Текст книги "Буйный Терек. Книга 2"

Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

Пошедшие по Герменчикской дороге драгуны и рота апшеронцев, потеряв казаков из виду, заняли соседние холмы. Спустя час издалека донеслись глухие звуки пальбы.

Командовавший отрядом майор Строгов понял, что уклонился в сторону и что есаул Желтухин нагнал врага.

Прискакавшие для связи казаки и подошедшая рота с орудием вместе с остальными были повернуты на Халгоевский брод и форсированным маршем прибыли к месту боя.

Суматошно отходившие чеченцы наткнулись на драгун и казаков. Не принимая боя, они кинулись к дороге на Герменчик, где их встретили орудийная картечь и залпы апшеронцев. Вся партия оказалась в кольце. Уже давно были брошены захваченный казачий табун, плененные женщина и мальчик Кузьма. Бой разгорался… Русские, втрое превосходящие противника, окружили горцев; лишь нескольким чеченцам удалось выскользнуть из кольца.

Желтухин со своими гребенцами насел на спешившихся, бросивших лошадей чеченцев, которые залегли за деревьями и камнями, а человек пять, зарезав кинжалами коней, сгрудили их в одну кучу и, лежа за лошадиными тушами, отстреливались от казаков. Стреляли и с деревьев и из-за кустов. Было видно, что окруженные чеченцы не сдадутся и пойдут в кинжалы и шашки, как только у них кончатся порох и свинец.

В это время к опушке, где находились майор Строгов и двое его офицеров, державших военный совет, прибыл Небольсин со своим взводом. Остальные вместе с солдатами, драгунами и казаками шаг за шагом все суживали кольцо окруженных мюридов. Иногда русское орудие било по кустам и по леску, откуда трещали чеченские ружья.

– Что думаете предпринять, господин майор? – выслушав Строгова, спросил Небольсин. – В штабе отряда до сих пор не знают, что происходит здесь, – вынимая карандаш и фельдбух [62]62
  Полевая книжка для донесения, нечто вроде современного блокнота.


[Закрыть], говорил Небольсин.

– Они там никогда ничего не знают… Ведь я же послал нарочных с донесением, – недовольно проворчал майор.

– Надо спешить, а то как бы промашка не вышла, – предостерег пехотный капитан, опасливо посматривая на черневший вокруг лес.

– Спеши не спеши, а без штыковой не обойтись, да и в шашки ударить надо, – хмуро согласился Строгов.

– А может, еще огоньку поддать?.. Вон как гранаты в самой гуще рвутся… – удовлетворенно сказал адъютант и выжидательно посмотрел на майора. – Туда б с ракетниц ахнуть… – почесывая щеку, предложил он.

Небольсин почти не слышал их; сидя на барабане, он быстро излагал в донесении суть дела.

– Вы, господин капитан, прежде чем посылать рапортичку в штаб, прочтите мне да о потерях не забудьте сказать, – озабоченно напомнил майор.

– Конечно, и вы должны будете подписать донесение, – сказал Небольсин и поднялся, привлеченный новой фазой боя.

Видя, что никому не вырваться из все теснее сжимавшегося кольца, чеченцы перестали стрелять.

Стихла ружейная пальба и со стороны русских, умолкло орудие. Казалось, все кончилось, бой прекратился.

– Сдаваться, наверно, будут… – с тайной надеждой, неуверенно произнес адъютант.

– Хватил, фендрик! – сердито оборвал его майор. – Бой только начинается. Не знаешь ты, поручик, здешних дел… Не сдаваться, а в шашки сейчас кинутся, с пистолетами да кинжалами подыхать будут, – грубо, не без тревоги оборвал его Строгов.

– Спаси, господи, народ хрестиянский, самый лютый час подходит, – перекрестился пожилой солдат с ефрейторской лычкой на погонах.

– Вашсокбродь, слышь… орда молиться зачала… – почти шепотом добавил другой, не сводя глаз с леска и завала из конских трупов, откуда заунывно, тихо, затем все сильнее и явственнее слышалось «ля илльляхи иль ал-ла-а», перешедшее в стонущий, полный отрешенности от жизни вопль.

– Фатыгу поют… предсмертную, значит, молитву… с землей и жизнью прощаются… Сейчас в кинжалы пойдут, – едва успел выговорить Строгов.

