Парсегова на месяц за двести рублей серебром. По-видимому, и господин Чегодаев и купец Парсегов были довольны этой сделкой.

Генерал встретил Небольсина у входа в зал, украшенный тавризскими коврами и паласом, расстеленным на полу, цветами, расставленными на столе и окнах гостиной, как именовал эту комнату ее хозяин.

– Прошу, Александр Николаевич. Человек вы военный, значит, ведаете, что такое жизнь на бивуаке, – вводя Небольсина в зал, говорил Чегодаев.

– У вас очень славно… много воздуха, цветов, – сказал гость.

– Женская рука… Знаете ли… самый малый пустяк, поставленный на свое место, оказывает влияние на общий антураж, – не без самодовольства ответил Чегодаев.

Сейчас он не казался Небольсину таким пустым и чванным петербургским господином, каким был на вечере в Офицерском собрании. Не было чиновничьей напыщенности, столичного высокомерия. Что-то более простое, человеческое было в его глазах и в манере держаться, и в общих фразах, сказанных просто, без аффектации и казенного чванства.

«Что значит дома, а не на людях», – подумал Небольсин.

– А вот и Евдоксия Павловна, – сказал Чегодаев.

– Здравствуйте, – протягивая руку, сказала Чегодаева. – Как вам нравятся наши пенаты? – И, не ожидая ответа гостя, добавила: – Помните, что мы на колесах, в Грозной всего несколько дней, что мы бездомные путешественники, почти такие же, как и милые вашему сердцу италианские актеры.

– У вас прелестно… Я восхищен.

– О-о, когда вы посетите нас в Москве или в столице, только тогда вы оцените вкус и художественный такт Евдоксии Павловны, – сказал польщенный Чегодаев.

– А пока этого нет, довольствуйтесь немногим, что мог предоставить нам наш сладкоречивый хозяин господин Парсегов. Вам рому, кофе или прозаический тее? – усаживаясь рядом с капитаном, спросила Чегодаева.

– Ничего, я завтракал.

– Тогда вот фрукты и вино, а затем в путь, – решительно произнесла она.

– В путь? – удивился Небольсин.

– Конечно, не сидеть же нам здесь до обеда, милый Небольсин. Обед у нас в два, сейчас одиннадцать. Я пригласила генералов с супругами и ваших друзей Пулло, Стенбока и Куракина. Все соберутся к двум часам. Зачем же нам сидеть здесь, в душных комнатах, до этого времени? Ведь я потому и написала вам «прошу к одиннадцати», чтобы побыть отдельно от них. Мы поедем на эти три часа куда-нибудь на воздух, за Сунжу или слободку…

– Поближе к чеченцам! – улыбнулся Чегодаев.

– Да, еще лучше было б к ним в горы, посмотреть, познакомиться с ними…

Небольсин улыбнулся.

– Как много в вас, Евдоксия Павловна, милой романтики, которой так восхищаются наши писатели и о которой рассказывают гвардейские бонвиваны, даже шагу не ступившие на чеченскую или кумыкскую землю.

– И пусть! Но мне нравятся эти, может быть и выдуманные, люди и, возможно, вовсе не похожий на правду мир. Зато он не походит на чиновничье-чопорный мир, какой окружает нас в Санкт-Петербурге. Балы, казенные празднества, размеренные слова, обдуманная фальшь и постоянная боязнь уха Третьего отделения… И глаза графа Бенкендорфа.

– Евдокси! Вас могут услышать люди, – умоляюще сказал по-французски Чегодаев.

– Чтобы не волновать ваше превосходительство, я пойду переоденусь и через пятнадцать минут буду готова к поездке.

– Не верьте ей, фронда… просто так… говорит, что в данную минуту ей кажется важным, – начал было Чегодаев.

– Модная салонная болезнь, я наблюдал ее в Петербурге… У меня и кузины страдают этим заразительным поветрием, – засмеялся Небольсин.

– Вот именно. Получил я на днях письмо из Франции от одного из моих друзей но Лионскому Кредиту [60]60
  Акционерное общество и банк во Франции.


[Закрыть]. Так там тоже бог его знает что творится в обществе. До сих пор не могут уняться страсти в связи с низложением Бурбонов и воцарением Орлеанов, – меняя тему разговора, сказал Чегодаев.

