Текст книги "Буйный Терек. Книга 2"
Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)
– Вашсокбродь, вас командир батальона просют, – подходя к капитану, доложил солдат. – Они возля палатки дожидают.
Небольсин кивнул и пошел к холму, на котором стояла небольшая белая куполообразная, палатка майора Кислякова.
– Закусим, господин капитан, выпьем чайку с ромом, – вводя Небольсина в палатку, сказал майор. – А тем часом и приказание от полковника придет. Садитесь, – указывая на большой бесформенный валун, предложил он.
Долина была полна жизни, движения, звуков. Стучали топоры и молотки, сверкали под лучами солнца лопаты и кирки. Слышались голоса солдат, ржание передравшихся коней, возгласы офицеров, руководивших наспех создаваемыми фортификационными укреплениями.
– Что задумались, господин капитан? Может, сомневаетесь, выдержим ли натиск этого имама? – услышал Небольсин голос майора. – Выдержим! У нас есть все, а главное – пехота, чего у этих голодранцев и в помине не водится. А в нынешней войне пехота да пушки решают дело.
– Да, конечно! – все еще находясь под впечатлением своих дум, односложно ответил Небольсин.
– А эти «уллю-лю» да «алла», которыми башибузуки и курды стращают нас, одна чепуха! – Майор махнул рукой. – Мы, бывало, подпустим их на залп, они скачут, размахивая клинками, да орут, а мы подпустим их шагов на сто пятьдесят – сто да ка-а-ак ахнем залп… один, другой. Затем солдатики, как на учении, влево и вправо – бегом-раз… а за ними батареи, да на картечь. «Огонь, беглый… гранатный, картечь!..», а пехота уже их с флангов огнем кроет. Тут не то что янычары, а сам сатана с турецким султаном и те потеряют голову. А картечь рвет тех, кто еще уцелел… Тут и казачишки наши, донцы, те в пики атакуют, а терцы, те в шашки… По-о-теха!!
– Ну, а если прорвутся на вас? – полюбопытствовал капитан.
– Бывало и так, случалось, – спокойно продолжал майор. – Под Гасан-Калой они на наши батальоны в клинки пошли… почти до вагенбургов прорвались, а тут каре. Знаете, то самое пехотное каре, что еще Наполеон изобрел… Поди возьми его, когда весь батальон, как еж, штыками ощетинился, а остальные прицельный огонь по коннице ведут. Дело, прямо скажу, для нее гнилое… Вон ваш дружок и побратим, Порфирий Гостев, тот под Байбуртом, когда генерала Бурцева убили, построил каре, в середине два орудия и вагенбург из повозок создал, шесть раз на него в атаку курды и сувари турецкие кидались, а он их легко, как ребят малых, отбрасывал… Четыре часа продержался, пока помощь с генералом Устиновым не пришла. Штабса и Станислава за это получил наш Порфирий… Э-э, чегой-то за горой пыль поднялась, видно, казаки с донесением скачут, – прерывая себя, сказал Кисляков и быстро зашагал к группе офицеров, тоже наблюдавших за все приближающимся пыльным столбом.
«Вот человек, которому все ясно: и его дело, и его назначение, и зачем он находится сейчас здесь, и что будет делать через час или день…» – подумал Небольсин, глядя вслед энергично шагавшему майору, и пошел за Кисляковым.
Двухтысячный отряд мюридов, которым командовал Шамиль, появился в лесу возле Грозной. Хотя задача Шамиля была ограниченной – отвлечь внимание русских от главных сил имама, пошедших на Владикавказ, – тем не менее горцы своими передовыми частями ввязались в бой с шестьюсотенным полком, составленным из казаков Червленной и Щедринской станиц. К казакам немедленно присоединились триста наурцев [71]71
Казаки терской левобережной станицы Наурской.