Из кустов, из-за деревьев и конских трупов поднялись чеченцы. Их было немного, может быть, сорок-пятьдесят человек. Все пешие, с заткнутыми за пояс полами черкесок, в рваных бешметах, с горящими глазами, выкрикивая слова фатыги, перепрыгивая через камни, роняя убитых, они кинулись к русским цепям.

Залп повалил половину из них. Несколько человек пытались подняться, уцелевшие, добежав до поджидавших их солдат, с воплем и криком стали рубиться с ними.

Небольсин видел, как падали мюриды, как валились солдаты, как сверкали кинжалы горцев и русские штыки.

Одиночные пистолетные выстрелы лишь иногда врывались в хриплые голоса; лязг кинжалов и штыков – в предсмертные вопли поверженных.

Несколько солдат, не выдержав страшного вида дерущихся насмерть мюридов, подались назад, но русских было много, очень много. Чеченцы падали под ударами солдатских штыков.

Впереди рубящихся капитан увидел чеченца в коричневой черкеске, плотно сбитого, быстрого и ловкого в движениях. Что-то очень знакомое показалось в нем Небольсину…

Чеченец, срубив одного за другим двоих солдат, пробивался вперед. В правой его руке была обнаженная, вся в крови шашка, в левой – пистолет, чеченец что-то яростно выкрикивал.

За ним бежали еще трое, черные от пороха и грязи. Это были, по-видимому, нукеры или близкие ему люди. Они врубились в русскую цепь. И тут Небольсин увидел то, что навсегда запечатлелось в его памяти… Ни Елисаветпольский бой, ни походы в Салатавию и Табасарань, ни даже разгром Дады-Юрта не оставили такого впечатления, как этот короткий бой возле Халгоевского брода.

Слева, оттуда, где рубились с чеченцами гребенские казаки, вырвался вперед высокий Желтухин. Есаул был в бешмете, в заломленной набок высокой папахе. В правой руке его сверкала обнаженная шашка, лицо пылало, глаза горели хищным, неукротимым огнем.

– Не трожьте его, хлопцы! – заглушая шум боя, изо всех сил закричал он. – Мы с им кунаки и давние кровники!..

Он преградил дорогу рубившемуся чеченцу, и только тут Небольсин узнал его. Это был Кунта-эфенди, который недавно передал ему на реке Мичик пленного Булаковича.

Чеченец тоже узнал есаула.

– А-а, свинья, собачий сын… все-таки привел нас аллах встретиться перед смертью, – прохрипел он, бросаясь к есаулу.

Небольсин замер… Что-то давно исчезнувшее, такое, что могло быть лишь во времена Пересвета и Осляби или турниров средних веков, встало перед ним.

Два человека, давно знавшие друг друга, давно искавшие рукопашной, встретились на залитом солнцем и кровью поле битвы… И оба были достойны один другого.

Шашка Кунта-эфенди сверкнула в воздухе и с силой опустилась на высокую папаху есаула. Но недаром Желтухин был лучшим рубакой среди гребенцев. О его богатырской силе и ударах «навкось» и «с потягом», перерубавших надвое телка или барана, говорили в войске. Есаул отбил удар чеченца и слева направо ткнул его концом шашки в лицо. Удар был такой, что Кунта пошатнулся и припал на одно колено… Желтухин со всего размаха, словно на ученье, рубанул чеченца через всю голову – «с потягом». Кунта-эфенди, выронив шашку, упал на землю, но так сильны были в нем и воля к жизни, и жажда мести, что уже с земли он успел левой рукой выстрелить из пистолета в есаула.

Солдат-бутырец дважды пронзил штыком хрипевшего в агонии, залитого кровью чеченца.

Есаул, скорчившись, опустился на траву возле убитого им чеченца, а ротный фельдшер, облив водкой сквозную рану на плече, засовывал во входное и выходное отверстия тампоны.

– Чуток ба ниже, убил ба вас гололобый, – сказал фельдшер, пиная ногой убитого.

– Не трожь ево, сука, клистирная трубка… Не тебе чета был человек… Кабы он живой был, ты б возля него дыхать не смел! – закричал есаул, и на его бледном от боли лице пробился румянец.