– А что это за Лионский Кредит?

– Акционерное общество, иначе именуемое «Лионский бархат». Надеюсь, слышали о таком? Так я, извольте-с видеть, один из его пайщиков…

– Вот как?! – удивился Небольсин, даже не представляя себе, что этот чванный и респектабельный чиновник мог быть дельцом и акционером известного в Европе торгового общества.

– Удивлены? О! – засмеялся Чегодаев. – А дело обстоит просто. В бытность свою во Франции я познакомился с делами этого общества, вник в их суть и понял, что держать втуне имеющиеся в наличии деньги – преступление. А у меня как раз в те дни получено было наследство от покойной матери моей, тысяч этак до четырехсот, серебром, конечно. Я и вложил в Лионский Кредит двести тысяч… И не ошибся. Дивиденды одни скоро покроют треть капитала…

– Не подозревал в вас таланта негоции…

– А я и сам не знал о нем, – чистосердечно признался Чегодаев. – Одно понимал – нельзя деньги держать без движения…

– А это не мешает вам но службе?

– О нет… наоборот. Его сиятельство граф Адлерберг весьма одобрил мое решение, а граф Александр Христофорович присовокупил: «И нам бы следовало открыть столь полезное дело». Конечно, после таких милостивых слов было разрешено перевести деньги на Лионский Кредит.

Этот штатский департаментский генерал неожиданно поворачивался к Небольсину новой стороной.

«Как я мало знаю жизнь и плохо постигаю людей», – с удивлением думал капитан, слушая Чегодаева, одновременно являвшегося образцом послушного исполнителя приказов чиновного Петербурга и умного, расчетливого дельца, приумножавшего свои капиталы.

– Вот и я, – появляясь перед ними, сказала Евдоксия Павловна.

Одета она была в легкое простое платье. На голове – широкополая шляпа, завязывавшаяся бантами под подбородком, через руку перекинута кремовая накидка.

Изящная линейка на высоких колесах, с обитой материей спинкой, разделявшей седоков, стояла у калитки. Рядом с кучером на козлах сидел казачок, мальчик лет четырнадцати. Они сдернули шапки при виде подходивших господ.

– Специально для прогулок по кавказским дорогам купил за неделю до отъезда сюда. Этот бон вояж очень удобен, – не скрывая своего удовольствия, сообщил Чегодаев.

– Хорош… я еще не встречал таких, – одобрил Небольсин.

– Последняя французская модель.

Евдоксия Павловна иронически улыбнулась, слушая, как муж расхваливал свою петербургскую покупку.

– Путешествуем в удобном тарантасе, а коляска и бон вояж следуют за нами, – снова обстоятельно доложил генерал.

Они расселись. Евдоксия Павловна рядом с Небольсиным, Чегодаев спиной к ним с другой стороны. Линейка тронулась. Сытые кони сразу же взяли рысью, и они быстро выехали за линию слободок и солдатского базара, на котором уже с утра гомонили и суетились люди.

Со степи потянуло запахами трав, свежий ветерок набегал с далеких чеченских гор. Было солнечно и ясно. Небольсин чувствовал на себе взгляд Чегодаевой и изредка, при поворотах дороги или толчках бегущих дрожек, тепло ее локтя.

– Вот теперь расскажите нам о вашей поездке к чеченам и выкупе пленных, – сказала Евдоксия Павловна. – Я нарочно увезла вас сюда, чтобы вы обстоятельно поведали об этом. Ведь генерал и ваши друзья все знают, и им неинтересно было бы слушать ваш рассказ.

Небольсин коротко рассказал о поездке к Мичику, о встрече с чеченцами и выкупе Булаковича и солдата Егоркина.

– Как это интересно… словно в романе, – восторгалась Чегодаева.

Грозная осталась позади.

Дороги зазмеились в разные стороны. Сунжа блестела слева, а лес приблизился к ним.

Небольсин заметил, что господин Чегодаев проявляет беспокойство, то и дело поглядывая по сторонам.

«Побаивается его превосходительство», – подумал капитан и тоже не без озабоченности вспомнил, что пистолеты остались дома. По давно установившемуся неписаному закону на Кавказе никто не выезжал и не выходил без огнестрельного оружия за линию крепости.