[Закрыть]и два дивизиона драгун с тремя легкими орудиями. Командовавший отрядом генерал Федюшкин без труда отбил наскоки кавалерии мюридов, а подполковник Стенбок-Фермор с драгунами рассеял передовую колонну Шамиля. Бутырский пехотный батальон и «женатые» роты бросились в штыки на гору Таур-Даг, где расположился штаб Шамиля, но до боя дело не дошло. Узнав, что генерал Вельяминов выступил из Грозной наперерез войску имама, Шамиль, послав донесение Кази-мулле, отступил из-под Грозной.
Ночью самовольно направились в Дагестан около трехсот всадников, услышавшие о том, что русские со стороны Темир-Хан-Шуры вторглись в горы и угрожают их родным местам.
К полудню следующего дня бежали даргинцы и жители Горной Чечни. Однако хуже всего было то, что почти все аулы Малой Чечни и чеченцы, жившие вблизи пограничной полосы, не только не присоединились к мюридам, но даже запретили им входить в селения.
А вечером к Шамилю присоединились отряды, так неудачно атаковавшие Моздок и две притеречные осетинские станицы. Привезли и Гамзат-бека. Он пришел в сознание, но был крайне слаб. Чувствовалось, что наибу нужны отдых и покой.
Шамиль снова послал донесение имаму, не скрывая провала начатой операции и разброда в войсках. Всю ночь он ждал ответа, но от имама не было ничего. К утру еще сто с лишним человек ушли из отряда. То были кумыки, кабардинцы и насильно мобилизованные ингуши.
Небольсин присоединился к офицерам, внимательно следившим за появившимся из-за холма казачьим разъездом.
Впереди скакал офицер, за ним человек двенадцать терцев. Кони тяжело дышали. Пена на удилах и лоснящиеся от пота бока говорили о том, что казаки проскакали немало верст.
– Где майор Кисляков?! – еле сдерживая танцующего, горячившегося коня, крикнул казачий офицер.
– Здесь я, а вы откуда, хорунжий? – выступил вперед майор.
– Хорунжий Яицков, Владикавказского полка. Вам приказ и донесение от полковника Огарева, – соскакивая с коня, доложил офицер.
Казаки разом спешились, и, разминая затекшие ноги, стали выводить своих разгоряченных коней. Кто-то попросил воды.
– Та-ак! – читая бумагу Огарева, сказал майор. – Значит, не выгорело под Моздоком, ожглись и под Грозной… Господа, – обратился он к офицерам, – казаки и гарнизон Моздока здорово погромили мюридов. Сам Гамзат не то убит, не то ранен в рукопашной.
Гул одобрительных возгласов покрыл его слова. Солдаты, так же как и офицеры, жадно слушавшие майора, заговорили разом.
– Тише, тише! – поднимая руку, приказал майор. – Что это вам, турецкий майдан или армянский базар?.. Слушайте дальше. – И он громко, внятно прочел:
– «Другая колонна мюридов, осмелившаяся приблизиться к Грозной, отброшена в горы Чечни. Армия лжеимама рассыпается, из нее бегут куда попало. Сам Кази-мулла отрезан отрядом генерал-лейтенанта Вельяминова, перекрывшего все пути горцам к бегству. По данным лазутчиков, имам отводит свое скопище назад, уже и не помышляя о нападении на Владикавказскую крепость. Нам приказано догнать его отступающие арьергарды и завязать с ним бой, но, – майор поднял палец и раздельно прочел, – не доходя до ингушского урочища Назрань, остановиться и дальше не преследовать. Отряд генерала Вельяминова и казачьи полки Грозной сами закончат уничтожение имама. Постояв не более суток под Назранью, вам надлежит присоединиться к главному отряду, который подойдет туда завтра. Объявите всем господам офицерам, казакам и солдатам благодарность за молодецкую службу.
Полковник Огарев».
– Вот оно что! – почесывая щеку, проговорил артиллерийский поручик. – Значит, возможно, и боя не будет и с Козою не встретимся.
– Напрасно землю рыли, камень таскали… – засмеялся кто-то из солдат.
– Не напрасно, солдату все на пользу, вроде как ученье, да и кто знает, может, этот Кази со страху да с отчаяния на нас напрет, – поучительно сказал майор. – А теперь по местам! Ко мне вызвать осетинского сотника с офицером и ингушского прапорщика с сорока всадниками.