– Виноват, вашсокбродь, это ж я так… промеж себя, – отступая от раненого, пробормотал фельдшер.

– Герой был старик…. Такого второго и в Чечне не найти, – тихо сказал Желтухин, – удалец из удалых… Кабы мы с ним на конях схлестнулись, он бы порубил меня, а вот пешаком не смог… годы взяли… – оказал Желтухин. Он нагнулся над убитым и прикрыл папахой его суровое, залитое кровью лицо.

Бой кончился… Солдаты сходились кучками на поляне.

Есаул обтер шашку полой черкески Кунты, повернулся и подошел к Небольсину, с изумлением смотревшему на него.

Вечером фельдшер жаловался своим дружкам в лазарете, что «казаки та ж самая орда и дикие люди… Сам чечена зарубил, а меня чуть не вдарил за убитого…»

Остальные две чеченские партии, потеряв нескольких человек и бросив коней, спаслись, уйдя через лес в сторону Гудермеса.

Партия, в которой был Кунта, погибла вся, и еще долго в горах пели песни о молодечестве старого джигита и оплакивали смерть шестидесяти трех молодцов из аулов Шали, Урус-Мартана, Герменчика и Цецен-Юрта.

Глава 15

Небольсин стал изредка заходить к Чегодаевым, так как и Евдоксия Павловна и сам генерал несколько раз настоятельно напоминали ему об этом. Раза два он, с разрешения Чегодаевых, пришел с Булаковичем, личность и судьба которого интересовали Евдоксию Павловну. Прапорщик оба раза был сдержан, немногословен; он коротко отвечал на вопросы, не вдавался в подробности ни своей петербургской, ни солдатской жизни. О плене у горцев всегда говорил скупо, с уважением отзываясь об имаме и окружавших его людях.

– Что-то не нравится мне этот гость: хмур, молчалив, оживает, только вспоминая Кази-муллу… – оставшись наедине с женой, сказал Чегодаев.

– Почему же? Очень милый, серьезный человек, не шаркун и пустомеля, вполне комильфо, бывший гвардейский офицер… – не согласилась Евдоксия Павловна.

– Именно «бывший», да к тому ж из разжалованных, – покачивая головой, напомнил генерал.

– Что ж из того. И Небольсин, и Стенбок, и Куракин, да и сам Розен из бывших гвардейцев…

– Но не декабристов!.. – вставил генерал.

– И мой брат Николай, и полковник Зурин, да и сам Ермолов с Вельяминовым тоже кое-кем обвинялись в четырнадцатом декабря, – перебила его Евдоксия Павловна.

– Подозрение – это одно, а разжалование и суд – это, дорогая Евдокси, дело совсем иное, – наставительно произнес Чегодаев.

– Не беспокойтесь, Иван Сергеич, если Булакович захочет бывать у нас, я с радостью встречу его, но…

– Что «но»? – переспросил Чегодаев.

– Мне кажется, он не очень расположен к посещениям.

– Да-а?! – удивился Чегодаев. – Вчерашний арестант, пехотный прапорщик… Нет, вы ошибаетесь, Евдокси. Он за честь должен считать, что мы принимаем его.

– Конечно, конечно, – усмехнулась Чегодаева. – Его превосходительство, начальник департамента, вельможное лицо, завтрашний тайный советник… Ну как же бедному прапорщику из декабристов не тянуться к нему!

– И вечно вы шутите, Евдокси, – уже сердясь, ответил генерал. – Я рад буду, если этот господин больше не появится в нашей гостиной.

– А Небольсин? – спросила Чегодаева.

– Небольсин другое дело. Человек с весом и положением, лично известный государю и Александру Христофоровичу. За ним ничего предосудительного нет, – уходя в спальню, ответил генерал.

Булакович тоже не был в восторге от знакомства с Чегодаевым.

– Она милая и приятная женщина, да иначе и не могло быть, ведь она сестра Николая Воейкова, а вот ее муж… – прапорщик поморщился, – образцовый петербургский благоуспевающий ка-рье-рист. Я был с визитом у Чегодаевых, выдержал никому не нужный этикет, и… хватит. Думаю, эта милая дама не сочтет меня невоспитанным человеком, если я больше не появлюсь у них.

– Она умна и прекрасно разбирается в людях.