– Не повернуть ли назад, господа? – беспокойно сказал Чегодаев. – Крепость вдалеке, посад и слободки тоже… Мне кажется, что и времени остается мало… скоро станут собираться гости…

– Что вы, что вы… – запротестовала Евдоксия Павловна. – Чеченцев, которые жаждут похитить нас, нет, а до двух часов еще далеко.

– Ваше превосходительство… во-он казак чегой-то рукой машет, – обращаясь к Чегодаеву и сдерживая коней, сказал кучер.

Впереди, из-за камня и окружавших его кустов, поднялась фигура бородатого казака, державшего в руке ружье, другой он энергично махал над головой.

– Стой, Трифон! – с облегчением сказал Чегодаев. – Наконец-то одна разумная, христианская душа.

Кучер сдержал коней. Мальчик соскочил с козел и помог генералу сойти на землю.

– Пойдемте к нему, господа, – предложила Евдоксия Павловна, видя, что казак что-то говорит им. – Кажется, поход к чеченцам и похищение знатного петербургского гостя не состоится. Насколько я понимаю, казак этот – часовой и крайне обозлен нашим здесь появлением, – сказала Евдоксия Павловна, с удовольствием шагая по траве вдоль дороги.

– Здравствуй, станичник! – поздоровался Небольсин.

– Здравья желаю, вашескородие, – оглядывая неожиданных гостей, сказал казак.

– Часовой?

– Так точно, а впереде другой в дозоре находится, во-он там, у лясочка… А как же вы, вашескородие, так далече от крепости?.. Не полагается это… Тут скрозь чечены по лесу ховаются, не ровен час стрельнут, а то и хуже, на аркан возьмут, – неодобрительно покачал головой казак. – Туда, вашсокбродь, с барыней не ходьте… оттель какой ни на есть кунак выкинется, да на аркан… Ищи тогда ветра в поле.

– А ты тогда зачем здесь? – недовольно спросил Чегодаев.

– А я для свово дела стою… Смотреть за полем да чечена не прозевать, вот и вся моя дела, господин… – глядя на штатский костюм Чегодаева, сказал казак.

– Я генерал, зови превосходительством.

Казак лукаво ухмыльнулся, и, подмигивая, сказал:

– Енерал, да не с того конца… Я, верно, господин, и не знаю, как вас величать по чин-званию….

– Это великий князь, зови его вашим высочеством, – задыхаясь от смеха, еле проговорила Евдоксия Павловна.

– Великий князь, – недоверчиво протянул казак. – Никак нет, барыня, шуткуете. Неужто таки велики князья бывают? Они не великий князь… – ткнул он рукой в сторону Чегодаева.

– Почему так думаешь? – смеясь, спросила Евдоксия Павловна.

– Великий – это значит боль-шой, – важно сказал казак, – а они так себе, не дюже великие, опять же и… – он задумался, – и лицом не вышли.

– Как так? – от души расхохоталась Чегодаева.

– Да так, не больно красивши, сказать, вроди Володи…

– Ха-ха-ха!.. – приседая от восторга, смеялась Евдоксия Павловна.

– Молчи, дурак! – обозлившись, рявкнул Чегодаев. – Я – генерал, только штатский, – указывая на шляпу с плюмажем, сказал он.

– Бывает, – равнодушно согласился казак. – Одначе я енералов знаю, может, какие и еще водются.

– Да он просто прелесть! – простонала Евдоксия Павловна. – Как тебя зовут, милый?

– Прокопом, по-станичному Прокошка, – явно довольный оказанным ему вниманием, проговорил казак.

– Прокоп, милый, ты водку пьешь?

– Помалу пью… – подумав, ответил он.

– А вино?

– А вино средственно. Да как же яво не пить, когда его бог на потребу да радость дал, – серьезно ответил Прокоп.

– Дитя природы!.. Самородок какой-то!.. Вот что, Прокоша, возьми от меня вот этот золотой и пропей весь, целиком, за мое здоровье, – сказала Евдоксия Павловна, вынимая червонец.

