Текст книги "Буйный Терек. Книга 2"

Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

Пожилой солдат в огромной потертой папахе, бежавший рядом с Булаковичем, застонал и, роняя ружье, свалился поперек дороги. Охваченные пылом боя, мимо пробегали другие, не останавливаясь и даже не глядя на упавшего товарища.

Прапорщик нагнулся над ним. Солдат еще был жив; широко открыв рот, он хрипло дышал, дергаясь всем телом.

– Вперед, вперед!.. Не задерживаться!.. – прогремело над ухом Булаковича.

Прапорщик выпрямился и поспешил дальше.

Солдаты уже хозяйничали в половине аула. Стреляли в оконца, швыряли внутрь дымно рвавшиеся ручные гранаты…

И опять команда «Вперед, вперед!» гнала их дальше, к мечети, к площади, к боевой аульской башне, где кипел бой.

Окраины Гимр были взяты русскими. Желтые, красные, синие околыши и погоны, папахи, бешметы и черкески – все перемешалось, а с тропинок сбегали и сбегали новые толпы солдат, заполняя обреченный, но все еще не покоренный аул.

Завалы были разрушены. Защитные стены, преграждавшие проходы между засеками, взорваны.

Уцелевшие мюриды отступали к саклям, бой растекался на отдельные стычки, весь аул стал местом рукопашной резни.

Шел уже седьмой час штурма, а Гимры еще были не полностью в руках русских.

Гази-Магомед, раненный пулей в плечо, не покидал поля боя. Отступая в глубь аула, он сдерживал русских, окружавших площадь. Натиск солдат был так силен, что мюридам, бившимся вместе с имамом, пришлось отойти к башне.

Гази-Магомед оглядел людей. С ним было не более сорока человек, остальные пали, защищая завалы.

Не лучше и на других участках. Всюду сверкали штыки и гремело русское «ура». Было ясно, что Гимры падут.

Мюридов осталось так мало, что через час некому будет защищать аул. Разрозненные группы то в одиночку, то по трое-четверо дрались тут и там, но их заливало солдатское море…

Русские стреляли вдоль улицы из захваченных саклей, из развороченных завалов. Две пушки, установленные на углу, ударили картечью слева от того места, где еще недавно шел рукопашный бой. Единорог и две ракеты свинцом и огнем брызнули по площади.

Мечеть, которую обстреляли гранатами, задымилась и медленно повалилась набок.

– В башню!.. Скорей!.. Русские заходят со всех сторон!.. – закричал кто-то.

На площадь ворвались егеря. Солдаты Тенгинского батальона отрезали небольшую группу мюридов.

– В башню! – крикнул Гази-Магомед, и шестнадцать оставшихся в живых защитников аула вбежали в старую темную башню, поднимавшуюся над площадью.

Гази-Магомед, Шамиль, чеченец Саид-бек из аула Гойты, андийский старшина Магома, будун аула Гимры Таштемир и мулла Бештемир-эфенди из аула Чох. Остальные десять из разных мест.

Мечетская площадь быстро заполнялась солдатами.

Вельяминов передвинулся еще ближе к центру Гимр, расположив свой штаб в северо-западной части аула.

Пулло, Клюге, генерал Сокольский, полковники Тарханов и Вревский методично, сакля за саклей, выбивали мюридов из дворов и подвалов.

Закапчивался восьмой час штурма Гимр. Кровавая драма подходила к концу, но выстрелы и взрывы гранат еще раздавались по аулу.

Булакович стоял возле разметанного ядрами завала, дописывая донесение в штаб.

Суматоха вокруг не затихала. Солдаты, опьяненные боем, охваченные сознанием победы, стреляли, кричали… Некоторые чему-то смеялись, неестественно громко перекликаясь между собой.

Орудия уже не били по Гимрам.

– Гляди, гляди, в башню побегли… поховались в башне. Эй, ребята, остерегись!.. – закричали солдаты, видя, как несколько мюридов, отстреливаясь, вбежали в башню.

Прапорщик перестал писать. Зрение не обманывало его, он ясно видел, что среди горцев, скрывавшихся в башне, был имам.

