Текст книги "Буйный Терек. Книга 2"

Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Глава 12

– Имам, власть наша расширяется и в Дагестане, и в Чечне, и плоскостные аулы идут за нами. Люди готовы сражаться за ислам, – начал Шамиль.

Гази-Магомед оторвался от созерцания чего-то, видимого лишь ему, устало повел головой, словно возвращаясь в земной мир.

– Говори дальше, Шамиль. Что ты хочешь сказать? – тихо спросил он.

– Я говорю, учитель, мы сейчас становимся сильными. Свет газавата озаряет большие массы идущих нам навстречу людей. И мы должны создавать свой порядок и среди взявшихся за оружие джахитов, и там, – он указал рукой куда-то назад, за горы, – в общинах и аулах. Надо, чтобы людей возглавляли назначенные нами истинные шихи [49]49
  Посвященные.


[Закрыть]. Без старшин и наибов порядка не будет.

Он смолк, видя, как помрачнело лицо Гази-Магомеда.

– Это очень опасный путь, Шамиль, – тихо, точно беседуя с самим собой, сказал Гази-Магомед. – Люди у нас есть, ты прав. Люди достойные и преданные святому делу газавата, но, – он вздохнул, и по его лицу пробежала страдальческая тень, – таковыми они будут, пока не привыкнут к власти. Потом их окружат льстецы, обманщики, трусы и воры. Таков закон нашей жизни, Шамиль, и они станут считать себя ханами и судьями народа. А отсюда… произвол, беззаконие, и ненависть к ним народа.

– Ты мрачно смотришь на людей и святое дело газавата, имам. Ведь ты же будешь наблюдать за всем, ты или твои ученики. Мы станем следить за порядком и правдой, – горячо возразил Гамзат-бек.

Гази-Магомед усмехнулся и покачал головой.

– Я не вечен. Ты помнишь мой сон, Шамиль? Я знаю, я твердо знаю, что кровь моя будет пролита во славу ислама…

Он долго молчал, затем нехотя произнес, подняв глаза на собеседников:

– И вы тоже можете пойти этим путем. – И, не обращая внимания на негодующий жест Гамзата, продолжал: – Сейчас вы молоды, чисты, и сердце ваше открыто перед аллахом. И говорите вы искренно… Но легче рубить шашкой и стрелять из ружья, чем стать во главе народа, ожидающего новой жизни. И горе тому, – Гази-Магомед поднялся, голос его окреп, рука легла на рукоятку широкого черного кинжала, – горе тому, кто обманет этот народ и заменит одних ханов другими.

– Ты что-нибудь знаешь, учитель? – после минутного молчания спросил Шамиль. – Разве уже есть такие?

– Нет, таких еще нет. Но если мы начнем назначать наибов и старшин в аулы и села, то они скоро появятся. Мы – народ свободный, над нами один аллах, и его воле подчиняемся мы. Не для того льем мы свою кровь и кровь изменников-беков, не для того обнажили мы оружие и объявили газават, чтобы новые беки и шамхалы появились в горах. Нет… пока я жив, наибов у нас не будет.

– Но как же будут управляться люди? – наконец спросил Гамзат-бек. – Идет война с русскими, ведь нужны будут люди доверенные, управляющие на местах твоим именем.

– Очень просто, – ответил Гази-Магомед. – Старшин и кадиев народ должен выбирать сам. Он лучше знает свой аул, своих людей, и выбирать их нужно на один год, не больше.

– Но, имам, – не выдержал Шамиль, – народ может выбрать и недостойного, и труса.

Гази-Магомед улыбнулся:

– Если народ ошибется, он сам исправит свою ошибку, – снимет недостойного. А поставленный нами наиб или старшина будет опираться не на правду, а на силу. На тебя, Шамиль, на меня, на Гамзат-бека, на войско мюридов, – словом, на всех тех, кто прислал его. Подумай, сможет ли народ в ауле противостоять такому начальнику. Конечно, нет. Он будет бояться его. И наше святое дело будет запятнано.

Гази-Магомед надел папаху и медленно вышел во двор.

Гамзат и Шамиль переглянулись.

– По-моему, он ошибается, – тихо сказал Шамиль. – Без назначенных нами наибов и судей порядка и победы в войне не будет.