– Разбирается, а вышла замуж за подобного монстра…

– Друг мой, в этой области человеческих отношений нельзя быть судьей.

В последние дни Чегодаев увлекся покупкой, осмотром и даже меною коней.

Человек штатский, он вбил себе в голову, что с Кавказа ему следует пригнать несколько породистых донских и кабардинских производителей жеребцов и кобыл чистых кровей для разведения молодняка в своем поместье.

Он часто посещал казачьи сотни, расположенные в Грозной, не пропускал конские базары; сдружился с армейскими ремонтерами и на этой почве сблизился с есаулом Желтухиным, лечившимся от раны, полученной в единоборстве с Кунтой.

Евдоксия Павловна, которой Небольсин рассказал мрачную и трагическую историю гибели чеченского наездника, долго молчала, потрясенная смертью чеченца, о котором она раньше слышала от Булаковича и Небольсина.

– Жестокие люди… Какая ужасная смерть…

– Почему? Наоборот, этот лихой есаул мне очень по нраву. Молодец, рубака, герой, – снисходительно сказал Чегодаев.

– Хотела б я посмотреть на вас, Иван Сергеевич, если б вы хоть на секунду попали в подобное «дело».

Штаб командующего линией находился в Пятигорске. Барон Розен, в бытность свою начальником линии, расположил штаб в этом спокойном городке.

Круглый год сюда и на Кислые Воды приезжали гости из Петербурга и Москвы. Модные магазины, частые наезды актерских трупп, балы, вечера, ежедневная духовая музыка, воскресные скачки, увеселения, французская речь и столичные наряды делали Пятигорск и весь район Кислых Вод местом веселого отдыха как здешнего, так и наезжавшего из России общества.

И хотя вокруг – правда, довольно далеко – были расположены полумирные карачаевские аулы, однако сильные русские гарнизоны, созданные вокруг укрепления, форпосты, а также и казачьи станицы прочно обеспечивали спокойную жизнь Пятигорска. Улицы, площадь, добротные дома, кондитерские магазины, собор и церковь, ротонды и раковины для оркестров украшали и Кисловодск.

Можно себе представить, какой переполох и уныние охватили всех, кто имел отношение к штабу командующего, когда генерал Вельяминов объявил, что штаб Кавказской линии в ближайшее время переводится в Грозную, а его хозяйственно-административная часть – во Владикавказскую крепость. «Мирному житию» чинов штаба пришел конец. Все поняли, что начинается решительный этап Кавказской войны и что обжившимся на покое штабным полковникам и генералам предстоит другая жизнь.

В Грозной в свою очередь шла большая работа. Строили новые казармы, жилые дома, расширяли солдатские поселки, слободки, проводили дороги; навели два деревянных моста через Сунжу. Появились разбитные торговцы, открылись лавки, там, где недавно начиналась поляна, ведшая к караулам и постам, выросли двухэтажные каменные дома. Сторожевые посты были отодвинуты на шесть верст дальше, чем до сих пор; был вырублен лес, окаймлявший берег Сунжи. Новые сотни поселенцев расположились в только что созданном «Московском» квартале. Станица Грозненская была усилена переселением сюда полутораста русских семей из отставных солдат. Базар расширился. Мирные чеченцы и кумыки вели торг и мену каждое воскресенье и четверг. Крепость росла, и ее гарнизон увеличился втрое.

Все это было с тревогой воспринято в горах.

Часть штаба уже переехала в Грозную, остальных ждали в течение ближайших трех-четырех недель.

Вельяминов знакомился с офицерами гарнизона Грозной и Гребенской дистанций. Генерал доброжелательно и учтиво обратился ко всем собравшимся, представил своих приближенных и в кратких словах обрисовал будущие военные действия.

Небольсин, Стенбок, Куракин стояли одной группой, почтительно слушая генерала. Вельяминов, обводя глазами офицеров, прищурился, было видно, что генерал что-то припоминает. Продолжая говорить, он раза два мельком поглядел на Небольсина.

– С переводом сюда штаба мы стали ближе не только к противнику, но и к победному завершению воины, – заканчивая короткую речь, сказал Вельяминов.

Федюшкин, Пулло, Коханов, Клюге и Таубе одобрительно наклонили головы.

