Текст книги "Буйный Терек. Книга 2"

Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

– Остановились они во флигере поручика Купцова, во дворе фурштатской команды, – вставила молодуха, знавшая, по-видимому, все, что делалось в крепости и слободе, – а мужик с ими приехал че-ернай-чернай, как негра какая, из нехристей, видно, и усы у него с пол-аршина. По-нашему не говорит, все молчит и зыркает на всех глазами.

– Это итальянец Моски. Он побывал у меня в штабе, просил покровительства и содействия, – улыбнулся Пулло. – И человек он тихий, и по-русски понимает, и христианин к тому ж.

– Ну-у! – удивилась молодуха. – А мы за цыгана или арапского негру посчитали. Господа добрые, ваши благородия, разрешите заказы несть! – вдруг закончила она, видя, как из раскрытой двери ей махал рукой и звал на кухню Сурен.

– Неси, голубушка, да поживее, мы все проголодались, – разрешил полковник.

 
Що не вмила шыты-мыты,
         не вары-ты…
Що не вмила с казаченьком добрым жы-ты! —
 

доносилось из-за реки. Это черноморцы, потомки запорожских сечевиков, казаки, давно переселенные на Кубань, пели свою веселую, неумиравшую песню о том, как неудачно «оженився» есаул Комар, и о его злой, сварливой жене.

Вечер мягко, словно нехотя, сходил на землю. Горы лиловели под лучами уходившего за хребты солнца. Теплый, пронизанный ароматами полей, несколько густой и пряный воздух нагонял не то дрему, не то сонный покой. Пение стихло, где-то замычали коровы, напомнив офицерам их детство, деревни, в которых они проводили лето. Все они были помещиками, так или иначе связанными с крестьянами, деревенской жизнью, ее обиходом и порядками.

– И сено тут пахнет, как у нас под Тулой, и скот, возвращаясь с поля, мычит, как везде в России, – мечтательно произнес охваченный воспоминаниями Куракин.

– Только что люди другие, орда некрещенная за Тереком и Сунжей, а так все одинаково, – поддержал его есаул Желтухин.

– А и люди здесь тоже одинаковые, ваше благородие, – вмешиваясь в разговор офицеров, сказала женщина, подававшая на стол шашлыки, – те ж человеки, таки ж, как и мы, грешные. И добрые, и злые, а сказать про иху жизнь, так дай бог, чтоб наши мужики да бабы так в ладу да согласии жили, как они.

– Это как же? – озадаченно спросил есаул.

– А так… Вот и в Грозной, и на хуторах, и поблизости к крепости чечены живут мирные, так никакого от них обмана да непорядку не видим. Коли ежели чего обещали – сделают, и помочь и достать чего – в аккурате… а детишек своих любят не дай как… Для них без детишков и семья не в семью…

– Это чечены-то? – с неодобрительной ухмылкой осведомился есаул.

– Они… Ежели ты с ими добром, так и они к тебе с миром. Вон, спроси Нюрку, – кивнула она на вторую прислуживавшую женщину, – сколько тут есть мирных кунаков, мы, с их марушками, ну, значит, бабами, – пояснила она офицерам, – и дружим и куначим. Чего ж плохого в этом? Одно добро. Друг дружке помогаем. Мы к им и в гости ходим, детишкам когда сахару али леденцов принесем. Они нас как своих почитают, а ведь и середь нас есть такие, что таких, как я али Нюрка, что дружим с марушками, осуждают. «Нехристи… бусурмане, нелюди… души в их нету» и еще бог знает чего болтают. А я так скажу – дрянных людей везде хватает, а середь наших, российских, и того поболе.

– Ишь ты, раскудахталась как, за гололобых в защиту пошла. Попадись ты им одна в поле али за Тереком, они тебе покажут доброту… – обозлился Желтухин.

– Бывали мы и за Тереком и за Сунжей, ничего плохого не случалось, а вот от вашего брата казака как от первого охальника стеречься надо. «Мы хрестьяне», «мы в церкву ходим», «постимся», а сами хуже последнего чечена себя обозначаете, – уже забыв про гостей, распалилась баба.

– Ну, счеты между собой потом сведете, а пока, красавица, как звать-то тебя? – миролюбиво спросил Стен-бок.

– Глашей, – вдруг застыдившись, сказала женщина.