– Он прав, Шамиль, – горячо возразил Гамзат. – Мы и мюриды уже сейчас и в своих глазах и в глазах людей возвысились над ними. А пророк сделал всех нас равными, и рай одинаково ожидает всех.

Шамиль, ничего не отвечая Гамзату, молча пошел за Гази-Магомедом.

Через два дня имам в сопровождении восьми мюридов возвращался в Черкей из соседнего аула Кураная. Аул был небольшой, всего сорок дворов, но при его мечети находилась особенно любовно отделанная и уютная завия [50]50
  Маленькая, расположенная при мечети каморка, в которой предаются размышлениям перед молитвой.


[Закрыть], и Гази-Магомед, как только представлялась возможность, посещал эту мечеть и подолгу в молитве и сосредоточенном раздумье проводил там время. Сейчас, когда развернулась большая война с русскими, он провел два дня в посте и молитве.

Подъезжая к Черкею, верстах в семи от аула имам увидел группу мюридов, человек в двадцать пять, из отряда шиха Али-Мурзы, сражавшегося с русскими довольно далеко отсюда. Мюриды почтительными приветствиями встретили имама. Они окружили его, жадно и восхищенно глядя в лицо Гази-Магомеда.

– Благословение аллаха и милость пророка да будут с вами, братья, – сказал имам. – Когда прибыли к нам и зачем так быстро возвращаетесь обратно?

– Имам, мы приехали в Черкей вчера утром. За сутки и мы, и наши кони отдохнули, а война с русскими не позволяет нам задерживаться в гостях, – ответил старший из мюридов, молодой тавлинец из Гоцатля.

– Знаю, – коротко сказал Гази-Магомед. – Зачем были в Черкее?

– Привезли арестованного мюрида, бывшего нашего командира, Герай-бека аварского… родича почтенного Гамзат-бека, да продлит аллах его дни!

– В чем провинился Герай-бек?

Молодой тавлинец с удивлением посмотрел на имама.

– Его арестовали по твоему приказу, имам.

– Знаю! Но что сделал этот человек?

– Он забрал себе лучшую часть добычи, взятой нами у русских, лучших коней, отбитых у казаков, утаил деньги, захваченные в казне урусов, отослал к себе в Аварию большую часть скота, сахара, оружия, взятого у неверных. Поступил как вор, а не ших и руководитель мюридов, – твердо, догадываясь, зачем так подробно расспрашивает его имам, ответил тавлинец.

– Ты сказал точные слова, молодой защитник веры. Вор, нарушитель клятвы – дурной пример для воинов. Подрыватель доверия к нам народа этот Герай-бек. Его прошлое сильнее настоящего. Владетельный бек пересилил в нем шиха и воина газавата. Такие люди опаснее русских штыков. Они находятся с нами, живут среди нас, мы считаем их братьями по вере и газавату, а для них все это – пустой звук. Нажива, деньги, власть над народом – вот из-за чего они пошли с нами, но… – Гази-Магомед взглянул на небо, – аллах лучше нас знает, что делать. Возвращайтесь с миром, братья, в отряд. Ваш новый начальник Али-Мурза уже получил от меня приказы и письмо. Сражайтесь доблестно за святое дело газавата, и пророк не оставит вас.

Мюриды тронулись дальше, а имам и сопровождающие его конные в полном молчании въехали в Черкей.

Имам остановился возле сакли, из которой доносились голоса, прислушался к тому, что говорил Гамзат-бек.

– …Я не верю тому, что говорят о высокорожденном Герай-беке. Его оклеветали… Я не могу допустить и мысли, чтоб он, человек, добровольно пришедший к нам воевать за святое дело ислама и газавата, из корысти утаил бы для себя захваченное у русских добро, – возмущался Гамзат.

– И однако это так! Его никто не оклеветал, он сам опозорил себя. Ведь все, что перечислили мюриды, было найдено у него, а скот, табун лошадей, русская мануфактура и соль отобраны и возвращены отряду, – спокойно сказал Шамиль.

Имам бесшумно вошел в саклю, и только старшина заметил его. Гази-Магомед движением руки остановил старшину.