– А теперь, господа, прошу вас через час пожаловать в Офицерское собрание, где вы, старые кавказцы, за столом познакомитесь ближе с теми, кто в недалеком будущем вместе с вами покончит с Кази-муллой.

Офицеры благодарили генерала. Некоторые тотчас же выходили, другие почтительно ждали, когда командующий оставит помещение.

– Капитан, а ведь мы, по-моему, старые знакомые, – обратился к Небольсину Вельяминов.

– Так точно, ваше превосходительство. Еще с тысяча восемьсот двадцать шестого года.

– Нет, раньше. Ведь я вас знал еще поручиком. Не забыли второй поход в Салатавию?

– Так точно. Передовым отрядом командовали вы…

– А всеми силами Алексей Петрович, – подхватил Вельяминов. – Ведь вы… вы…

– Капитан Небольсин, – подсказал Стенбок.

– Да, да… Александр-джан, – широко улыбнулся генерал, – Как же, как же… И Тифлис помню, и Елисаветпольский бой, к знамя, что вы отбили у Садр-Азама… Ведь вы были ранены… Алексей Петрович, помню, очень беспокоился за вас… Как теперь рана?

– Благодарю, ваше превосходительство, все прошло.

Вельяминов сощурился и, видимо, что-то припомнив, начал было:

– А как то, о чем вы… – И, махнув рукой, закончил: – Вот что, Александр-джан, зайдите сегодня в девять часов вечера ко мне. Нам есть что вспомнить… «Дела давно минувших дней»…

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

Вельяминов пошел к выходу.

– Обласкан свыше… – засмеялся Стенбок. – Смотрите, Небольсин, как фортуна благоволит к вам. И царь, и Бенкендорф, и Ермолов, а теперь еще и Вельяминов, – обнимая за талию Небольсина, пошутил подполковник.

– Ах, все, о чем будет говорить генерал, только разбередит прошлое, – тихо ответил Небольсин.

– Друг мой, не будьте рабом минувшего. Оно как сон, и вспоминать его, особливо если он дурной, не следует, – увлекая за собою капитана, сказал Стенбок.

Обед в Офицерском собрании был дружеским и в то же время официальным. Кроме тостов за государя, русскую армию и грядущую победу над мюридами, иных не было. Вельяминов заранее запретил провозглашать тост за него и других генералов.

После нескольких бокалов вина настроение у обедавших поднялось, за столом стало свободнее, не стесненные присутствием командующего, старавшегося меньше всего быть на виду, офицеры повели беседы на самые различные темы. Говорили о Петербурге, вспоминали общих знакомых; разговоры сближали, а будущая совместная жизнь в Грозной настраивала на благодушный лад. Кое-кто из «штабных» с нескрываемой грустью вспоминал жизнь на Кислых Водах; другие рассказывали о недавно закончившейся польской кампании, в которой участвовали они; третьи, забыв об официальном значении обеда, вполголоса напевали фривольную французскую песенку. Гвардейский ротмистр из окружения Вельяминова рассказывал казачьему генералу Федюшкину о чудесном голосе и красоте итальянской певицы Колонны, которую он недавно слышал в Петербурге. Казак, мало понимавший толк в певицах, да еще итальянских, молчал, лишь то и дело подливал чихирь в стакан ценителя фиоритур и женской красоты.

Небольсин даже не заметил, как исчез Вельяминов, да и другие не заметили этого. Обед, шумные разговоры, отдельные возгласы наскучили ему, и, подмигнув сидевшему напротив Булаковичу, капитан выбрался из-за стола.

– Рад вас видеть снова, – усаживая возле себя Небольсина, сказал генерал, внимательно вглядываясь в лицо капитана. – Я кое-что слышал о вас в бытность мою в Москве у Ермолова.

– Вы были у Алексея Петровича? – взволнованно спросил Небольсин.

– Конечно. Он мой друг и однокашник навеки, – просто сказал Вельяминов. – Оба мы тянули здесь одну лямку, оба пострадали, оба сохранили уважение и любовь друг к другу. А как же иначе?

Небольсин горько улыбнулся.