– Ховайтесь за сакли… ожгут гололобые! – закричали казаки появившимся на противоположной стороне площади солдатам.

Из башни грянули выстрелы, пополз пороховой дымок, из щелей и бойниц высунулись стволы ружей.

– Окружай с поднизу, с поднизу…

Три орудия били с близкого расстояния по башне. От нее отваливались куски щебня и ссохшейся глины, белесая известковая пыль поднималась и опадала там, куда врезалось ядро.

– Эти башни строились навечно… Их по нескольку раз доделывали и перестраивали. Я знаю их, это родовые, какой-нибудь знатной фамилии. Они на извести да яичном желтке замешаны, – с досадой сказал батарейный капитан, после того как три ядра, одно за другим, ударились о замкнутые изнутри, окованные железом двери.

Картечь щелкала по бойницам, откуда метко стреляли мюриды, не давая солдатам приблизиться к башне, но под ее стенами уже скопилось человек тридцать русских.

– Давай горн!.. [74]74
  Минный заряд.


[Закрыть]Тащи сюда горн! – командовал усатый фельдфебель. – Сейчас мы закладку сделаем. Мало не будет…

– Подкапывай отсюда, глубже, глубже, да мину закладывайте не так… Куда вы ее стоймя кладете? – надрывался минер-поручик. – Боком ставьте… Вот так, еще левей… Давай и второй горн сюда. Вот его ставь на попа, как первый рванет – вторая мина сама собой взорвется, и второй удар будет уже по диагонали.

– Так точно… мало не будет, сомнет башню… – пробормотал фельдфебель, закладывая в подрытую под стеной яму второй горн.

Оба фугаса были большой силы. Солдаты, не обращая внимания на пальбу и крики, осторожно и деловито готовили заряды.

В полутемной комнате второго яруса, освещенной лишь заглядывавшими через бойницы и узкое оконце лучами солнца, было девять мюридов. Двух убитых и двух тяжелораненых отнесли наверх. Внизу, на защите ворот, – трое.

Имам, Шамиль, аульский будун стояли у окошка, пятеро стреляли по русским, шестой заряжал ружья и пистолеты.

В помещении было сумрачно, пахло сыромятными ремнями, хлебом и вареным мясом. Сизый, пороховой дым стлался по потолку и выходил через бойницы и верхний ярус наружу. Иногда сотрясалась и скрипела дверь. Это очередные ядра поражали ее.

– Весь аул в руках неверных. Гимры пали, – тихо сказал будун, глянув в бойницу.

– Аллах не дал нам победы… Наши грехи велики… Много чистых душ ушло к его подножию, – прошептал Гази-Магомед.

– Имам, русские занимают все пути… Их окаянные солдаты долбят землю и камни под башней. Они взорвут ее. Мы здесь как в мышеловке… Что делать? – проговорил Шамиль.

– Надо умирать, братья!.. Умирать за веру, за газават! Мы не бабы, мы – шихи!.. Первым выпрыгну я, за мной – Шамиль, затем ты, Таштемир, – обратился к будуну Гази-Магомед. – Как только мы бросимся отсюда на русских, стреляйте все! Стреляйте, не жалея ни себя, ни нас… Затем прыгайте сами… Не все погибнут, кто-нибудь да прорвется… – убежденно сказал имам.

Он засучил рукава черкески, расстегнул бешмет, обнажил шашку и, взяв в левую руку пистолет, крикнул:

– Аллах поможет храбрым!.. Ля илльляхи иль алла!.. – и выпрыгнул через широко распахнутое боковое окно башни.

Булакович неподвижно стоял на том самом месте, откуда увидел Кази-муллу. Прапорщик ошеломленно смотрел на башню, вокруг которой роились сбегавшиеся отовсюду русские солдаты.

«Значит, он здесь, не ушел… остался с другими, – взволнованно думал Булакович, не сводя глаз с бойницы. – Он погиб…» – с тоской подумал прапорщик, восстанавливая в памяти выражение глаз, строгое и вместе с тем доброе лицо Кази-муллы.