– …В таком случае мы накажем его… но гнать столько верст отважного и известного всем человека без кинжала и шашки, со связанными назад руками… это… позор, срам для всех нас, – все еще горячился Гамзат.

– Салам алейкюм, правоверные! О чем ведете совет? – негромко спросил имам.

Все поднялись с мест, а Гамзат, быстро повернувшись, сказал:

– Хорошо, что ты здесь, имам. Вчера пригнали в Черкей под конным конвоем известного всем храбреца и командира пятисотенного отряда Герай-бека аварского…

– Знаю!

– Вот видишь, имам, все знали о его аресте и о том, что якобы совершил он, а я, его родственник и человек, из-за которого он присоединился к нашему святому делу, не знал! – запальчиво воскликнул Гамзат.

– Именно потому ты и не знал, что он твой близкий родственник, и еще потому, что судить его будешь ты, почтенный Гамзат-бек. А то, что он из-за тебя, как ты говоришь, присоединился к святому делу газавата, – очень плохо. К делу защиты веры истинный мусульманин должен прийти сам, по любви к пророку и готовности умереть за ислам. А что, если бы ты ушел к русским, тогда этот человек тоже пошел бы за тобой? Разве это нам нужно? Вот результаты его дел: грабеж, сокрытие добычи, лучшая половина всего захваченного у русских была им тут же отослана к себе в аул. Что это? Чистая вера мюрида или воровская натура бека? И ты, Гамзат, больше не говори таких слов, как «высокорожденный». Это слово выдумано ханами и беками. Все люди рождаются одинаково, нет ни высоко-, ни низкорожденных, но вот умирают они по-разному. Одни с молитвой на устах, воюя с неверными, другие – в поле, третьи – дома в саклях, четвертые еще как-нибудь, а пятые, – он внимательно посмотрел на Гамзата, – от руки палача, как богоотступники и воры. Я знаю, что ты, Гамзат, брат наш, человек чести, мужества и истинной веры. Ты и решай, как следует поступить с Герай-беком, опозорившим нас. Как ты скажешь – так и будет! Но… – Гази-Магомед испытующе посмотрел на растерянно поникшего Гамзата. – Не так давно в ауле Цудахар ты был главным судьей над двумя распутными молодыми людьми… гулящей бабой и ее любовником. Ты помнишь это?

Гамзат кивнул.

– Я не пошел тогда на суд… и не случайно. Убивать этих греховных молодых людей не следовало. В жизни мужчин и женщин есть много такого, в чем не разберется ни один кадий, ни один мулла… Но шариат строг, и у него для подобных вещей есть точные указания – смерть. И ты твердо, не колеблясь, осудил их на смерть… их побили камнями… – Имам сделал паузу. – Там ты был истинным шихом и мюридом… А теперь, Гамзат, иди к себе, подумай, и как ты решишь, так и будет с Герай-беком. Только помни, наша крепость – не горы, не скалы, а справедливость.

Все стали молча расходиться. Последним в тягостной задумчивости ушел Гамзат.

– Шамиль, останься на минуту, ты мне нужен. – И когда все вышли, Гази-Магомед сказал: – Шамиль, два дня назад ты был не согласен со мной, когда мы говорили о наибах, которых ты предлагал назначить хозяевами аулов. Что скажешь теперь?

Шамиль молчал.

– Подумай над этим и не становись на опасную тропу. Я умру, а тебе еще предстоит большая дорога с народом.

Когда возвратился Гамзат-бек, у имама находились Шамиль, старшина и кадий аула.

– Имам! Герай-бек должен быть казнён. Своей корыстью и разбоем он нанес вред нашему святому делу, а его смерть смоет этот позор с нас.

– Ты прав, сын веры, – мягко сказал Гази-Магомед. – Чем чище будут наши ряды, тем больше людей пойдет за нами. Что ты еще хочешь сообщить, Гамзат-бек?

– Имам, разреши мне самому, всенародно отрубить голову презренному выродку и вору.