– Не все так думают, ваше превосходительство… Многие боятся даже произнести имя Ермолова…

– Да, я знаю это, но мы-то, Александр-джан, из другого теста. Он рассказывал мне о вас и о тяжелом… – генерал помолчал, – испытании, выпавшем на вашу долю… Я говорю о крепостной, которую вы тогда хотели похитить…

Небольсин молча кивнул.

– Мы и тогда с Алексеем Петровичем считали эту затею нереальной. Помните, что сказал вам Ермолов, – и Вельяминов, точно читая написанное, четко произнес: – «Пока у нас в стране крепостное право, закон и царь осудят тебя за это…» Помните?

– Помню, – глухо ответил Небольсин.

– Рассказал он мне и о дальнейшем… о дуэли и подлеце Голицыне… А жаль, дорогой мой, что вы не убили его. Надо, надо было пристрелить, одним подлецом было бы меньше в России.

– Только одним, – усмехнулся капитан, – а сколько б их еще осталось на свете.

– Я люблю Алексея Петровича и тех, кто верно помнят и чтят его. И вас тоже, капитан. Много, много воды утекло с того времени… И войны, турецкая, польская, и людей сотни прошли мимо, разве всех упомнишь, а вот тезка мой, Ермолов, в Москве два месяца назад, когда я заходил к нему, напомнил мне, просил о вас да еще об одном, бывшем разжалованном…

– Булаковиче?

– Кажется, так. С матерью его познакомил…

– Он, ваше превосходительство, здесь, в Грозной. В канцелярии по горским делам военным делопроизводителем служит. Прапорщик. Георгиевский кавалер.

– Здесь, при штабе? – задумчиво спросил Вельяминов, почесывая бровь. – И как служит?

– Преотлично.

– Н-да… Скажи ему, Александр-джан, пусть работает еще ревностней, чем прежде. При штабе будет трудно держать бывшего декабриста. Понимаешь, Александр-джан? – переходя неожиданно на «ты», сказал Вельяминов.

– Конечно.

– Вот и отлично! Ты с ним дружишь, вот и наблюдай за ним.

Еще с полчаса говорили генерал и капитан о Кавказе, о Ермолове, о новых порядках в армии.

Когда Небольсин уходил, генерал дружески сказал:

– Рад встрече, Александр Николаевич, в дальнейшем всегда к вашим услугам.

Придя домой, капитан переоделся и, позвав Булаковича, рассказал ему о своей беседе с генералом.

Действительный статский советник Чегодаев по своему положению занимал видное место среди командированных на Кавказ столичных должностных лиц.

Генерал Вельяминов любезно принял явившегося Чегодаева и через день отдал визит, приехав к нему домой. Евдоксия Павловна очень мило и по-светски любезно приняла Вельяминова, и старый генерал стал довольно часто бывать у них.

Раза два Чегодаев уезжал на три-четыре дня вместе с Вельяминовым но линии, посещая торговые и меновые центры.

Ранним теплым утром дорожная коляска Чегодаева и вьючный обоз Вельяминова выехали из Грозной. Господин действительный статский советник отправлялся вместе с генералом в поездку по левобережному району притеречной полосы. Не очень любя долгую верховую езду, Чегодаев выехал из Грозной верхом на сером казачьем меринке, спокойно и ровно трусившем по дороге. Впереди шла конная сотня казаков, еще дальше, рассыпавшись в дозоры, двигался эскадрон драгун, две роты тенгинцев и дивизион моздокских казаков тянулись позади генерала Вельяминова, Федюшкина и блиставшего своим плюмажем Чегодаева. Проехав верст девять верхом, действительный статский советник утомился и на одной из стоянок пересел в коляску, в которой мирно задремал, не видя иронических взглядов и подмигиваний казаков, почему-то прозвавших его «дудаком» [63]63
  Дрофа, крупная степная птица.


[Закрыть].

Утром к завтраку пришел Булакович. Прапорщик поздоровался с Сеней, сел у окна, ожидая появления капитана.

– Как спали, Алексей Сергеич? – накрывая на стол, спросил Сеня.

– Как всегда, ровно, спокойно, вот только под утро шум какой-то во дворе разбудил.

– А это кунаки издалеча пожаловали, к генералу письмо привезли, – начал было объяснять Сеня.

– И все-то ты раньше всех и лучше всех знаешь, Сеня, – входя, сказал Небольсин.