– Так как же, господин капитан, – обращаясь к Небольсину, продолжал майор, – пойдете в поиск со своими осетинами или утречком нагоним их под Назранью?
– С ними, – коротко ответил Небольсин.
– Тогда – с богом! Вон и осетинские офицеры спешат сюда.
Сотник Туганов с Абисаловым и прапорщиками Хадзараговым и Газдановым подошли к ним.
Майор прочел им приказ Огарева и, дав указания, сказал:
– А теперь – в путь! Держитесь не дале чем на семь-восемь верст от нас. Через каждые два часа – донесение; ежели ввяжетесь в бой, не зарывайтесь. Помните, вас всего ничего, а мюридов много. Командовать будете вы, капитан, как офицер штаба, а также руководить боем в случае чего. – Кисляков подумал и решительно продолжал: – Даю вам полусотню терских казаков. Они народ тертый, бывалый, не подведут.
Через полчаса две с половиной сотни осетин, сорок ингушей и около шестидесяти казаков на мелкой рыси выбрались из лагеря, где все еще стучали молотки, сверкали лопаты и росли, по-видимому, ненужные завалы.
Майор Кисляков с вершины холма помахал Небольсину и скрылся в палатке.
Впереди шли смешанные дозоры из ингушей и казаков. Осетины несли боковые охранения. Разъезд из двадцати ингушских всадников умчался вперед.
Солнце садилось за лес, когда небольшой отряд русских приблизился к развилке дорог, ведших на Назрань. И только здесь впервые он встретил две арбы и нескольких конных ингушей, от которых прапорщик Куриев узнал, что нигде поблизости и даже за самой Назранью нет ни одного мюрида.
Еще в полдень Кази-мулла повернул назад свое воинство и, обходя Назрань, форсированным маршем увел его куда-то в сторону Датыха. Прискакавшие дозорные доложили, что из Назрани навстречу отряду выехали старики.
– Они просят, чтобы русские не входили в аул. Ни чеченцев, ни дагестанцев нет. Они бежали еще днем.
Небольсин остановил свой отряд в поле, обещая ингушам не приближаться к Назрани. Обезопасив себя караулами и дозорами, маленький русский отряд расположился на ночевку в двенадцати верстах от Назрани.
Боевая обстановка похода, тревожная ночь в степи, ответственность за вверенный ему отряд вытеснили все недавние мрачные думы Небольсина, и чувство разочарованности, и навеянную им меланхолию… Небольсин снова стал строевым кавказским офицером, четким распорядительным командиром, требовательным к себе и подчиненным. Трижды за ночь он то с сотником Тугановым, то с караульными начальниками обходил посты, выставленные впереди отряда.
Звездная ночь до самого утра была тихой и спокойной. Луна неясно озаряла поляну, дороги, лесок.
В Назрани еле слышно лаяли собаки да иногда ночные птицы тревожно перекликались в лесу.
Уже посветлело. Восток стал покрываться алеющей, все разраставшейся, светящейся грядой, когда Небольсин наконец прилег возле крепко спавшего Абисалова.
Через час его разбудили. Солнце поднялось над степью. Белели сходившиеся на поляне дороги, вдали темнел лес.
От майора прискакал разъезд. Полковник Огарев велел всем возвращаться к головному отряду. Кази-мулла со всем своим ополчением бежал в Горную Чечню, и только отряд Вельяминова настиг где-то за Грозной небольшую фланговую группу мюридов и уничтожил ее.
Неуспех задуманной имамом экспедиции был полный. Русские войска возвращались в Грозную, Темир-Хан-Шуру и Владикавказ.
Глава 21
Оказия подходила к Грозной. Впереди, как обычно, шли казаки, за ними батальон Куринского полка, позади телеги и возы с цивильными, торговцы, несколько армянских семейств. На двух фургонах везли товары для лавок Грозной. Словом, обычная картина.
Небольсин и майор Кисляков уютно расположились в крытой молоканской мажаре. Возле майора лежало несколько арбузов и дынь, и он поочередно лакомился ими.