– Нет, Гамзат-бек, нет. Это – дело палача. Ты не убийца. Твои чистые руки могут быть обагрены только кровью гяуров и бежавших к ним властителей, вроде шамхала, ханши Паху-Бике и ее презренных сыновей. В Аварии и так слишком много людей, ненавидящих тебя. А если ты казнишь Герай-бека, у тебя появятся кровники в вашем роду. Зачем умножать врагов? Ты поступил правильно, остальное сделает палач. Садись и обсуди с нами, когда и как нам следует ударить по Грозной и станицам казаков.

В Черкей на военный совет съезжались начальники отрядов, чтобы сообща решить «большую» войну с русскими.

Неожиданные удары мюридов по Дагестанской линии и разгром отряда Эммануэля взволновали Паскевича и разъярили Николая. Захват Кизляра, трехдневное пребывание в нем войск Кази-муллы, погром города, осада Бурной и Внезапной, падение блокгаузов и мелких укреплений – все это создало напряженную, тревожную обстановку на Северном Кавказе. Большая часть русских полков все еще находилась в Анатолии, и, хотя мир с Турцией был заключен, отряды медленно возвращались в Закавказье.

Паскевич слал фельдъегерей в Петербург, но вместо помощи из столицы шли указания и повеления разгневанного императора, вносившие еще большую растерянность и сумбур в дело управления краем.

Только поздней осенью 1830 года стали прибывать из Закавказья части, ранее уведенные на турецкий фронт.

После военного совета, созванного имамом, минуло два дня. Русские, оповещенные лазутчиками, ждали новых вестей, понимая, что имам, пользуясь рядом успешно проведенных набегов на Тарки, Дербент и Темир-Хан-Шуру, не остановится на этом. Но куда пойдут скопища мюридов – снова на дагестанские дистанции или бросятся всеми силами к Грозной и Владикавказской крепостям? От лазутчиков не поступало ничего. Разведка, высланная местными приставами, не сообщала новых данных, и штабы Дагестанской и Кавказской линий терялись в догадках. Ответ пришел ранним осенним утром из района Гудермеса.

Четырехтысячный отряд мюридов под командованием Гази-Магомеда напал на русские опорные пункты «Слава» и «Крест». В ожесточенном бою оба пункта были взяты горцами, около полутораста солдат убито, захвачены пленные, а сами опорные пункты сожжены. Затем в Грозную поступило новое донесение: имам возле Гудермеса разгромил русский отряд, взял с бою орудие, отогнал табун драгунских коней в двести голов и двинулся в сторону аула.

По тревоге из крепости Грозной на помощь отступающим срочно поскакал Гребенской полк под командованием полковника Волженского. За казаками двинулись отряд пехоты, четыре орудия, три сотни казаков Моздокского полка и триста человек армянских и татарских волонтеров.

Гребенцы, встретив кавалерию имама в семи верстах от Гудермеса, с ходу атаковали мюридов. После короткой рубки горцы подались назад, в сторону теснины, окруженной густым лесом.

Полковник Волженский скакал в первых рядах гребенцев, рубя отставших, отстреливавшихся мюридов.

Казаки, празднуя победу над горцами, на полном скаку влетели в Дженгутаевскую теснину, где скрылись мюриды.

– Браво, молодцы! – размахивая шашкой, закричал Волженский.

Это были его последние слова. Пораженный пулею в сердце, он свалился с коня, а вокруг него закипела ожесточенная рубка. Густые толпы пеших и конных горцев ринулись из леса, тесным кольцом окружив поредевший полк. Отрезанные от выхода из теснины, гребенцы бились насмерть.

Гази-Магомед, имитируя бегство незначительного отряда своей кавалерии, заманил их и здесь, в теснине, всеми силами навалился на казачий полк.

В истории конных боев на Кавказе мало было подобных схваток. Этому ожесточенному шашечному бою, который произошел в осенний день возле Гудермеса, принадлежит одно из первых мест.

Поняв, что гибель неминуема и уйти некуда, казаки, сбившись в кучу, дрались беспощадно. Почти все старообрядцы, дети пугачевцев и выходцев с Яика, они, закусив бороды в знак причастия, рубились с мюридами, которые в свою очередь бросались в кинжалы, веря, что смерть в таком бою ведет их в рай, к гуриям и вечной жизни. Лязг шашек, удары кинжалов, ржание копей, пистолетные выстрелы, стоны и крики людей заполнили место боя.