– За верное говорю, Александр Николаич, три кунака от самого имама Козы прибыли. Уже пол-Грозной об этом рассуждает…

– Тебе б в лазутчики идти или на картах гадать, – отмахнулся Небольсин.

– Сеня верно говорит, Александр Николаевич. Действительно, от имама посланцы прибыли, не трое, а целых пятеро. С письмом к генералу. Сейчас двое из них у Клюге находятся, и полковник вас и меня к себе требует, – сказал Булакович.

– Идем. – Небольсин обтер лицо лавандовой водой. – Бриться и завтракать будем позже.

Офицеры вышли.

У полковника они застали двух горцев, переводчика генерала Вельяминова поручика Магомета Казаналипова и подполковника Филимонова, прибывшего из Пятигорска в свите Вельяминова. Филимонов, подвижной, сухопарый, очень говорливый и всезнающий человек, не нравился Небольсину.

Чеченцы спокойно и пытливо поглядели на вошедших, молча кивнув на «салам» капитана.

Поручик Казаналипов, отлично владевший арабским, турецким и чеченским языками, был правой рукой генерала и сопровождал его в недавнем походе на Ичкерию.

– Садитесь, господа, и выслушайте важную новость, – пригласил Клюге. – Вот эти люди, посланцы имама Кази-муллы, – оба чеченца при этих словах подняли глаза на полковника, – привезли письмо генералу. По полномочию, я в отсутствие его превосходительства могу решать важные вопросы, связанные с горцами. Когда вернется его превосходительство, я точно не знаю, может быть, через неделю, возможно, и раньше, поэтому я счел нужным ознакомиться с письмом Кази-муллы. Вот что пишет он. – И Клюге стал читать выдержки из переведенного Казаналиповым письма:

– «…Уведомьте меня насчет примирения, каким образом должно примириться. Я перед аллахом клянусь, что истинно желаю мира…» – Клюге пробежал глазами письмо и продолжал: – «…Всему есть начало, и всему есть конец. И русские чинили нам много зла, и мы отвечали тем же, но теперь пришел день, когда мы можем хотя бы на время забыть прошлое…» Да, да, вот еще основное, что пишет нам лжеимам. «…Отвечайте по совести и с открытым богу сердцем, так, как делаем мы в этом письме». Так, так… А вот и еще кусок, необходимый вам обоим. «…Пришлите ваших доверенных и надежных люден с ответом к нам…» Все письмо позже и дам вам в копии для ознакомления, а теперь слушайте дальше. – И он вновь стал читать отдельные фразы из послания Кази-муллы генералу Вельяминову.

Слушая полковника, Небольсин уже понимал, что его и Булаковича не зря вызвал к себе Клюге.

– Так… – заканчивая читать, сказал полковник. – Важное и, прямо скажу, отрадное письмо, хотя и поздно, ох как поздно собрался написать его лжеимам. Видно, приспичило, – откладывая бумагу в сторону, резюмировал полковник. – Как видите, он ждет от нас ответного письма. Мы его напишем, оно будет готово завтра к утру, но мне кажется, нужно не только передать его имаму, но и послать к нему двух-трех офицеров для беседы. Переговоры, живое слово в таком случае лучше, чем бесстрастный текст бумаги. Как вы на это смотрите, господа?

– Если нужно ехать, едем, – сказал Небольсин.

– Да, вы как представитель штаба командующего линией, опытный кавказский офицер очень пригодитесь для этой поездки, – согласился Клюге. – Вас, прапорщик, – обратился он к Булаковичу, – решено послать тоже, так как имам знает вас, хорошо отнесся, доверяет, и вы, я надеюсь, с удовольствием повидаете вашего, – Клюге улыбнулся, – знаменитого друга.

– Я готов, – коротко ответил Булакович.

– Вы оба, господа, будете в помощь его высокоблагородию господину подполковнику Филимонову, – уже совершенно официальным тоном продолжал Клюге. – Он будет начальником экспедиции. Будьте готовы к отправлению. Завтра, если я не получу до полудня ответа от его превосходительства, вы выедете из Грозной вместе с этими молодцами, – он кивнул в сторону молчавших горцев.

Казаналипов быстро переводил его слова посланцам имама.