– Покорнейше благодарю. Весь пропью, – рявкнул казак, забирая в свою шершавую ладонь золотой и восхищенным взглядом провожая их.

– Какой-то болван, наглец и пьяница!.. – недовольно ворчал Чегодаев.

– Что вы, ваше превосходительство! Это ж мудрое дитя природы. Не так ли, Небольсин? – сказала Евдоксия Павловна и, взяв под руку улыбавшегося капитана, пошла к бон вояжу, поджидавшему их у дороги.

Глава 14

Несмотря на победу чеченцев в ауховских лесах над отрядом Эммануэля, поражение казаков и смерть Волженского под Гудермесом, успехи эти в горах не произвели особенного впечатления.

В Чечне еще сильно было влияние имама и мюридов, но в Дагестане, особенно же в плоскостных и равнинных аулах, усталость от войны, а также потери в людях, постоянные карательные набеги и разорительные постои русских отрядов тяжело сказались на жизни горцев. Прекратилась торговля, исчезли соль, мануфактура, разные необходимые в обиходе вещи. Отсутствие мужчин породило падение нравов и адатов среди женщин. Стало трудно с хлебом, который уже не завозили из-за Терека, а свои посевы были ограничены и давали скудный урожай. Сады и виноградники систематически вырубались русскими войсками; беженцы с плоскости устремились в горы, и в дальних аулах не хватало ни саклей, ни продовольствия.

До горцев дошли слухи, что имам потерпел поражение и в Тарки после двухдневного боя ворвались русские. Нуцал-хан опять стал владетелем всего шамхальства. В горы прибывали раненые, иногда привозили убитых, число тех и других постоянно увеличивалось.

Русские все чаще появлялись в горах, не довольствуясь покоренной кумыкской равниной.

Поход Гази-Магомеда на Дербент не удался. Мюриды не смогли взять окруженный стеной и валами город. Потеряв пятнадцать дней и многих воинов, имам отступил, а спустя неделю русские под командованием генерала Коханова пошли на Черкей. Бой за аул, жестокий, рукопашный, кровопролитный, длился больше суток. Ночью и днем, штыками, шашками, картечью, ружейным огнем бились обе стороны – мюриды и русские.

Не успевшие уйти женщины обливали русских кипятком. Солдаты кололи женщин штыками, врывались в сакли, каждая из которых бралась с бою. В пламени пожара сгорели мечеть, дом старшины. Русские пушки в упор били по каменным карнизам, на которых укрепились мюриды.

Гази-Магомед, дважды бросавшийся в самое пекло, сразил двух солдат и, увлекая вперед мюридов, ворвался в расположение пятой роты Куринского полка. Бежавший рядом с имамом чеченец Абу-Бекир был поднят на штыки. Шамиль получил сильный удар прикладом в грудь. Старшина аула, тот самый, у которого «гостил» Булакович, был пронзен штыком. Его сын, молодой Мусса, ранен в голову. Отряд Гамзат-бека, сражавшийся слева от имама, был смят русскими и после недолгой рукопашной отошел к самому подножию горы, к дороге.

Но Гази-Магомед, как бы хранимый свыше, не получил ни одной раны.

Из саклей неслись вопли женщин. Всюду раздавались пистолетные выстрелы, хриплое «ур-ра-а» и прерывающееся «ал-ла-ах», «га-за-ват»…

– Имам, надо отходить… У нас уже нет сил и некому прийти на помощь! – крикнул Шамиль, стараясь задержать рвавшегося вперед Гази-Магомеда. – Тебе рано умирать, имам… Мы еще не сделали и половины дела… – заслоняя собою Гази-Магомеда, продолжал, он.

Шум боя то стихал, то нарастал с новой силой.

– Имам, – видя, что слова его не действуют на Гази-Магомеда, говорил Шамиль, – эти богом проклятые тавлинцы из Гоцатля и Унцукуля бежали. Мы остались одни, надо отойти…

– Уводи сыновей веры, Шамиль, мы не можем погубить здесь цвет нашего войска. А презренные тавлинцы и кумыкские холуи Аслана еще не раз вспомнят Черкей и эту кровавую ночь.