И вдруг ружейный залп и четырехорудийная картечь, пронесшаяся над мюридами, прервали бой. Бегом, форсированным маршем подошел высланный на помощь казакам отряд из Грозной. Еще залпы, еще несколько орудийных выстрелов, и пехотные батальоны со штыками наперевес бросились на мюридов, а моздокцы и армяне, зайдя с фланга, отрезали горцам отход.

– Братья, мы победили! Мы можем уйти обратно, – сказал имам.

Мюриды, спокойно отстреливаясь, не спеша отходили к Гудермесу. Русские не преследовали их.

Из восьмисот двадцати человек гребенцев уцелело пятьсот семь, остальные были зарублены в этом кровопролитном бою. Из пятисот семи человек только триста шестнадцать были невредимы. Сам полковник был убит и спустя два дня вместе с погибшими гребенцами похоронен в братской могиле возле Грозной.

Пулло, граф Стенбок-Фермор, Небольсин, поручики Апраксин и Куракин, артиллерийские и пехотные офицеры, полурота солдат, отдавших последний залп-салют по убиенным, сотни казачек, казаков и жителей слободок и форпостов проводили погибших в последний путь.

Казаков отпевал свой старообрядческий священник, Волженского – православный, четырех армян – местный тертер [51]51
  Священник.


[Закрыть].

Жизнь в крепости не изменилась. Гребенской полк пополнился молодыми казаками. Из Моздока подошли еще три сотни линейных казаков; сменилась пехота, ушедшая на Дагестанские дистанции, и события мрачного октябрьского дня стали забываться.

Новые события заслонили все.

Глава 13

– Господа! Прибыл фельдъегерь из Петербурга, – начал Пулло. Лицо его было напряженно, глаза тревожно и сосредоточенно смотрели на офицеров. – Случилось чрезвычайное происшествие. В Польше мятеж. Польские полки перешли на сторону бунтовщиков, среди русских частей брожение… Начались военные действия. Из Варшавы выведены наши полки. Великий князь Константин еле спасся, успев скрыться от напавшей на Бельведер разъяренной черни. Наши войска по приказу великого князя отошли за Вислу, Прага пока в наших руках. Донские полки, атакованные поляками, отбились и тоже ушли за Вислу. Население городов и деревень присоединяется к мятежникам, – взволнованно закончил полковник.

Все молчали. Новость была поразительной по своей неожиданности и масштабу восстания.

«Революция», – подумал Небольсин, ожидая дальнейших слов полковника.

– Главнокомандующим назначен граф Дибич-Забалканский. Ему посланы подкрепления, но и у поляков насчитывается свыше ста пятидесяти тысяч мятежных солдат, снабженных артиллерией, амуницией, провиантом, и, главное, их поддерживает население.

– Де-ла! – протянул казачий генерал Федюшкин.

– Час от часу не легче, – добавил Новосельцев, а подполковник Стенбок-Фермор покачал головой.

– Теперь Кази-мулла со своей братией развернет такую каруселю, что только держись казак! – сокрушенно сказал Федюшкин.

Остальные молчали, подавленные тяжелой новостью. Каждый понимал, что польское восстание неминуемо скажется на местных делах. А Петербургу сейчас не до Кавказа.

В то время как на Кавказе развернулся газават, на западе России возник новый очаг войны.

Николай I, взбешенный успехами Июльской революции во Франции, решил двинуть свои войска, подкрепленные Польским корпусом, в Бельгию и Францию для подавления революции и восстановления на троне свергнутого Карла X Бурбона.

Французская революция дала толчок польским патриотам. Поляки, сами угнетенные, вознегодовали и решительно воспротивились французскому походу. Тайные общества, как националистические, так и революционного характера, слились воедино. В войсках участились призывы к восстанию, к изгнанию русских и освобождению Польши. И аристократы, и горожане, и польские полки, и, конечно, католическое духовенство развернули агитацию среди населения и крестьян. Все было готово к взрыву, все ждали начала восстания, и только официальные русские власти во главе с наместником Польши, братом Николая I великим князем Константином, ничего не знали и не хотели знать.