Везде: и в Черкее, и под Внезапной, и при последней встрече с ним в чеченском хуторке – чувство благодарности и восхищенного уважения к этому человеку не покидало Булаковича.

– Он погиб… уйти уже невозможно, – глядя на саперов, закладывавших мины под башню, тихо проговорил он.

– Вашбродь, остерегитесь, они оттеда в упор бьют… Назад, назад, вашбродь!.. Сюда идите, тут за саклями лучше!.. – кричали солдаты, видя, как прапорщик стремительно шагнул вперед и побежал к башне.

– Молодец! – одобрительно сказал один из солдат. – Прямо под огонь кинулся, и ничего… уцелел.

– Его счастье, а дуром лезть не годится… – сердито ответил кто-то из солдат, тщательно прицеливаясь в окутанную дымом бойницу.

Но прапорщик не видел опасности, как не слышал и возгласов солдат. Его бросило на опасный, необдуманный шаг чувство, какое бывает у людей, кидающихся в огонь или в воду, желая спасти или защитить близкого, родного человека.

– Эй, эй, в сторону!.. С ума сошли, что ли?! – подбегая к нему, закричал поручик-сапер. – Скорей за угол, за камни… Сейчас мины взорвутся, – и, увлекая за собой ошеломленного, полного бессильного отчаяния Булаковича, офицер крикнул: – Ложись!..

Прапорщик как вкопанный стоял на месте, кажется, даже не слышал сапера. Он видел, как из бокового окна показался имам, как взлетела над солдатскими штыками его фигура, как десяток штыков остервенело кололи распростертое на земле тело Кази-муллы.

– Туши запалы, заливай огонь! – вдруг неистово закричал саперный поручик. – Не давай взрыва!.. Они, как тараканы, сами кидаются из башни!..

Солдаты, кто забрасывая землей, кто затаптывая ногами, погасили взрывные шнуры. Они глядели на свалку, возникшую под стенами башни, где пехотинцы вместе с казаками и горскими добровольцами добивали прыгавших из башни мюридов.

Вслед за имамом выпрыгнул Шамиль, за ним аульский будун, затем чеченский мулла Бештемир-эфенди.

Оставшиеся в башне открыли пистолетный и ружейный огонь. Они, не прячась, высунулись из окна и стреляли из пистолетов в гущу солдат, окруживших Шамиля.

Один из тенгинцев всадил штык в грудь муллы, другой ударил штыком Шамиля. Шамиль с размаху разрубил ему голову и вторым ударом опрокинул набегавшего на него грузинского волонтера. Штык выпал из раны, и Шамиль, срубив еще одного солдата, бросился по улочке. За ним кинулись двое солдат, но будун, бежавший следом, убил одного, другой отскочил в сторону и выстрелил в Шамиля. Пуля сбила папаху. Будун из пистолета уложил и этого солдата и побежал за Шамилем.

– К реке, к камням!.. – закричал он.

Шамиль на бегу оглянулся и, узнав будуна, свернул в улочку, где не было русских.

Огромный солдат, вылезший из сакли, увидел двух бегущих горцев, бросил свой тюк и изо всей силы швырнул камень в Шамиля. Камень попал в раненое плечо. Обливаясь кровью, бледный, задыхающийся от бега, Шамиль был так страшен, что солдат бросился обратно к сакле. Шамиль застрелил его из пистолета и, обессиленный, медленно пошел к реке.

– Скорей, скорей, Шамиль! Проклятые гяуры еще возятся у башни… Скорей… Будет поздно! – умолял будун, поддерживая терявшего силы Шамиля.

Занятые грабежом, усталые от боев, опьяненные победой, солдаты не преследовали их.

На берегу реки будун уложил среди камней потерявшего много крови Шамиля. Всю холодную ночь он просидел возле впавшего в беспамятство наиба, а утром с помощью пятнадцатилетнего мальчика, тоже прятавшегося в камнях, перетащил на другую сторону бившегося в лихорадке полузамерзшего Шамиля. К вечеру они были в далеком ауле.

Из шестнадцати мюридов, запершихся в башне, спаслись двое – Шамиль и будун.