Пальба стихла. Русские или устали, или же готовились к новому штурму Черкея. Аул был повсюду охвачен огнем. Все утонуло в пламени пожара. В степи выли перепуганные, сбежавшие из дворов псы. Уже не было слышно ни треска пылавших балок, ни криков людей.

Гази-Магомед снял папаху. Вытер рукавом черкески лоб, посмотрел на бушевавшее вокруг пламя.

– Много праведников ушло сегодня к аллаху. – Он обтер окровавленный клинок полой шинели лежавшего ничком убитого солдата и медленно произнес: – Но они ушли не одни… Смотри, Шамиль, сколько неверных сопроводит их души. Идем, Шамиль, – и, не оглядываясь, направился к дороге.

В лагере русских били барабаны, играли горны, раздавались команды, горели костры, слышались голоса, движение, стук топоров, скрип колес.

Солдаты отдыхали, готовясь к утреннему сражению. Все знали, что разбитые остатки войска имама окружены, что уйти им некуда и что завтра будет еще один свирепый, но последний бой. Солдаты ели подвезенный ужин, курили, многие спали прямо на сырой земле. Подошли еще два батальона апшеронцев, их сейчас же выдвинули на окраину сгоревшего аула. Черкей дымился, кое-где огонь, тлевший в грудах пепла, прорезал тьму, но это были последние отблески пожара. Часов около одиннадцати ночи разнеслось:

– На молитву, шапки долой!

Послышалось разноголосое пение «Тебя, бога, хвалим», «Спаси, господи», и лагерь стих, только дымили костры да сторожевые казаки то исчезали, то подъезжали к палатке генерала.

Со стороны мюридов изредка постреливали. На террасах возвышавшейся над аулом горы тоже горели костры, но вскоре они потухли, зато на противоположной каменной гряде зажглись другие.

Русские посты внимательно следили за ними, то и дело донося генералу, что окруженные мюриды даже и не пытаются пробиться из кольца, что у них горят костры, возникают новые и идет редкая перестрелка.

– Да и что им делать осталось! – пожимая плечами, ухмыльнулся Коханов. – Они в кольце. Утром бой, к полудню имам и его наибы будут уничтожены, а вместе с ними и газават.

Ночь прошла спокойно. А когда рассвело и пехота двинула вперед свои дозоры, выяснилось, что на гряде и окружавших аул террасах нет ни одного горца.

Взбешенный генерал Коханов назначил расследование, послал вдогонку казачьи сотни и драгунский дивизион. Мюриды исчезли. Только возле аула Халаши казаки натолкнулись на завалы и ожесточенный огонь противника.

Расследование показало, что ночью на участке, который охраняли посты горской милиции кумыкских добровольцев и отряд аварцев, посланный ханшей на помощь русским, было замечено какое-то движение, но часовые приняли колонну за казачьи сотни и беспрепятственно пропустили.

– Своя сволочь!.. Они все в душе с этим Кази-муллой… Разве можно доверять гололобым! – ругаясь, завопил Коханов.

Аслан-хан казикумухский и шамхал Тарков Нуцал приказали казнить четырех человек из отрядов, охранявших дорогу на Халаши.

Вечером все четверо были казнены, а из отрядов шамхала, Аслан-хана и ханши Паху-Бике ночью самовольно ушло в горы более полутора сотен мусульманских добровольцев.

Черкей был дотла сожжен русскими и вытоптан копытами коней, колесами повозок, фур и орудий, однако имам, его штаб и основная масса мюридов ушли в горы.

Единственным результатом победы было то, что, потрясенные неудачей, горские аулы замерли, залечивая раны, нанесенные в последние месяцы войны.

Генерал Алексей Александрович Вельяминов-старший, правая рука, друг Ермолова и единомышленник по всем вопросам ведения Кавказской войны, после падения «проконсула» был переведен графом Паскевичем в Россию. Паскевич не любил ермоловцев и не доверял им, и Вельяминов после высокого положения, которое он занимал при. Ермолове, стал обыкновенным начальником пехотной дивизии, расквартированной где-то возле Рязани.

Вельяминов спокойно перенес понижение, ревностно принялся за строевую работу в своих полках и на инспекторском смотре, произведенном великим князем Михаилом Павловичем, его дивизия оказалась лучшей из всех расположенных в срединной России.