В ночь на 17 ноября 1830 года в Варшаве, Ловиче и других городах польские полки напали на русские гарнизоны. Повстанцы захватили Бельведер, резиденцию великого князя Константина, успевшего сбежать от восставших. Русские войска отошли за Вислу и остановились в предместье Варшавы – Праге. Крепости Людвин и Замостье были сданы полякам, которые создали свое Временное правительство. Мятеж распространился по всей стране, перекинулся на Литву и Белоруссию. Командовавший польскими войсками генерал Хлопицкий повел наступление на Прагу и вытеснил основные силы русских из Царства Польского.

Обеспокоенный Николай спешно послал войска, вплоть до гвардии, на помощь Константину.

В самом начале польского мятежа главнокомандующим русской армией был назначен граф Дибич-Забалканский, вяло и нерешительно руководивший войсками. 24 и 25 января 1831 года русские несколькими колоннами вступили в Царство Польское между Бугом и Наревом. С этого времени вплоть до мая по всему фронту развернулись упорные бои.

Французы не поддержали Польшу. Временное правительство разъедали разногласия. В сейме властвовала дворянско-помещичья клика, которая, боясь потерять свои богатства и земли и опасаясь народной революции, через голову армии обратилась к Николаю с просьбой о мире. Все усиливавшиеся русские войска нанесли ряд тяжелых поражений повстанческой армии, что и предопределило победу русских.

В конце мая 1831 года от холеры неожиданно умер Дибич, и на его место Николай назначил вызванного с Кавказа Паскевича. 13 июня он прибыл в Польшу и принял командование. В июле русские провели ряд успешных боев и, наступая на Варшаву, разбили, разогнали и полонили как регулярные, так и повстанческие части поляков.

Понимая свое поражение, повстанцы дали последний бой под Варшавой, после чего огромная часть их ушла за границу, остальные сдались на милость победителей.

В августе была взята Варшава, и сейм верноподданнически обратился к императору Николаю с просьбой о мире.

К ноябрю 1831 года польское восстание было подавлено.

Такова была военная и политическая обстановка, создавшаяся в России. И тем не менее пополнения из Закавказья и даже Средней России двигались на Кавказ.

Осень стояла сухая, теплая. Стихли ветры. Солнце жарко светило почти целый день. Блестящие и вьющиеся паутинки, словно шелковые нити, струились в воздухе.

Суббота была веселой и праздничной. В Грозную съезжались казаки и казачки из станиц. На возах-мажарах горами лежали арбузы, дыни, тыквы. Виноград и груши, битую птицу, живых ягнят, гусей и кур, розовых поросят, упитанных боровов, круторогих волов, коней разных статей и мастей; ведра с медом, бочки с чихирем – все везли, вели и несли из станиц, из-за Терека, из отдаленных армянских поселений в крепость.

В воскресенье был храмовый праздник.

Теплый и тихий вечер окутал долину. Звонили колокола армянской и православной церквей.

Возле крепости, на слободке, в расположении семейных рот и далее к Сунже, где расквартировались коноводы кубанских сотен и драгунских эскадронов, – всюду текла спокойная, размеренная жизнь. Бабы в сарафанах и ярких платьях, в цветастых платках, в новой обувке важно сидели или прохаживались группами. Молодые девки, среди которых было несколько казачек, водили хоровод и пели. Казачата в бешметах, а кое-кто и в отцовской черкеске, лихо отплясывали лезгинку под звуки гармошки, сопилок и зурны. Черноморские казаки, чубатые, с опущенными книзу усами, степенно и старательно выводили запорожскую песню о русских полонянках, изнывавших в далекой туретчине.

С противоположного берега реки доносилась задушевная терская песня, созданная еще во времена Ивана Грозного, «одарившего» казачью вольницу «рекой буйным Тереком со уго-о-одьями да со при-то-ками».

– Старая, истинно казачья песня, – указывая на поющих терцев, сказал Федюшкин Небольсину.

 
…Уж и че-ем ты на-а-с, царь, пожа-а-алуешь,
             ой, царь, пожалуешь,
ой да за работу молодецку-у-ю-ю…
             да все ка-а-за-а-чию… —
 

подтягивали бабы.