Небольсин молчал, думая о Грозной. Там ли еще Евдоксия Павловна?.. Он вспоминал прощание… «Быть может, события последних недель задержали ее в крепости? Вряд ли Вельяминов, не говоря уже о самом Чегодаеве, позволил ей покинуть Грозную в столь тревожные дни», – думал он.
– Не хотите ли дыньки, сладкая да сочная, – прервал его раздумье майор.
– Спасибо, – беря кусок дыни, поблагодарил капитан.
Теперь, когда Кази-мулла бежал обратно в горы, путь на Грозную, как и на другие крепости, был совершенно безопасен. Провал планов имама сразу же сказался на горцах. Притеречные аулы, лесные хутора, даже отдаленные селения, вроде Шали, Цецен-аула и Гойт, притихли. Оживились торговцы и меновые конторы.
«Вероятно, уехала, – все еще думая о Евдоксии Павловне, решил Небольсин. – Да и Чегодаеву уже нечего делать в Грозной…»
– А во-он и крепость, – высовываясь из мажары, сказал майор. – Скоро и валы покажутся. А ну, стой! – приказал он вознице. – Надо на коня, да перед строем… Там нас, наверное, уже ожидают… – Он вылез из фургона, надел на сапоги шпоры.
– Велите, господин майор, подвести и моего коня, – попросил Небольсин, выбираясь из глубокой мажары.
Вскоре они на конях ехали впереди рот. Батальонные барабанщики дробно выбивали «поход», трубачи драгунского дивизиона заливисто играли: «Всадники други, в поход собирайтесь», а пехотные запевалы грянули:
Пышеть-пышеть царь ту-ре-е-е-цкай,
Пышеть ру-у-ус-скому царю-ю…
И роты громко и согласно подхватили:
Всю Рас-сею за-во-юю,
Сам в Рас-се-е-ю жить пойду…
Из крепости навстречу бежали люди. На валах, размахивая картузами, сновали солдаты.
Грянула крепостная пушка, было ровно двенадцать часов.
Оказия подошла к Грозной.
– Заждался вас, Александр Николаевич. Спервоначалу обеспокоился, да спасибо Алексей Сергеичу, он рассказал, что все господа офицеры могут задержаться…
– А где он сам? – спросил Небольсин.
– Здесь, Они тоже два дня как вернулись в Грозную, – сказал Сеня. – Барыню в Ставрополь отвозили…
– Какую барыню? – удивился Небольсин.
– Генеральскую жену, что… – начал было Сеня, но вошедший в комнату Булакович крепко обнял капитана.
– Ну, все, слава богу, в сборе, – сказал он. – Как ездилось? У вас, кажется, до дела не дошло?
– Не дошло. Имам даже не встретился с отрядом Огарева. А куда вы…
– Наладили басурмана так, что он и от Грозной вспять кинулся, – засмеялся Сеня.
– Полный крах! Но все-таки я не понял, кого вы отвозили в Ставрополь? – глядя на Булаковича, спросил капитан.
– Евдоксию Павловну, по личному поручению генерала Вельяминова, а оттуда ее генерал Го́рголи взял на свое попечение…
– Ничего не понимаю… А где же сам Чегодаев?
Сеня отвернулся, а Булакович с удивлением глядел на Небольсина.
– Как где? Разве вы не знаете, что произошло?
– Ничего не знаю. А что случилось?
– Погиб он… чуть ли не на второй день после вашего отъезда.
Небольсин неподвижно уставился на Булаковича.
– Чеченцы?
– Какой там чеченцы!.. Кабы они, а то кобыла зашибла до смерти, – сказал Сеня и стал торопливо рассказывать ошеломленному Небольсину, захлебываясь от возможности первым поведать эту ужасную новость.
Небольсин посмотрел на Булаковича.
– Очень жаль, что не смог предупредить об этом раньше, – сказал прапорщик, – но… – он пожал плечами, – событие это так взволновало всех, о нем так много говорили, что я был уверен…
– Нет… ничего не знал… Не знали об этом и у Огарева, – с трудом произнес Небольсин.