Булакович широко открытыми глазами смотрел, как подняли на штыки Кази-муллу, как кололи его, уже мертвого, на земле…

Он не видел ни Шамиля, ни других мюридов, бросившихся из башни. Остановившимся взором он глядел на исколотое, окровавленное тело имама, на кровь, темневшую на его серой черкеске.

– Ура-а!.. Ура!!

Крики, раздавшиеся вокруг, привели его в себя.

– Ура!! Убили имама!.. – слышалось вокруг.

К телу Кази-муллы со всех сторон бежали солдаты, офицеры, осетины, драгуны.

– Ура-а! – неслось отовсюду.

Булакович смотрел на эту ликующую, орущую толпу, а перед ним, как живой, стоял Кази-мулла, внимательно и ласково говорящий: «Здравствуй, русский Иван, здравствуй, кунак!» – и слезы готовы были показаться на глаза прапорщика.

Надломленный, потрясенный, он приблизился к убитому.

Широкоскулый, приземистый аварец, один из приближенных ханши, стремительно расталкивая людей, окруживших тело Кази-муллы, выхватил из ножен огромный, широкий базалаевский кинжал и, выкрикивая проклятья, со всего размаха дважды рубанул по шее мертвого имама. Пихнув ногой обезглавленное тело, он, пачкая руки в крови, поднял обеими руками вверх отрубленную голову и закричал:

– Подох, нечестивец… не ушел от смерти!.. – и плюнул в мертвые, полузакрытые глаза Кази-муллы.

Булакович затрясся от негодования. Ярость и возмущение охватили его. Он бросился к аварцу, с силой оттолкнул его и, схватив голову убитого, бережно приложил ее к телу.

– Это еще кто?.. Я тебя сейчас, собачий сын… – хватаясь за кинжал, заревел аварец, но солдаты, по-видимому, тоже возмущенные таким поступком, вытолкали его вон.

– Это… это… – задыхающимся голосом, похожим на шепот и одновременно на крик, проговорил Булакович, – человек, который запретил мюридам, под страхом казни, отрубать головы нашим убитым… Он проклял тех, кто сделает это… – Задохнувшись, Булакович замолчал и затем громко сказал: – А этот подлец, ему… беззащитному, отрубил голову…

– Успокойтесь, прапорщик. Здесь Азия, варварство тут в моде, – ласково сказал пехотный офицер. – Слава богу, что эти дикари еще не едят мяса своих убитых противников.

Окружающие засмеялись.

Подходили все новые и новые солдаты.

Прапорщик отошел в сторону, сел на груду развороченных камней, еще час назад бывших завалом, преграждавшим дорогу в аул. Булакович смотрел куда-то вдаль, а перед его глазами был Кази-мулла, не тот, которого он знал все это время, а окровавленный, мертвый, со множеством штыковых ран… со спокойным, как бы удивленным лицом, на которое смерть еще не наложила свою печать.

А крики «ура», барабанный бой, сигналы трубачей заполняли Гимры. Саперы тушили огонь, растаскивая разметанные, подорванные взрывами остатки тлеющих саклей.

Еще громче рванулось «ур-ра-а», защелкали выстрелы. Прапорщик поднял голову. Над площадью, над ликующей, опьяненной победой толпой, на высоком шесте торчала голова имама. Бритая, без папахи, с рыжеватой подстриженной бородой, она высилась над людьми, праздновавшими победу и окончание тяжелой войны.

Высокий плечистый горец в нарядной черкеске-шубе держал шест высоко над собою, а на его выхоленном лице была торжествующая улыбка. Это был младший брат казикумухского владетеля Аслан-хана – Аслан-Гирей.

Булакович опустил голову и отвернулся.

– А-а, вот где вы, Алексей Сергеевич, – услышал он голос подполковника Стенбока. – Слава богу, хоть одного штабного нашел.

Прапорщик встал. Стенбок, не замечая его состояния, быстро заговорил:

– Покончили с имамом… но, боже, какие потери!.. Какой кровью досталось нам это… Тяжело ранен Куракин, убит Дедюлин, убит Филимонов, помните, вы с ним и Небольсиным ездили к имаму. – Вдруг он оборвал свою речь, снял фуражку и взволнованно сказал: – И он тоже.