 
Ой, пожалую вас рекой-ой, Те-ре-ком,
             ой, буйным Тереком…
Ой, буй-ны-ым Те-е-реком
             Со прито-ка-ми да со у-го-дьями… —
 

мягко выводили тенора.

– Видали, когда эта земля уже нашей была, – удовлетворенно сказал Федюшкин, – еще царь-батюшка Иоанн Четвертый Грозный ее нашим прадедам пожаловал.

– Чужую землю дарил, – иронически ухмыльнулся Стенбок. – Не дал вашим дедам воли на Яике и Волге, а вот здесь милость свою проявил.

– Чем и восстановил против казаков всех горцев, – коротко добавил Небольсин.

– Ой, нет, – оживленно возразил Федюшкин, – земли здесь богато было, никто ее не засевал, не пахал, не ухаживал… Стояла пустая без пользы. Чечены да орда ею не пользовались. А как пришли казаки, так те как собаки на сене… ну оттого война с ними и началася… Опять же Расее вширь надо было идти, а они тут, как бельмо на глазу. Обратно, значит, за оружию берись казак. А тут и московское войско на подмогу приспело.

– Не-ет, господа столичные, вы нашей казацкой жизни не знаете, как она да откудова складывается… А она с исстари, от веков идеть… Казак и службу цареву несеть, и границы берегеть, и сады садить, и пашаницу сееть, и русскую славу умножаеть. Вот чего значит казак! – поднимая голову и оглядывая офицеров, вмешался Желтухин.

– Одно у вас хорошо, что крепостных нет, а остальное… – И, не закончив фразы, Небольсин махнул рукой.

Присутствие офицеров штаба, которых хорошо знали казаки, солдаты, жители крепости, слободок и форпоста, несколько мешало непринужденному веселому отдыху, а поминутное сдергивание картузов, поклоны, «здравжелаю» и тому подобное в свою очередь надоело офицерам.

– А не зайти ли нам, господа, на «белую» половину кабачка Ованеса? – не без лукавого удовольствия спросил Стенбок, хорошо знавший злачные места крепости.

Ованес – подрядчик, глава маркитантов и староста торговцев Грозной – был моздокский армянин Ганджумов, деловой, ловкий и оборотистый, за каких-нибудь пять лет прибравший к рукам все доходные коммерческие дела. Его сын Давид, молодой человек, отлично говоривший по-русски, носивший не староармянскую одежду, как его отец, а современные франтоватые пиджаки, высокие воротники и узкие модные брюки со штрипками, числился командиром армянской милицейской сотни и весьма храбро вместе с русскими совершал набеги на чеченские и ногайские аулы.

«Чистая половина», или, как ее звали, «дворянская», была на втором этаже деревянного дома с отдельным входом и с противоположной стороны от общего зала. Здесь были старые, еще не обтрепавшиеся диваны, два больших зеркала, несколько стульев, цветы в горшках и два паласа на стенах. Большой стол занимал половину обширной комнаты, возле него несколько выкрашенных в желтый и голубой цвета скамеек и табуреток. За дверью – буфет и особая кухня, в которой готовились для «чистой» публики различные блюда.

Две разбитные безмужние бабенки, мальчишка-армянин лет шестнадцати, племянник Ованеса – почтительно неразговорчивый Сурен встретили гостей.

Куракин, неоднократно бывавший «в гостях» у Ованеса, приказал встретившим его улыбками молодицам:

– Шашлычку, да побольше помидоров на шампурах, да бадрижанов не забудьте… а пока – шемаи, кинзы, тархунчику, огурцов да сыру тушинского.

Прожив около года в Тифлисе, он, как и большинство петербургских гвардейцев, считал себя кавказцем и щеголял грузинскими и армянскими словами, приобретенными в тифлисских духанах.

– Есть хороши кобийски, десят раз лучше тушински, – доложил Сурен.

– Давай и его, а вино какое?

– Какой скажите, такой будет… наши ресторация се имеет, – важно ответил армянин.

– Ишь ты – «ресторация», – повторил есаул Желтухин, – а по мне духан как духан!

Они расселись за столом, на который бабенки уже постлали свежую скатерть и расставляли посуду.