Сеня тихо вышел из комнаты. Булакович молчал. Небольсин растерянно огляделся и сел на стул.
– А что дальше? – наконец спросил он.
– Уложили в железный гроб, запаяли, отпели… Все были потрясены нелепой смертью…
– А она? – тихо перебил Небольсин.
– Оцепенела… была словно в трансе. В эти часы я мало видел Евдоксию Павловну, но спокойствие ее было трагичным и вызывало опасения у докторов. Я на следующий день должен был уезжать в Моздок, как вы и остальные штабные офицеры, однако вечером меня вызвали к генералу и он оставил меня здесь, поручив сопровождать Чегодаеву в Ставрополь.
– Ничего не знал… И как это во Владикавказе не слышали об этом? – пожимая плечами, сказал Небольсин.
– Эти дни я был возле Евдоксии Павловны, – продолжал Булакович. – Странное, удивительное состояние охватило ее. Говорила спокойно, держалась ровно, отдавала приказания слугам, на лице ни кровинки, а между тем…
– Что?
– Я два раза видел ее плачущей… В первый раз вхожу, а она стоит в саду у дерева, знаете, там толстые такие тутовые, обхватила его руками, плачет… Я тихо-тихо попятился назад, не заметила меня, да, видно, и заметить никого не могла, так безысходна и глубока была ее печаль. Вернулся через час – опять она спокойна, рассудительна, глаза сухие, впечатление такое, словно ничего с нею и не было… А второй раз – это уже когда мы уезжали. Гроб с покойным генералом крепостные люди и конные драгуны еще утром увезли. Ехали мы в дорожном тарантасе. Провожал ее весь здешний бомонд: Вельяминов, Таубе, Пулло, Клюге, конечно, с женами. Офицеры в мундирах, при орденах и касках… Драгунский оркестр играл что-то грустное, словом, на всех легла печать прощания и печали… И даже тут Евдоксия Павловна держала себя мужественно и твердо: ни слез, ничего показного, что обычно бывает в таких случаях на людях.
Поехали мы, остались одни только казаки конвойные. Оглянулась она назад, а Грозная еле видна, как заплачет, как заплачет, закричит, знаете, как деревенские наши бабы с жизнью прощаются…
Я молчу, что могу сказать, да и сам потрясен, понимаю, что наконец-то в ней горе и слезы наружу выбились… Молчу… Знаю, после этого ей легче станет. Иногда только краешком глаза гляну на нее, а она съежилась, собралась в комочек, и то молчит, а то с новой силой, с каким-то отчаянием, плачет… Потом стихла. Замолчала, но слез не вытирала, забыла, видно, про них… Так мы и доехали до первой остановки.
А через шесть дней после выезда из Грозной добрались до Ставрополя…
– О чем она говорила в пути? – спросил капитан.
– Больше молчала, думала о чем-то, иногда чуточку оживлялась! Она любит вас, Александр Николаевич, – вдруг сказал Булакович.
Небольсин молча смотрел на него.
– Да, любит, – повторил прапорщик. – Я это знал и раньше…
– Она спрашивала обо мне?
– Ни разу… Да и зачем?
Оба замолчали.
– Александр Николаевич, я вам белье достану, солдаты тут баньку разожгли, – появляясь в дверях, предложил Сеня.
– Через полчаса, – вздохнув, сказал Небольсин. – А потом что было?
– В Ставрополе уже знали о несчастье. Ну, встретили Евдоксию Павловну чиновные люди, ведь покойный был начальством и по тамошним понятиям – вельможей. Я передал генералам Горголи и Гейдену письма Вельяминова. Снова панихида, отпевание и прочее. Четыре дня провела она в Ставрополе…
– Утомило ее все это?
– Конечно, но была сдержанна, почти спокойна и, когда уезжала, просила поблагодарить всех в Грозной за помощь и участие.
Они снова замолчали.
– А вы не сходите в баньку, Алексей Сергеич?