– А пока, Глаша, корми нас.

– Молодец ты, Глаша, – похвалил все время молчавший Небольсин, – везде есть подлецы и звери, и везде есть добрые и хорошие люди. Будь здорова, Глаша, – и отпил глоток вина.

– Спасибо, добрый барин… Давай вам бог счастья, – пожелала обрадованная женщина и пошла на кухню.

– Защитница! Много чего понимает… – со злостью буркнул, глядя ей вслед, есаул. – Все они гулены да шлюхи! Сидела б себе в Расее, а на казачью сторону нечего было ехать. Живут тут за нашей спиной, отъедаются да нашего ж брата и хают…

Но видя, что никто из офицеров не обращает внимания на его возмущение, есаул успокоился и принялся за еду.

Чарки с вином быстро опустошались. Сурен внес еще две кварты грузинского вина, а на смену шашлыку подал жирный плов с цыплятами.

За окном угасал шум, лишь отдаленные голоса, визг и смех женщин да залихватские выверты гармошек еще носились в воздухе.

Пулло с увлечением рассказывал о встрече с Паскевичем в Тифлисе, куда тот вызывал полковника незадолго до отъезда в Петербург.

– Особенно поразила меня его супруга, уже не помню – не то Эльза, не то Грета Густавовна, пышная этакая булочка, в типично немецком вкусе: бело-розовая, томная, с полной шеей и, – полковник жестом показал, – пышными бюргерскими формами. Ну, конечно, игра в высший свет, манеры, грассировка, этсетера… Но что меня поразило, господа, это полное раболепство нашего графа перед ней. Ну прямо страх и ничтожество написаны на его лице… И так, и сяк, и забыл даже обо мне, все какие-то ублажательные словечки, а она – как статуя, холодна; римская матрона перед плебеем! – И Пулло расхохотался, вспоминая эту встречу.

– Да, я знаю графиню, она действительно держит нынешнего Варшавского князя в ежовых рукавицах. При дворе подшучивают над его робостью перед ней, а государь даже как-то сказал ему: «Ты, Иван Федорович, гроза для турок, поляков и французов, а вот перед немкой робеешь, как рекрут в первом бою», – смеясь, вставил Стенбок.

Есаул оживился.

– Сволочи эти бабы! Все – дрянь, что эти бабы гулены, – кивнул он на уносивших тарелки женщин, – что княжеские жены – одна им цена. Ей бы, чертовой дочке, радоваться, что за фельдмаршалом, князем замужем, а она…

– А ты, есаул, видно, не любишь женщин? – с веселым любопытством спросил Пулло.

– А чего их любить? Казак должон службу нести, коня любить, конь ево не подведет, а баба… – Желтухин махнул рукой, – только для хозяйства да поддержания роду нужна.

Все расхохотались.

– Неужели вы серьезно так думаете? – поинтересовался Стенбок.

– Ну а как же? – в свою очередь удивился есаул. – Есть, конечно, и у нас такие казаки, что нюни да слюни с ими разводят, так только, доложу вам, самые это дрянные люди по службе, да и то, слава те боже, мало их таких водится.

– Кель бет! [52]52
  Какое животное!


[Закрыть]Совершеннейший троглодит, – покачивая головой, сказал Стенбок.

– Э, нет, это настоящий гусар! Таких я встречал и в Гродненском и в Александрийском полках, – вмешался Куракин.

– А почему, спрошу вас, Алексей Петрович неженатый был? А потому, – поднимая палец кверху, будто отвечая самому себе, продолжал есаул, – умный он был человек, веры в них не имел.

– Ну, – засмеялся Небольсин, – жены у него, это точно, не было, зато кябинных [53]53
  Временных жен, согласно мусульманскому уставу.


[Закрыть]целых пять на Кавказе оставил.

– Шесть, с вашего позволения, и детей кучу; правда, всех их под разными фамилиями обеспечил, – уточнил Пулло.

За окнами послышались цоканье подков, громкие голоса.

– И господин полковник, и все тута… Дозвольте проводить.

– Нас ищут, – становясь серьезным, сказал Пулло.

Небольсин выглянул в окно. Внизу стояли кони, возле которых толпился народ. Двое всадников шагом подъехали к уже сошедшим с коней казакам.

– В чем дело, станичники? – спросил Небольсин.