Отсюда, из окон второго этажа «ресторации» Ганджумова, отлично были видны западная часть Грозной, крепостные укрепления, дорога, ведущая на Цецен-аул, и поблескивавшая под солнцем Сунжа.

Пение казаков, гармошки, заливавшиеся на берегах Сунжи, отдельные голоса и выкрики танцующих как-то мягко долетали до офицеров. Что-то располагающее к миру, отдыху, покою и глубокой человеческой общности было разлито во всем, что в эти минуты заполнило вечерний досуг людей.

Небольсин молча смотрел в окно, думая об этом радостном и таком ненадежном мимолетном покое.

Заливистый, звонкий женский голос выделялся в общем хоре поющих женщин и, долго не смолкая, звенел в воздухе.

– Хорошо поет бабочка… В столице такую за деньги б показывали публике, – сказал, подходя к окну, Стенбок.

– Это, барин, ваше благородие, Машка Тюфелева, лучше ее никто здесь песен не играет…

– И сама – королева, даром что в гулящих значится, – добавила вторая женщина.

– А что, хороша? – полюбопытствовал Куракин.

– Дюже ладная, красивше ее тут никого нету, да ты, ваше благородье, баринок наш, опоздал… Ее давно прибрал к рукам провиантский майор Прохоров, – засмеялась первая.

– А мы ее вместе с провиантским к себе зачислим, – пошутил Куракин.

За столом тем временем между Небольсиным, Стенбоком и Федюшкиным шел разговор о более важных делах.

– Полторы тысячи польских солдат да сто шестьдесят офицеров на этих днях сюда пожалуют. Это их за мятеж из Польши выслали, надо будет по полкам да гарнизонам разослать. Половина останется на нашей Гребенской, а другая – на Дагестанскую линию… Опять забота, – неодобрительно говорил Федюшкин.

– Их и в Закавказье через Дарьял сотен восемь отправили, – вставил Небольсин.

– И в Сибирь, и на Север, и на поселение, кое-кого даже с семьями, – продолжал Федюшкин.

– Что ж, раз провинились перед царем и Расеей, нехай сымають вину, помогають нам с гололобыми драться, – решительно сказал есаул Желтухин.

Офицеры переглянулись. До сознания бравого есаула не доходила мысль о том, что люди, ставшие мятежниками, борясь за независимость своей страны, за свободу своего народа, вряд ли охотно будут сражаться за своих поработителей, да еще против горцев, которые, подобно им самим, воевали за свободу и землю.

На лестнице послышались грузные шаги, звон шпор, и в раскрывшуюся дверь вошел полковник Пулло, сопровождаемый адъютантом.

– Вот вы где, господа, уединились. Спасибо казакам, указали дорогу. У-ух, жарко! – отирая платком пот, сказал он.

– Просим, просим, господин полковник! Будете за тамаду, – приветствовал его Куракин.

– Нет, им уж будьте вы, помоложе, – отказался Пулло. – Эй, Сурен, дай мне холодного квасу или пива.

Офицеры вновь расселись.

– Господа, завтра вечером в зале Офицерского собрания предстоит некое развлечение, – желая переменить тему разговора, сообщил Пулло. – Приехавшие с оказией из Ставрополя гости дадут представление. Говорят, два сюжета – одна цыганочка, другая итальянка – прелесть как хороши, проделают перед публикой танцы, споют песенки и покажут прочие фокусы. Будут еще актерки и итальянцы. Поручик Володин, наш постоянный распорядитель и дансер, – он указал на улыбающегося адъютанта, – споет вместе с супругой гарнизонного штаб-лекаря Смирнова различные песни и романсы.

– Интересно! Обязательно придем. В нашей крепостной дыре не часты такие развлечения, – оживился Стенбок.

По лицу Небольсина прошла мучительная гримаса, он с трудом овладел собой, чтобы скрыть волнение. Образ Нюшеньки, спектакль во Внезапной, весь тот вечер с представлением и танцами пронесся перед ним. Никто не заметил его помрачневшего лица.

– Цыганочку эту я видел, недурна, канашка, хотя нет нужной плотности в комплекции… зато глаза! «Ах, очи, эти очи»… – откидываясь на спинку дивана, пропел Куракин.