– Охотно… Достань, Сеня, и мне белья, – ответил Булакович. – Перед отъездом я попросил ее передать в Москве письмо моей матери. Она любезно согласилась, но… это уж… лишнее… – подыскивая слово, закончил Булакович.
– Почему лишнее? – думая о Евдоксии Павловне, спросил Небольсин.
– Два дня назад, по приезде в крепость, я нашел письмо на мое имя от доктора, пользовавшего мою мать… Она умерла, – неестественно ровным голосом сказал прапорщик.
– Агриппина Андреевна? – пораженный новостью, спросил Небольсин.
– Да, уже больше полутора месяцев назад… В те самые дни, когда мы с вами были у имама, – продолжал прапорщик.
Небольсин провел ладонью по лицу. Все было так неожиданно, так внезапно, что он растерялся.
– А вот и ваше белье, Алексей Сергеич, идите в баньку, разогрели ее в самый раз… Там и пар, и полок, и венички, – снова входя в комнату, сказал Сеня.
– Идемте, Александр Николаевич. Жизнь устроена так зло и непонятно, что удивляться ее сюрпризам нельзя, – сказал Булакович.
Глава 22
Прошло два дня, а Небольсин все никак не мог опомниться от впечатления, произведенного смертью Чегодаева.
Рассказ Булаковича об отъезде вдовы генерала, о ее окаменевшем лице и тайных, скрытых от всех слезах не давали покоя капитану.
Время шло, а боль не утихала, тем более, что, встречаясь с генеральшей Кохановой, женами Пулло и Клюге фон Клюгенау, он невольно вспоминал Евдоксию Павловну, и все, что окружало ее в те недавние, но уже безвозвратно далекие дни.
О Чегодаевой, как и о самом генерале, здесь не говорили. Частые смерти на кордонах, набеги горцев на линию, ежечасная опасность и постоянные тревоги приучили всех недолго рассуждать о погибших, а тем более о такой необычной смерти, какая постигла петербургского гостя.
Темой разговора были неудача и бегство в горы имама.
А события тем временем развивались.
Из Петербурга за подписью князя Чернышева пришел приказ всеми имевшимися у барона Розена силами в самые ближайшие недели начать наступление на Гимры и покончить с газаватом. Император Николай поручал Розену лично возглавить этот поход.
Наступала золотая кавказская осень. Желто-зеленые леса, еще густые фруктовые сады теснились вокруг станиц. Обильный урожай винограда, арбузов и дынь радовал казаков. Всего было в изобилии; от пшеницы, проса и овса ломились переполненные закрома. Станичные общественные амбары с отборным, про запас, зерном были набиты донельзя. Овцы, свиньи, поросята – в хлевах. Индюки, куры, гуси гоготали во дворах… Табуны молодых коней паслись возле станиц. Ароматы сухого вишенья, яблок, наливок, варенья и соленья вились над хатами. Вина – пей не хочу, хоть залейся чихирем и брагой!.. Наступила пора давить виноград. Молодой маджар и начинавший бродить в чанах чихирь рекой разливались по селам, хуторам и станицам линии. Тут бы готовить гулянки, вести танцы, начинать свадьбы… а вместо этого готовься казак на «орду», иди в горы, добивай басурманов…
И сытая казацкая злость охватила станицы… Злость, подогреваемая прошлыми разбродами и обидами и усиленная частыми походами войск. Казаки были сыты, пьяны, разгульны. Недавняя бескровная победа над мюридами разъярила их, особенно же тех, кто считал, что гололобые мешают казацкой вольнице и русским поселенцам спокойно и богато жить на этих благословенных землях.
– Теперь не полютуют! – грозя в сторону гор, говорили есаулы.
– Теперя дело к расчету идет… – повторяли казаки.
Август подходил к концу.
В Мехтуле произошел случай, какого не бывало уже несколько лет. Жители двух нагорных аулов перебили посланных к ним Гази-Магомедом мюридов, повесили наиба Хас-Магому и с оружием в руках напали на отряд, высланный против них Шамилем.