– До господина полковника прибыли, мы с поста, что возле шестой фигуры [54]54
  В то время означало на местном военно-казачьем наречии сторожевые вышки для караулов, вынесенных за линию станиц.


[Закрыть]стоит. Дозвольте подняться, ежели господин полковник здеся, – доложил один из казаков.

– Ты старшой? – появляясь в окне, крикнул Пулло.

– Так точно, приказный [55]55
  То же, что в пехоте ефрейтор.


[Закрыть]Тимохин, Волжского линейного полка.

– Подымайся сюда, – и Пулло вернулся к столу.

Приказный постучал в дверь. Это был рослый черноусый казак со смелым, мужественным лицом и умным, проницательным взглядом. За его спиной стоял невысокого роста чеченец, дружелюбно поклонившийся офицерам.

– А-а, здравствуй, Идрис, давно не видывал тебя. Ну, как дела? Сначала говори ты, Тимохин.

– Так что, вашсокбродь, чечны немирные из Шали на пост прибыли. Трое от ихова старшины цидулю до вас, письмо, значит, привезли…

– Письмо? О чем же? – переводя взгляд на чеченца, спросил полковник.

Идрис, мирный чеченец из предместья крепости, был и торговцем и переводчиком, ведшим свои и штабные дела с немирными аулами Чечни. Он торговал с ними ситцем, продавал сахар, крупы, мелкие скобяные изделия, изредка посылал и медикаменты, которые тайком скупал в солдатских лазаретах.

– Старшина Шали Саид-бей письма прислал… одна свой письма, другая – русски пленны апчер есть, одна солдат тоже. – Идрис задумался, посмотрел на Пулло и, обведя взглядом офицеров, сказал: – Трицит рублей золотой ахча апчер, одна туман – солдат. Сам имам, – почтительно продолжал он, – такой цена сказал… сам Гази-Магомед сказал: «Апчера хороши человек, его назад пускать надо».

– Эге, – протянул Пулло, – это кого ж похвалил имам, интересно.

– Похвалил, а денежки за него берет, – не без ехидства вставил есаул.

– Ну, денежки невелики, да и не в них суть, важно, что мюриды и среди нас хороших заметили… А как фамилия офицера?

Казак пожал плечами.

– Не могу знать, вашсокбродь, да тут в письме все обозначено. – И он, вынув из кармашка письмо, отдал его Пулло.

– А где немирные остановились? – спросил Стенбок.

– На посту возля фигуры отдыхают. Два молодых, а третий с чалмой, така рожа, что не дай бог приснится…

– Что, страшон? – и Желтухин подморгнул приказному.

– Да нам он не страшон, мы всяко видели, а просто все лицо в порезях да шрамах, на одну ногу хром, видать, когда-нибудь пулей подшибли.

Идрис улыбнулся.

– Это очень храбренный мюрид есть… Его сам имам знает, его чеченски начальник Бей-Булат кунак был…

– Как зовут-то его? – осведомился есаул.

– Кунда-эфенди, Хорочой аул, – почтительно, с особым уважением сказал переводчик.

– А-а, знакомец мой, как же! – тоже не без уважения произнес Желтухин. – Это верно, первый джигит у вас, и рубиться, и стрелять, и табуны карапчить может.

– Кунта-бей се может, – с гордостью подтвердил Идрис.

– Только лет-то ему немало, поди под шестьдесят подходит.

– Крепкая еще джигит, стрелять, война ходить, два день, два ночь лошад ездит, крепко может, силная человек он, – с удовольствием подтвердил Идрис.

Пулло дочитал письмо.

– Чеченцы предлагают выкупить взятых в Дагестане в плен двух нижних чинов. Вот письмо разжалованного за четырнадцатое декабря двадцать пятого года бывшего гвардии поручика, – Пулло прочел, – Булаковича. С ним вместе был взят в плен раненый солдат Егоркин, которого мюриды возвращают за десять рублей серебром.

– Бу-ла-ко-вич! – протянул, что-то припоминая, Куракин. – Да, был такой, не то в Измайловском, не то в Семеновском полку.

– Я знаю его, – сказал Пулло, – теперь и я вспомнил. Он уже не разжалованный, за отличия в делах против горцев унтер-офицер Булакович награжден Георгиевским крестом, а за храбрость при отражении штурма крепости Внезапной произведен в прапорщики. Он числился без вести пропавшим, и я очень рад, что этот храбрый солдат нашелся.