– Скажите им, – вставил Клюге, – как они доверились нам и прибыли сюда, зная, что русские не обидят парламентеров, так и мы посылаем с ними трех наших офицеров без конвоя и охраны, веря в их честь и слово.

Оба горца молча наклонили головы, затем один из них что-то сказал.

– Он говорит, их здесь пятеро, если надо, задержите трех-четырех как аманатов…

– Не надо, – перебил его Клюге. – Мы верим имаму и слову его посланцев.

Горцы встали и, приложив ладони к сердцу, поклонились.

– Вот и хорошо, а теперь пусть они будут вашими гостями, Магомет Идрисович, – попросил он Казаналипова, – отдохнут, выспятся, а завтра – в путь.

Переводчик и горцы вышли.

Видя, что они больше не нужны, Небольсин и Булакович встали.

– Да, Александр Николаевич, задержитесь на минутку. К вам есть еще одно дело, не связанное с этим. А вы, прапорщик, и вы, господин подполковник, свободны.

Булакович и Филимонов ушли. Клюге несколько раз переложил с места на место какие-то бумаги, затем, улыбнувшись, сказал:

– Солдат я, не дипломат. Вот что, капитан, я посылаю вас не только как представителя штаба, но и как друга и покровителя разжалованного Булаковича. Послать его надо, одно его появление вызовет у Кази-муллы добрые воспоминания, но… он декабрист, хоть и помилованный, он был в опале и под судом. Будьте неотступно возле него, не давайте ему наедине встречаться с имамом. Дело не в нем, – Клюге вздохнул, – дело в том, что этот Филимонов, хоть и офицер, подполковник и кавалер Святой Анны, связан с жандармами Бенкендорфа.

– Генерал это знает? – удивленно спросил Небольсин.

– Знает, да пока не может освободиться от него. Итак, оберегайте Булаковича. Если вы все время будете с ним, никакой Филимонов ему не страшен.

– А вы думаете, что подполковник будет вредить Булаковичу?

– Не знаю. Может быть, и нет, может быть, он и не помышляет об этом, но, – Клюге поднял палец, – осторожность лучше глупости, а ведь наш Булакович беззащитен. Оберегайте его.

– Благодарю, благодарю вас, – с чувством сказал Небольсин.

– А-а, бросьте. Мы с вами кавказцы ермоловской выучки, Александр Николаевич. И пожалуйста, ни слова об этом Булаковичу.

Небольсин возвратился к себе, где за столом копошился Сеня. Прапорщик молча и выразительно посмотрел на капитана. Небольсин усмехнулся и весело сказал:

– Бутылочку рейнского, Сеня. У нас сегодня праздник.

Когда Сеня разлил вино по бокалам, капитан сказал:

– За здоровье Клюге, славный он человек!

Булакович кивнул и до дна осушил бокал.

Вскоре писарь принес полный текст письма Кази-муллы, адресованного генералу Вельяминову. Поручик Казаналипов, человек, учившийся русскому языку и письменности в Москве, отлично перевел послание имама.

Офицеры дважды внимательно прочли его.

– Помните, Александр Николаевич, я как-то говорил вам, что плохо для горцев, и в особенности для Кази-муллы, закончится эта безумная попытка газавата. Дело идет к концу, финал его не за горами, – печально сказал Булакович.

– Вы думаете?

– Надо знать горцев, их фанатическую непреклонную веру в имама, надо знать и характер этого удивительного человека, чтобы понять причины, заставившие его написать такое письмо.

Они замолчали, продолжая вчитываться в письмо и обдумывая каждую строку и каждое слово Кази-муллы.

День прошел в совместных беседах. Вечером они разошлись.

Было уже около одиннадцати ночи. Небольсин, в домашнем сюртуке с полурасстегнутым воротником, в просторных туфлях сидел за столом, занося для памяти возможные вопросы будущей беседы с имамом.

Заслышав шаги, он поднял голову и увидел Сеню.

– Барыня к вам пожаловала, Александр Николаич.

– Какая барыня? Евдоксия Павловна? – понижая голос, спросил Небольсин.

– Они-с!

В голосе Сени не было обычного для него веселого озорства, с каким он говорил о знакомых дамах капитана.

– Проси, – застегивая сюртук и приглаживая волосы, сказал капитан.