К ним присоединились другие аулы, и вся Мехтула восстала против имама и обратилась к русским за помощью. То же произошло и в Казанищах.
Небольсин только что вернулся от полковника Пулло. По тому, как спешно и необычно штаб выполнял приказания генерала, было видно, что экспедиция в горы будет совершена на днях. Небольсин писал указания начальникам дистанции, когда кто-то подошел к его столу.
– Здравствуйте, майор, рад вас видеть, – поднимая голову, сказал капитан, увидев Кислякова.
Майор был в полевой форме, при каске и шарфе.
– Я тоже… Хоть и недолго были вместе, а полюбились вы мне, Александр Николаевич, – просто ответил Кисляков. – Пришел проститься.
– Ухо́дите?
– Так точно. На заре мой батальон идет на тот берег Терека, а там по станицам к Кизляру, догонять полк. Зашел прихватить письмо к Порфирию, вашему побратиму. Их полк уже прошел Наурскую, идет к Николаевской.
– Как полк? Разве и эриванцы здесь? – удивился Небольсин.
– А как же! Разве барон Розен оставит в такие дни эриванцев? Они прибыли с ним, только он с кавалерией – сюда, а они походным порядком к Внезапной. Готовьте письмо Порфирию, я его, соленого черта, разыщу, и письмо передам, и о вас наскажу всякого.
– Спасибо, дорогой майор, сейчас напишу. Вы присядьте пока. – И Небольсин быстро написал:
«Дорогой мой друг и брат Порфирий! Я снова на Кавказе, уже два года. Искал тебя всюду, узнал, что ты за Тифлисом, писал неоднократно. Спасибо майору Кислякову, он рассказал о тебе. Поздравляю с чином и наградами. Служу в штабе при генерале Вельяминове, надеюсь, вскоре увидимся, так как генерал пойдет с главной колонной, с ним буду и я, Найду тебя, брат и друг, вспомним незабываемые дни 26-го года. Обнимаю. Твой Саша Небольсин».
Капитан заклеил облаткой письмо, и, охваченный воспоминаниями, молчал.
– Передам ему в самые руки, да еще за ваше здоровье выпьем, – услышал он голос майора.
– Скажите, что я обязательно найду его в походе, а выпьем мы тогда втроем, – улыбнулся капитан, пожимая руку Кислякову. – До скорой встречи. Вы очень, очень пришлись мне по душе.
– Оба солдаты, и оба на Кавказе, – крепко тряхнув руку Небольсина, ответил майор и, взяв письмо, скорым шагом вышел из штаба.
Главнокомандующий Кавказским корпусом барон Розен через Владикавказ прибыл в Грозненскую крепость.
Донские казаки, дивизион нижегородцев и три конные сотни грузинской дворянской милиции сопровождали его. Вместе с бароном прибыли генералы Вревский, Малинов и Бебутов.
Грозная военным парадом и оркестрами встречала начальство. На следующий день военный совет из семи генералов и одиннадцати полковников почти целый день заседал в резиденции барона Розена, кстати сказать, находившейся в том самом особняке купца Парсегова, который недавно занимали Чегодаевы.
Теплые августовские вечера были полны шума, гомона, жизни. Подолгу горели плошки, озаряя улицы. Конные казаки и ординарцы скакали по дорогам, увозя распоряжения совета. Обозы шли по левой, затеречной стороне, от станицы к станице. Внезапная и Темир-Хан-Шура заполнились людьми. Днем и ночью не прекращались передвижения русских войск, все ближе подходивших к предгорью дагестанских хребтов.
Горцы внимательно следили за ожившим русским лагерем.
– Завтра я отправляюсь с подполковником Клюге. Наш отряд через Чечню идет к Гимрам.
– А я через два дня с отрядом Пулло на Леваши и оттуда тоже на Гимры, – сказал Небольсин.
– Александр Николаевич, я человек не сентиментальный, наоборот, скорее сухой, аналитического склада ума… жизнь и ее уроки сделали меня скептиком и научили думать о вещах и людях без идеализации…
– К чему все это? – спросил Небольсин.