Пулло с удовольствием проговорил всю эту длинную тираду. Полковник обладал удивительной памятью, он отлично и надолго запоминал фамилии и даже имена солдат и офицеров, с которыми встречался. Пулло без ошибки называл даты и места, где происходили те или иные события, лучше, чем официальный справочник, мог сказать, когда и за что был произведен в следующий чин офицер, за что награжден орденом. Полковник весьма гордился этим и охотно со всеми подробностями передавал такие по сути не очень уж нужные военачальнику мелочи.

– Я тоже несколько знаю его, – сказал Небольсин. – Из Москвы я вез ему письмо его матушки, но здесь в Грозной узнал, что разжалованный Булакович в прошлогодних боях пропал без вести. Очень рад, что он нашелся, и еще более, что не написал о нем ничего его матери.

– Отлично, так что ж, господа, надо выкупить этого достойного человека, – начал-было Стенбок.

– Господа, я прошу вашего согласия сделать это лично мне. Дело в том, что у меня еще сохранилась часть пожалованных государем денег, поэтому мне следует выкупить прапорщика из чеченского плена…

– Тем более что вы знакомы с его матушкой и со спокойным сердцем сможете ей написать письмо о сыне, – засмеялся Пулло. – Я попрошу вас, капитан, взять на себя и всю процедуру: переговорить с мюридами, найти место и время передачи нам пленных, а затем подать мне рапорт о прапорщике Булаковиче для продолжения службы его императорскому величеству и зачислении в войсковую часть. Возьмите письмо.

Небольсин взял письмо разжалованного и вышел вместе с переводчиком Идрисом и приказным Тимохиным во двор.

– Устройте мюридов на ночлег у кого-либо из мирных чеченцев, а утром мы встретимся с ними, – сказал он.

– Не-ет, капитан, мюрид не пойдет… Я скажу, капитан хочет, капитан и полковник Пулло хочет… Завтра они опять на пост едут… Мюрид здесь спат, кушат нелзя… Кунда-эфенди сердиты челавек, Кунта-бей говорит «нет… нелзя», се мюрид его слухают.

– Ну что ж, тогда скажи, пусть завтра в девять утра приедут к посту, там встретимся и уговоримся о месте выкупа и передачи пленных. Ты хорошо меня понял? – спросил Небольсин.

– Хорошо, очень добре, – засмеялся переводчик. – Завтра девят час, пост шест.

Идрис и приказный сели на коней, ожидавшие их казаки подтянулись, и вся кавалькада поскакала обратно на пост.

Небольсин вернулся к офицерам.

Молодухи сменили тарелки, а Сурен внес еще две глиняные кварты с вином.

Когда капитан вернулся к себе, было уже довольно темно, хотя огня еще не зажигали.

– Добрый вечер, Александр Николаевич, с хорошей прогулкой, – встретил его Сеня. – А к вам тут гости приходили.

– Кто такие? – отстегивая шашку и снимая сюртук, спросил Небольсин.

– Эн месье ом авек жоли фамм, – ухмыльнувшись, пояснил Сеня.

– Фамм? Кто ж такие?

– Не то цыгане, не то армяне, он по-русски вроде мало понимает, а она ничего, чисто так говорит. Я с ним по-французски разговаривал.

– Воображаю! – засмеялся Небольсин.

– Они еще придут, да вон, легки на помине, – И Сеня пошел отворять двери негромко постучавшимся людям.

Едва Небольсин успел накинуть сюртук, в комнату вошли невысокого роста, темноволосая, с приятным лицом женщина лет двадцати трех, следом за нею черноусый, с заметной проседью на висках, чуть сутулый человек с просительным выражением на усталом лице.

– Можно к вам, эччеленца? – спросил, почтительно кланяясь, мужчина на не очень правильном французском языке.

Его спутница сдержанно, с достоинством поклонилась, окидывая быстрым взглядом капитана.