Паскевич, зорко следивший за ермоловскими любимцами, понял, что упустил способного начальника, который мог бы помочь ему в сложных и запутанных кавказских делах. Спустя два года после ухода Вельяминова Паскевич написал ему весьма доброе и лестное письмо, а затем через барона Дибича добился у Николая награждения вне очереди опального генерала орденом Станислава I степени и «высочайшего благоволения». Вельяминов все это знал и не удивился, когда его 14-я пехотная дивизия была по просьбе Паскевича переведена на Кавказ. Получив еще одно дружеское письмо графа, он ответил ему в почтительно доброжелательных тонах, и неудовольствие Паскевича было забыто.

Оба генерала – Паскевич и Вельяминов – рьяно принялись за разработку плана «утверждения русского владычества на Кавказе», как официально именовалась подготавливаемая ими широкая экспедиция в горы. Но холера, внезапно охватившая Дагестан и всю русскую линию, затем небывалое землетрясение и, наконец, отъезд Паскевича в Польшу разъединили их, хотя Паскевич, несмотря на военные действия в Польше, иногда помогал Вельяминову и Розену своими указаниями издалека.

Второе пребывание Вельяминова на Кавказе ознаменовалось рядом жестоких экспедиций, главным образом в Чечню, куда он, помня поражение Эммануэля, выступал всегда большими силами пехоты, кавалерии и батарей.

С осени 1831 по июль 1832 года им было сожжено свыше шестидесяти аулов и хуторов, прорублено более сорока просек, возведено девять новых редутов и укреплений; вырублены все сады, окружавшие аулы, захвачены табуны коней и стада. Беря штурмом такие аулы, как Гельчиген и Майор-туп, генерал не щадил никого. Сподвижник Ермолова, он целиком разделял его точку зрения, считая, что только страх может повлиять на горцев и что мягкость и милосердие в горах воспринимаются как слабость и боязнь.

Этот человек, как и Ермолов, был убежден, что русский народ угнетен помещиками и что крепостное право – бич России. Не будучи причастен к декабристам, он, как и Ермолов, облегчал участь сосланных на Кавказ солдат и офицеров, связанных с 14 декабря. И в то же время Вельяминов верил, что жестокость и беспощадное уничтожение горских аулов приведет к полному замирению в горах.

Вскоре Вельяминов был назначен командующим Кавказской линией. Это назначение означало решительное наступление русских на Дагестан для скорейшего уничтожения газавата.

Понял это и Гази-Магомед.

Неудачи последних недель под Черкеем и опустошительный поход Вельяминова по Малой Чечне показали Гази-Магомеду, что порыв, который поначалу охватил горцев, ослабел. Имам видел, как тяжело сказалось на дагестанцах и чеченцах русское вторжение в горы и леса. Особенно угнетал его распад единства между некоторыми горскими обществами Дагестана.

Невдалеке от чеченского аула Майор-туп имам созвал большой джамаат, на котором посланцы дагестанских, чеченских, кумыкских и прочих обществ и племен должны были решить, как поступать дальше.

У известной всем чеченцам горы Кортин-Корт собралось до восьмисот человек делегатов, съехавшихся из Андии, Ичкерии, Кабарды, Кумуха, Елисуйского ханства, Большой Чечни, Аварии и других мест. Были тут знаменитые наездники, как, например, чеченец Авко, карабулак Астемир, белед Мусса, знаменитый чеченский проповедник ших Шабан, хаджи Таштемир, Саид-бей гергебильский, Гази-Магомед, Гамзат и Шамиль. Двое суток шел джамаат, и наконец после долгих речей и споров было решено уйти в горы, прекратить на время набеги на линию, собраться с силами и, дав отдохнуть людям, через год вновь провести джамаат. Мюриды вместе с жителями должны были приступить к сельским работам и укреплению аулов.

Делегаты разъехались восвояси, увозя тревожно ждавшим их жителям решение совета. Люди вздохнули свободнее – год мира обещал спокойную жизнь.