– Кто? – с замиранием сердца спросил Булакович.

– Небольсин… наш Сандро… царство ему небесное, – крестясь и надевая фуражку, сказал Стенбок.

– У-бит?.. – еле слышно произнес Булакович.

– Да… собственно, я сам не видел… Случилось это утром, где-то вдалеке от аула… Да что вы, голубчик, что вы?.. Успокойтесь, разве так можно? Мне и самому тяжело говорить…

– Вы видели убитого?

– Нет, я был с центральной группой… мне сказал кто-то, я уж и не помню, кто… – торопливо продолжал подполковник. – Да, возможно, это ошибка… Ведь в такой сутолоке, в таком аду можно было перепутать, – глядя на бледно-землистое лицо Булаковича, произнес он. – Да вот, сейчас узнаем… Доктор, доктор, – позвал он штаб-лекаря, суетившегося возле раненых.

– Чем могу служить? – подходя к ним и обтирая окровавленные руки, спросил лекарь.

– Не знаете ли точно, как дело с капитаном Небольсиным? Он ранен был утром на пути в Гимры…

– Это из штаба? – задумавшись, спросил врач.

– Да, – сказал Стенбок.

– Убит, – категорическим тоном сказал лекарь. – Сам не видел, был с апшеронцами, по левой тропке сюда шли, но слышал от ординар-лекаря Эриванского полка… убит, – еще раз проговорил он.

– Я видел, когда его несли в тыл, – вмешался в разговор молодой зауряд-лекарь. – Осматривал его вместе с штаб-лекарем господином Шульцем. Огромная рваная рана в грудь, был без сознания. Такие тяжелые ранения не оставляют никакой надежды, – качая головой, закончил он.

– Царство ему небесное… прекрасный был человек, добрый товарищ. Я понимаю вас, Алексей Сергеевич. И мне тяжело, уверяю вас, очень, очень горестно, но что сделаешь… война, проклятый газават… и кто знает, что ожидает нас самих здесь, – участливо сказал Стенбок. – Пойдемте к штабу, вон уже и генерал показался.

– Я… сейчас… чуточку позже… позвольте мне остаться одному… потом свидимся… – с трудом произнес Булакович и опустился на камень.

– Посидите, отгорюйтесь, дорогой мой, а потом присоединяйтесь к штабу, – мягко сказал подполковник.

Солнце уходило за горы, становилось холодней, а Булакович все сидел на камне, не обращая внимания на то, что площадь почти опустела. Солдаты разошлись по уцелевшим саклям, вокруг аула выставили караулы, пешие дозоры ушли далеко за Гимры.

Уже тянуло солдатскими щами, запахом выпекаемого хлеба. Это провиантская часть отряда занялась на окраине аула своим обычным делом.

– Один… никого, – поднимая голову, тихо сказал прапорщик. – Ни-кого… Умерли мать… Кази-мулла… Небольсин…

Он посмотрел по сторонам: мимо шли солдаты, человека четыре, казак вел расседланную лошадь; голоса, русская речь, отдаленные выстрелы врывались в тишину…

– Один… – отрешенно повторил Булакович и, не поднимаясь, вытянув из кобуры пистолет, выстрелил себе в сердце.

Солдаты, уже поворачивавшие с площади к улочке, оглянулись.

– Кто-то стрелял? – озираясь вокруг, сказал один.

– Убили нашего! – закричал другой, и все четверо побежали к медленно сползавшему с камня Булаковичу.

– Кто позволил себе эту мерзость?.. Дикарство!.. – закричал Вельяминов. – Сейчас же снять с шеста голову, выяснить, кто сделал…

Казаки и драгуны кинулись к Аслан-Гирею и вырвали из его рук шест с насаженной на острие головой имама.

– Приложить голову к телу. Перенести убитого в саклю, приставить караул, чтоб не украли и не издевались над убитым его недруги, – брезгливо сказал Вельяминов.