– Прошу вас… Во-первых, садитесь, – дружелюбно пригласил Небольсин, – во-вторых, с кем имею честь…

– О-о, эччеленца, честь невелика, перед вами, – усаживаясь на краешек табурета, сказал черноусый мужчина, – странствующие артисты. Я – директор труппы, Энрико Моски. Эта дама – сеньорита Лючия, артистка первой руки. Остальные дамы и мужчины остались на постоялом дворе, где мы имеем удовольствие расположиться.

Женщина улыбнулась.

– А-а, я слышал, господа, о вашем приезде и очень рад познакомиться с мадемуазель Лючией и с вами, синьор Энрико. Вы итальянец?

– О, си, си, эччеленца! Из Калабрии, хотя последние восемь лет, перед тем как попасть в Россию, жил в Пьемонте.

– И давно вы у нас? Сеня, дай, пожалуйста, вина, пастилы и конфет, – распорядился капитан.

Не ожидавшие такого приема гости смешались.

– Эччеленца, мы простые люди… мы не часто встречаем внимание к себе… – начал было синьор Моски, но Небольсин жестом остановил его.

– Вы – мои гости, мы впервые встречаемся друг с другом, и я буду рад выпить бокал вина за здоровье синьориты Лючии и за успех вашего-дела.

Итальянец растроганно посмотрел на Небольсина и тихо сказал:

– Благодарю вас, синьор капитано! Вы напомнили мне кавалеров, воспитанных в духе восемнадцатого века. Я ведь, бродя по свету, немало видел людей! – И, заметив, что Небольсин хочет что-то спросить, сказал: – Да, я пленный солдат великой армии Наполеона Буонапарте, – с гордостью подчеркнул он итальянское происхождение Бонапарта. – Я был в отряде герцога Сардинского, посланного на помощь французам осенью двенадцатого года, но… – он замялся, – из ста двадцати итальянцев до Москвы дошли только сорок два, да и то в качестве пленных. Нас на марше захватили гусары где-то возле Смоленска. Остальные мои компатриоты или разбежались по дороге в Россию, или погибли под пиками казаков.

– О, так вы, оказывается, старый солдат! – одобрительно сказал Небольсин.

– Какой там солдат! Я был с самого детства артистом, пел на площадях и улицах песни, ходил по канату, глотал огонь и шпагу, знал десятка три фокусов, а главное, играл в разных пьесках в дни ярмарок и карнавалов в Пьемонте. Меня и забрали в солдаты прямо со спектакля, в гриме и парике. Герцогу нашему нужно было по требованию французов послать роту пьемонтцев на помощь императору… Так мы очутились в России.

– А вы, мадемуазель? – спросил Небольсин.

– А я – гречанка. Уже два года работаю в труппе синьора Моски, пою, танцую, жонглирую. Мы недавно были в Москве, Туле, Ставрополе, а после вас поедем в Тифлис…

– И не утомляют вас такие передвижения?

– Что же делать? Надо жить, надо работать, – пожимая плечами, спокойно ответила мадемуазель Лючия.

Синьор Моски медленно допил свой бокал, отказался от второго, просительное выражение опять появилось на его лице.

– Многомилостивый и добрый эччеленца! Мы, артисты, люди бедные, обремененные семьями, заботами и тяжелым трудом. Зная ваш отзывчивый и добрый характер, – профессионально заученным голосом начал он, – мы убеждены, что вы осчастливите наше завтрашнее представление и посетите скромный спектакль, украшая его своим присутствием.

Небольсин искоса глянул на Лючию. Девушка с удовольствием жевала пастилу, но на ее лице было написано ироническое и несколько презрительное выражение. Она заметила быстрый взгляд Небольсина и чуть-чуть улыбнулась ему.

– Верю, верю, господин Моски. Несомненно, ваша труппа отличная, и я с удовольствием познакомился с вами. Если дела позволят мне, я побываю на вашем театре, но, – капитан развел руками, – возможно, к вечеру не буду в крепости.

У синьора Моски вытянулось лицо, а мадемуазель Лючия, перестав есть пастилу, удивленно воззрилась на капитана.

– Тем не менее я прошу вас принять от меня небольшие деньги, два золотых червонца, как дань уважения вашему мастерству и красоте синьориты. Если вернусь рано, обязательно буду вашим гостем.

Два золотых червонца были неожиданно большой суммой, и гости с восхищением смотрели на Небольсина.

– Ваша щедрость, дорогой эччеленца, не имеет границ. Мы, бедные бродячие артисты, от имени всей труппы благодарим вас, – растроганно сказал Моски, пряча золотые в глубокий нагрудный карман.