Недовольный решением джамаата, Авко увел свою конную партию из трехсот человек в ауховские леса, где устроил свое совещание. Он посоветовал наездникам двумя группами скрытно перейти Терек и ударить на казачью станицу Щедринскую, где, по его уверению, сейчас не было ни пехоты, ни казаков, якобы вызванных по тревоге к Грозной. Чеченские удальцы неохотно выслушали его. Набег на русские станицы сам по себе всегда увлекал их, но сейчас, когда дана клятва на коране, когда сам имам требовал от них поста, воздержания и молитв, предложение Авко показалось им несвоевременным и неугодным богу. Более двухсот всадников отказались слушать предводителя и в тот же день разъехались по аулам.

– Это бабы и трусы, но без большой партии я не могу начать дела, – сказал Авко, отлично понимавший, что даже в случае успеха его ослушание вызовет недовольство в народе. Умный и всегда бывший настороже, Авко понимал, что успеха могло и не быть – слишком уж сильными становились русская линия и бдительные пикеты, заставы и посты, разбросанные по обоим берегам Терека. С деланным негодованием он уехал с несколькими родичами и приближенными в родной аул.

Оставшиеся шестьдесят человек, самые бесшабашные, что называется, отпетые, решили попытать счастья и на свои страх и риск пройтись по русским тылам в чаянии добычи. Им нечего было терять. Бездомные бродяги, абреки – кабардинцы, осетины, кумыки, двое ингушей, четверо ногайцев и чеченские байгуши, – они давно забыли и свой аул, и своих родных.

Во главе всей партии встали три весьма известных на казачьей линии человека: чеченцы Пантюк-Исак и Байрам, по прозвищу Аульский, и кумык Ходокой Абукер из Андрей-аула. Это были храбрецы, уважаемые не только в горах, но и неоднократно упоминавшиеся в русских донесениях, как «весьма опасные абреки».

После ухода Авко оставшиеся разделились на три группы; к одной из них почему-то пристали все вожаки.

На совещании Пантюк-Исак оказал:

– Я не люблю возвращаться домой с пустыми руками… Засмеют даже малые дети…

Кумык Ходокой говорил о том, что у него в Костеке есть кровники, у которых он должен «взять кровь», то есть убить кого-либо из них. А чеченец Байрам коротко пояснил:

– Отточил шашку, зарядил ружье, сел на коня… Зачем же возвращаться обратно?

Их небольшая группа в двенадцать человек, скрытно пройдя качкалыкские леса, перешла через Сулак и к утру четвертого дня вышла на кумыкскую плоскость к дороге Костек – Андрей-аул. Затаившись в кустах, они терпеливо стали ждать…

Костек находится невдалеке от Андрей-аула, и трое купцов-татов, распродав часть товара в Костеке, без конвоя решили перебраться в Андрей-аул. Несмотря на уговоры подождать полуденной оказии, они, вооруженные кинжалами и ружьями, отправились на подводе в Андрей-аул.

Пропустив подводу вплотную, сидевшие в засаде абреки с воем ринулись на оробевших купцов. Мгновенно обезоружив пленников, нападающие связали двух из них, но тут произошло нечто неожиданное… Кумык-подводчик схватил ружье и выстрелил в первого попавшегося на глаза абрека. Пуля насквозь пробила ему голову. Это был Пантюк-Исак, сидевший на коне возле подводы и отдававший приказания абрекам.

Третий тат, поняв, что спасения нет, ударом кинжала свалил наземь орудовавшего с товаром чеченца. На выстрел подводчика прибежал случайно шедший по дороге кумыкский уздень [61]61
  Дворянин.


[Закрыть]по имени Хасав, мужественный человек, отличившийся в боях с мюридами. Видя, что двенадцать абреков окружили подводу, он, выхватив из чехла ружье, выстрелил в самую кучу нападавших. Наугад пущенная пуля угодила прямо в сердце второго предводителя партии – Ходокой Абукера, и тот замертво свалился с коня.

Озлобленные абреки, так неожиданно потерявшие своих вожаков, с проклятиями и бранью бросились на отважного кумыка. Хасав, носивший на поясе огромный дедовский кинжал, с размаху ударил им по плечу набросившегося на него абрека, и тот со стоном упал под колеса подводы. Видно, так было угодно судьбе – этот тяжело раненный Хасавом абрек оказался третьим предводителем шайки, знаменитым Байрамом.