– А к тому, что единственный человек, кому я верю и готов быть другом и братом до конца дней, – вы. И не только потому, что выкупили у чеченцев и устроили мою судьбу здесь, конечно, и потому, но главное, Александр Николаевич, за то, что близки вы мне по духу, пришлись по душе так, как те, очень немногие, с которыми в декабре двадцать пятого года я вышел на Сенатскую площадь.
– Полноте, Алексей Сергеевич, куда мне до этих святых людей! – пытался остановить его Небольсин.
– Они не святые, они чистые, – взволнованно продолжал Булакович. – У меня была мать, теперь ее нет; нет и не было у меня брата или сестры. Я совершенно одинок, и, если б не вы, я б… – он замолчал, подумал и тихо признался: – Я не жил бы… не дорожил жизнью… Зачем мне она?
Небольсин обнял его.
– Остались один вы, Александр Николаевич. Я вижу в вас друга, брата, единомышленника, и это придает мне силы. Прошу вас, берегите себя. Смешно говорить это боевому офицеру, идущему на войну, но просить вас беречь себя буду.
– Дорогой мой, спасибо за приязнь, за братскую тревогу обо мне. Будем оба беречь себя.
– Будем! – коротко сказал Булакович.
– Как вы думаете, погибнет имам и его газават в этом походе?
– Наши силы огромны. Тремя-четырьмя колоннами мы идем. В истории и в жизни людей ничего не случается вдруг и внезапно. Существуют исторические законы, по которым из толпы всегда в нужную минуту выдвигается человек, объединяющий отдельные, разрозненные, порою даже запутанные идеи в одно целое. Особенно это относится к религиозным войнам. В случае гибели имама все повторится сначала.
Утром в Грозную пришла оказия.
Из Петербурга от Ольги и Надин было письмо, в котором кузины писали ему о разных столичных новостях, заканчивалось оно следующей фразой:
«Весной будущего года Модест и мы, по советам врачей, едем на два месяца на Кислые Воды. С нами приедет и Евдоксия Чегодаева, с которой, после смерти ее мужа, мы сдружились еще больше. Прими от всех общий поклон».
Небольсин улыбнулся.
«Отвечу, когда вернусь из Гимр», – подумал он, и, положив письмо в ящик стола, запер его на ключ.
В десятых числах сентября по приказу барона Розена почти три четверти действующего корпуса тремя колоннами двинулись в горы. Кавалерия Аргутинского-Долгорукова и пехотные части егерей остались в Левашах. Отряды аварской ханши без боя заняли дороги на Гимры, и казаки Кизлярского полка поднялись на Ханусский перевал.
Без сопротивления вся кумыкская низменность и предгорья Аварии и Чечни оказались в руках русских.
Мехтулинское общество признало власть русского царя. Даргинцы и лаки присоединились к ним. Владетель Кази-Кумуха Аслан-хан и таркинский шамхал продвинули свои войска в глубь горного Дагестана.
Все, кому надоела война и кто разуверился в победе имама, тайно и явно отходили от него.
Генерал от инфантерии барон Розен во главе большого шеститысячного отряда направился в Темир-Хан-Шуру; Клюге фон Клюгенау пошел по Малой Чечне, держа направление на Акуши и Гимры; Вельяминов, которому было поручено общее командование походом на Гимры, во главе центральной четырехтысячной колонны двинулся из Грозной в Дагестан. Конница Аслан-хана, татарская милиция и грузинские сотни, соединившись с кавалерией ханши, тесня малочисленные группы мюридов, шли на Гимры.
Розен остался для общего руководства в Темир-Хан-Шуре. Русские не спеша, медленно, осмотрительно двигались вперед, почти без сопротивления занимая встречные аулы.
Часть горцев отступила, остальные переходили на сторону русских, выдавая аманатов.
К двадцатому сентября русские с трех сторон заняли ущелья и горы, окружавшие Гимры. Все дороги, связывавшие Гимры с Чечней и горными обществами Дагестана, были перерезаны.
Началась блокада Гимр.