– Приходите, синьор капитано. Мы будем рады вам, – скромно и, видимо, искренне сказала Лючия.

Когда артисты ушли, Сеня удивленно протянул:

– Два червонца… это да! Ежели б старик один пришел, вы б ему, Александр Николаевич, десятку ассигнациями дали… Экий хитрющий народ! – одобрительно и не без зависти закончил он.

Утром Небольсин, сопровождаемый есаулом Желтухиным, шестью конными казаками и десятком драгун, прибыл на пост номер шесть. Возле вышки сидели постовые казаки, по небольшой площадке фигуры ходил часовой, то и дело поворачиваясь и вглядываясь в разные стороны. Двое чеченцев в папахах, при шашках и кинжалах, но босые, сидели у воды, свесив ступни ног в мутную прохладную воду. Третий, сурового вида, крепкого сложения чеченец внимательно и сосредоточенно смотрел на подъезжавшую к посту группу.

– Салам алейкюм! – поздоровался Небольсин, сходя с коня.

– Алейкюм салам! – вразброд ответили чеченцы, а старший, это, по-видимому, и был Кунта-эфенди, поднял ладонь кверху и негромко сказал:

– Здравствуй, капитана…

Желтухин кивнул ему и дружелюбно произнес:

– А-а, старый знакомец, помнишь Урус-Мартан и Датых? Мы с ним, Александр Николаевич, не раз встречались.

Чеченец без улыбки скосил глаз на есаула и что-то по-чеченски ответил ему.

Желтухин рассмеялся, по-видимому, поняв слова старика.

– Он гово́рит, два встречался, оба живой ест, три раза встречался – один живой не будет, – засмеялся переводчик.

Казаки недружно засмеялись, чеченец нахмурился и вопросительно посмотрел на Небольсина.

– Скажи ему, что приехали с миром и я надеюсь еще не раз мирно встречаться с ним.

Переводчик не понял Небольсина, и тот еще раз, уже медленнее и проще, повторил свою фразу.

– Это добре… хороший дела говоришь, ваша блахородия, – уразумев смысл сказанного, одобрил Идрис и тут же перевел чеченцам.

Все трое наклонили головы, а Кунта-эфенди широким жестом пригласил Небольсина в тень. После недолгой беседы договорились, что завтра к полудню чеченцы выведут пленных, подлежащих выкупу, а русские примут их, уплатив требуемые деньги. Как с одной, так и с другой стороны должно быть по шести человек. Ни русские, ни чеченцы не должны иметь при себе огнестрельного оружия, только шашки и кинжалы. Русские и чеченские отряды, наблюдающие за церемонией, не должны подходить к берегу реки Мичик. Расстояние между ними – одна верста. После передачи пленных и получения выкупа русские и чеченские делегаты медленно и спокойно возвращаются к себе. Стрелять или начинать бой разрешается лишь спустя час после окончания процедуры. Небольсин и Кунта-эфенди согласились на условия, пожали друг другу руки, и старый, суровый мюрид улыбнулся:

– Хороша русска апчер… Якши адам…

Из Тифлиса прибыли три батальона Бутырского полка, полевая батарея, взвод единорогов, полубатарея ракетчиков и восемь фальконетов. Вместе с пехотой пришли две сотни донских казаков и три эскадрона-улан Ольвиопольского полка. Во главе прибывшего в крепость отряда был полковник Клюге фон Клюгенау, «герой», как его называли в корпусе, минувшей персидской войны и офицер, отличившийся в отрядах Бурцева и Муравьева в недавно законченной турецкой кампании.

Полковник привез из штаба Кавказского корпуса приказ барона Розена о подготовке всех частей Гребенской и Дагестанской дистанций, а также и резервов, находящихся за Тереком, к вторжению в горы Дагестана.

– Его величество, император и самодержец Николай Павлович особым указом к войскам вверенного мне корпуса приказал всеми силами обрушиться на непокорный Дагестан и аулы вечно бунтующих чеченцев. С доблестью, всегда сопутствовавшей русскому оружию, разгромить и примерно наказать всех, кто дерзнет противостоять мощи русской армии. Лжеимама Кази-муллу, мюридов и его последователей, а также и зачинщиков волнений в горах Дагестана, помощников сего новоявленного «пророка» захватить, а будь сие не удастся – истребить. Аулы, дерзнувшие восстать противу русского войска, сжечь, сады и посевы уничтожить, скот и захваченных женщин и стариков отогнать за Терек.