Абреков охватил ужас, когда залитый чужой кровью Хасав кинулся на них, размахивая кинжалом, а один из купцов вместе с подводчиком напал сзади.

Подхватив тяжело раненного Байрама и труп Абукера, бросив убитого Пантюк-Исака, абреки исчезли в кустах, откуда через минуту вынеслись на галопе, удирая в сторону леса.

Так, по воле случая, чеченские мюриды потеряли трех своих известных наездников и рубак.

Ближе к полудню выстрелила сигнальная пушка и на направлении казачьих пикетов задымили сигнальные огни. Две роты апшеронцев, эскадрон драгун и дежурная сотня Гребенского полка выступили спешным маршем в сторону аула Герменчик. Окутанная тучей пыли, пронеслась по дороге еще одна казачья сотня, и поднятые по тревоге части гарнизона приготовились к походу.

– Что случилось? – выходя из штаба, спросил Небольсин у казаков, что-то докладывавших генералу фон Таубе.

Адъютант тихо, чтобы не мешать опросу связных, сказал:

– Чеченская партия настигнута верстах в двенадцати от крепости. Они под станицей Щедринской двух казаков убили, бабу с казачонком в плен угнали и табун коней из-под станицы, да нарвались на солдатский пикет и казачью засаду. Их там в кольцо взяли… вряд ли уйдут…

– Капитан Небольсин, – позвал генерал, – возьмите взвод донцов и наметом к пункту… – он всмотрелся в донесение, – двадцать три, что возле кургана у развилки дороги на Герменчик. Вот казаки укажут, они только оттуда. Прошу вас, сразу, как разберетесь в обстановке, донесите точные данные о потерях. Из этого малограмотно написанного клочка я ничего не пойму толком, да предупредите майора Строгова, чтоб не уклонялся в сторону леса… Там чечены тоже не зевают.

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – пристегивая шашку, сказал капитан.

Через несколько минут во главе двадцати пяти казаков он уже скакал по тропе к пункту двадцать три.

День был ясный и солнечный, деревья в цвету и зелени, воздух прозрачен и чист, и если б не эта бешеная скачка по извилистой тропинке, со стороны можно было б предположить, что кавалькада скакала сквозь кусты и деревья для собственного удовольствия, для утренней прогулки.

Рано утром этого дня казаки станицы Щедринской Иван Кульков, Степан Кольцов с сыном Кузей, подростком лет четырнадцати, и женою урядника Сергина вышли за околицу; где в полутора верстах находился луг, на котором они хотели накосить травы.

Пройдя через станичные завалы, миновав ров и обойдя сторожевой пикет у дороги, они пришли на луг. Казаки, сбросив папахи, закурили и стали косить; мальчик, стреножив коней, тоже взялся за косу, как вдруг женщина закричала истошным голосом:

– Че-че-ны!!!

Из кустов орешника выскочили человек восемь чеченцев, прятавшихся в засаде. Они бросились на отбивавшихся казаков и, свалив наземь кричавшую женщину, поволокли ее в чащу.

Один из казаков успел ударить кинжалом кого-то из нападавших, и в тот же миг оба казака были зарублены, а подросток и жена урядника со связанными назад руками перекинуты через спины двух заручных коней и крепко приторочены к лукам.

Казачьи пикеты, заслышав крики, открыли огонь по горцам, дежурный взвод поскакал на подмогу, но, обстрелянный из кустов, потеряв коня и двух казаков ранеными, залег.

Из станицы поспешили конные и пешие казаки, завязалась перестрелка.

Как выяснилось позже, все это было сделано для того, чтобы отвлечь внимание казаков от большой партии чеченцев, в это самое время налетевших на казачий табун, пасшийся в версте от станицы.

В суматохе, стрельбе и погоне прошло не менее получаса, пока дозоры и пикеты не разожгли сигнальные костры и не сообщили по линии летучих постов о нападении врага.

На перехват разбившихся на группы чеченцев помчались пехотные и казачьи дежурные отряды. Во главе одной из гребенских сотен поскакал есаул Желтухин. Старый казак, опытный в набегах и преследовании, он не пошел по дороге, а, обскакав посты, увел казаков по лесным тропам к Халгоевскому броду, где обычно чеченцы поили свой скот.