Драгуны, приложив к туловищу Кази-муллы отрубленную голову, унесли тело.

– Мерзость!!! – еще раз повторил Вельяминов и сел писать донесение барону Розену.

Над хребтами акушинских гор отсвечивало закатное солнце, алмазными россыпями светились снежные вершины.

Изредка с гор набегал ветер и относил запах дыма и паленого мяса на площадь. Западная часть Гимр горела, то окутываясь дымными хвостами, то полыхая рыжим пламенем.

– Перейдемте подальше, – морщась от весьма ощутимого запаха горелого мяса, сказал генерал, и все перешли на другую сторону площади.

Вельяминов сел на камень и, взяв гусиное перо, обмакнул его в чернильницу, подставленную адъютантом.

«Лжеимам не существует. Кази-мулла погиб…» – написал он, затем зачеркнул первое слово и написал поверх: «Великий имам не существует, он погиб…»

Так начал Вельяминов свое донесение барону.

Закончив, прочел, оглядел все еще пылавшую часть Гимр и отослал донесение.

Вдали кое-где еще раздавались выстрелы, на утесах и скалах мелькали солдаты.

Из аула гнали пленных, пять, может быть, шесть десятков стариков, женщин, детей.

– Победа, конец газавату! Поздравляю с замирением Кавказа! – подходя к Вельяминову, произнес Клюге, усталый, задымленный, со сбитой набок эполетой.

– Благодарю, полковник. Вам и вашим солдатам мы обязаны этой победой, – обнимая Клюге, сказал Вельяминов.

– Полная победа!.. Взяты Гимры… Имам убит, скопище его уничтожено! Как обрадуется Петербург! – продолжал Клюге.

– Да, но какой ценой… За всю мою военную службу и не видал такого побоища, – указывая рукой на горевший аул, невесело улыбнулся Вельяминов.

Клюге огляделся. Убитых сносили к башне.

– Война! – вздохнул он. – Я, ваше превосходительство, считаю, что Гимры и Кази-мулла обошлись нам дешевле, чем ожидалось… Это еще малая кровь.

Вельяминов молчал.

За гудеканом, в только что укрепленной колышками палатке сидели полковник, аудиторский чиновник, старший лекарь штаба и двое писарей. Походная канцелярия отряда спешно готовила сводку потерь за последние два дня.

– Нижних чинов убито, – проверяя списки, сказал полковник, – триста семьдесят два.

– Триста семьдесят два, – повторил писарь, заполняя клетку потерь.

– Свалившихся в пропасть и пропавших без вести – сорок один; штаб-офицеров – двое; обер-офицеров – двадцать семь…

– Двадцать семь, – повторил чиновник.

– Двадцать восемь, вашсокбродь, – повторил писарь, – недавно последнего принесли.

– Кого это? Бой-то давно кончился, – равнодушно опросил полковник.

– Прапорщика, того, что на площади, возле башни, убило.

– Он… как бы это оказать, вроде сам… – сказал лекарь.

– Как это сам? Скажете тоже, офицер, воин и вдруг… – сердито оборвал полковник.

– Да кто его знает… и бой ведь уже затих, да и положение тела, пистолет возле разряженный и ожог порохом… – начал было врач.

– В такой суматохе, батенька, не то что в упор, а на кинжалы брали… а вы про какой-то ожог говорите!.. Ведь резня была, рукопашная, я вдали был, и то не приведи бог второй раз такое видеть… а вы офицера боевого, убитого хаете… позорите…

– Да что вы, господин полковник, я просто предположение сделал, а между прочим, в такой обстановке действительно любая смерть может случиться.

– Именно!.. Так ты исправь, Звонарев, двадцать семь на двадцать восемь. Много погибло людей, ох, мно-о-го, – протянул полковник. – А как фамилия этого прапорщика?

– Они из штаба их превосходительства были, – разбирая записи, сказал писарь. – Прапорщик Бу-ря-ко-вич, – с трудом прочел он.

– Ну, царство ему небесное, видать, из хохлов был, – подписывая рапортичку о потерях, сказал полковник. – А теперь давай списки раненых.