«Как вовремя мы выкупаем Булаковича», – подумал Небольсин, слушая, как смачно и четко полковник Клюге читал приказ главноначальствующего Кавказским корпусом барона Розена.

Федюшкин, перехватив взгляд Небольсина, покачал головой, а Пулло, дождавшись, когда Клюге фон Клюгенау дочитал приказ, сказал:

– Да-а! Легко писать, труднее выполнить… Опять, значит, пойдут аулы вроде Дады-Юрта, Черкея, Казанищ…

– Или ачхоевских и ауховских лесов, – добавил есаул Желтухин.

– Господа, я сам кавказский офицер, с тысяча восемьсот двадцать первого года и по турецкую кампанию воевал в Чечне и Дагестане. Знаю, что трудное дело поручил нам наш августейший император, но мы – русские и выполним повеление государя! – торжественно произнес Клюге.

Небольсин усмехнулся. Здесь было больше немцев, нежели русских людей – Пулло, Редигер, сам Клюге, барон Медем, подполковник Стенбок, наконец, Розен или недавно раненый в Чечне генерал Эммануэль…

– За нами идут новые полки и батареи. Барон Розен посылает на линию почти половину войск, освободившихся после мира с Турцией. На подходе батареи, казаки, грузинская милиция, три пехотных полка и отряды кубанских и бакинских добровольцев. Из Ставрополя идут батальоны Второго Московского полка. Словом, имам и его шайка обречены. Время похода в горы пока неизвестно. Вас же, господа, прошу хранить в тайне как повеление нашего императора, так и приказ командующего Кавказским корпусом. Тайна и внезапность обеспечат успех похода.

Офицеры молча поклонились.

– А теперь, господа, честь имею сообщить вам о наградах и производствах, а также столичные московские и тифлисские новости. Я привез много писем, газет и вообще всего, чего вы ждете с каждой оказией. Ведь я сам подолгу сидел в таких крепостях, как Внезапная, Куба, Шемаха и отлично знаю, как офицеры ждут оказию, – смеясь, закончил полковник Клюгенау.

За обедом и те, кто раньше знал полковника, и те, кто впервые познакомился с Клюгенау, одобрительно отнеслись к нему. Полковник действительно был старым кавказцем, обстрелянным и опытным, держался сердечно и просто, несмотря на то, что назначался временным начальником всей Гребенской линии и полковник Пулло переходил под его начало. Особенное же расположение к себе Клюгенау приобрел, когда после тостов за царя, за русскую армию, за победу над горцами неожиданно провозгласил тост за «нашего старого друга и отца кавказских солдат Алексея Петровича».

«Ура!.. Виват Ермолову… Многая лета!» Звон стаканов покрыл этот неожиданный для всех тост.

Воскресный день кончался, но крепость, слобода и поселения, расположенные по обе стороны речки, были полны радостного шума.

Воздух, насыщенный ароматами земли, полей и леса, под легким ветерком, набегавшим с гор, колебал листья, трогал ветки, чуть колыхал занавеси в раскрытых окнах офицерских квартир. Мелкая, сверкающая рябь то и дело пробегала по почти неподвижной, как бы заснувшей реке.

Солдатская церковь отзвонила, с колокольни слободской еще несся чистый, торжественный колокольный звон. Солдатки, слободские бабы и девушки сидели на завалинках низеньких хаток. В палисадниках еще копались куры, по улице прохаживались солдаты, казаки, драгуны. Песни доносились из крепости, слободы и поселка женатых солдат.

 
Во-о лузях, тай ще при бэрези… —
 

неслось от реки, где плескалась в воде пехота.

 
Засвита-а-лы ко-за-козаченьки
В поход с полуночи-и-и… —
 

стройно, с присвистом пели кубанцы, сотня которых занимала форпост у базара.

Вечер, тихий, располагающий к отдыху и благодушному покою, опустился на Грозную.

 
Ой, и чем ты нас, царь, по-о-жалуешь,
Ой, чем пожалуешь, ой да за рабо-оту молодецкую… —
 

тянули кизлярские казаки, отдыхавшие после утренних дозорных разъездов по кордону.

 
Ой, да по-жа-алую вас рекой
Те-е-реком, ой, буйным Те-реком, —
 

рокотали басы, а тенор вырвался вперед и на высокой, сладчайшей ноте выводил:

 
Ой, буйным Те-е-реком со прито-о-оками…
 

А басы, догоняя его, покрывали густым:

 
Со-о уго-о-одьями…
 

Заходящее солнце, залитые его лучами розово-синие хребты и блестящие снежные вершины гор – вся эта мирная картина отдыхающих, наслаждающихся покоем людей даже отдаленно не напоминала о трагедии, которая разворачивалась в полях, ущельях и скалах этого благодатного края и которая называлась «Кавказская война».

Представление и труппа синьора Моски не походили на театральный вечер господина подполковника Юрасовского, несколько лет назад устроенный в крепости Внезапной. Хотя и здесь возле хорошо освещенного входа стояли группы солдаток, сновали юркие продавцы сластей и жареной кукурузы, подходили и подъезжали на дрожках дамы и офицеры, все же что-то новое, более городское было вокруг. Да и сама крепость Грозная по своим размерам, расположению, значению для русских была другой. Это был центр и средоточие всей Гребенской и даже Дагестанской линий. Невдалеке расположились русские станицы, вокруг форпосты и казачьи военно-сторожевые пункты, множество торговцев, постоянно увеличивался приезд «вольных», то есть поселенцев и их семейств. Солдатские слободки все больше и больше расширялись. Часть «вольных» уже расселилась за Сунжей, куда проложили новые дороги. Словом, Грозная становилась городком, военным оплотом русской власти между Тереком и Сунжей.

Площадку перед Офицерским собранием и подходы к зданию освещали большие, с треском горевшие плошки и несколько факелов. Конные драгуны и казаки, а также спешенные линейцы полукругом занимали площадь, на середине которой пылал костер.

Небольсин прошел через открытые двери во внутрь, где уже собрались зрители, главным образом военные с женами и дочерьми. Капитан удивился, заметив неизвестных ему дам, по-видимому, совсем недавно приехавших в Грозную.

По обычаю того времени, офицеры, чиновники, врачи и весь персонал, обслуживавший большие гарнизоны и штабы в сильно укрепленных крепостях края, выписывали свои семьи, вместе с которыми приезжали сестры, свояченицы, подруги и даже просто знакомые женщины, стремясь выйти замуж за офицеров, пребывавших в одиночестве.

У входа Небольсина встретил с угодливой улыбкой синьор Моски, низко и в то же время благодарно поклонился ему.

– Добрый вечер, маэстро. Как видите, я все-таки успел в гости, – приветствовал его Небольсин.

– Мы, – подчеркивая слово «мы», произнес итальянец, – весьма рады этому. Без вас, эччеленца, наш вечер был бы скучен.

Помещение, отведенное под представление труппы синьора Моски, было самым обширным по всей Грозной. Двухэтажный на каменном фундаменте дом, причем первый этаж – кирпичный с высокими окнами. Зал с двумя выходами и с хорошо натертыми полами имел не менее двадцати саженей в длину и около двух в вышину. Второй этаж – деревянный, с антресолями, гостиными и буфетной комнатой. На хорах расположился оркестр драгунского полка.

В комнатах людно. Много военных, дам, штатских, несколько франтоватых молодых людей с баками, в узких, на талии перехваченных фрачках. Два генерала: один – еще моложавый, с пышными, седеющими усами и заметной проседью на висках, второй – лысый, с худощавым, ничего не выражающим лицом. Первый – генерал майор Коханов, начальник Дагестанской линии, второй – генерал Витгоф, присланный сюда бароном Розеном в качестве помощника по административно-хозяйственному управлению краем.

«Когда эти барыньки и барышни приехали сюда?» – подумал Небольсин, глядя на цветник молодых особ, группами сидевших на табуретах и скамьях. Все офицеры гарнизона, кроме занятых на дежурствах и постах, находились здесь. Среди присутствующих было несколько чеченских, осетинских и кумыкских князей и алдаров, туземные пристава в прапорщичьих погонах, кто с крестом, а кто с медалью «За усердие» или персидский поход.