Текст книги "Буйный Терек. Книга 2"

Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

А на плацу уже шло одиночное учение. Скакали всадники, рубя глину и лозу, стреляли на скаку в качавшиеся под ветром картонные мишени. Вторая сотня джигитовала в стороне от дороги. Казаки делали «ножницы», с гиканьем проносились один за другим, то свисая с коня вниз головой, то на полном карьере поднимая с земли брошенные папахи и платки. Третья сотня, отойдя с плаца на полверсты, разделилась на две части и, изображая атаку, налетала друг на друга в конном строю. У этих всадников заранее были отобраны шашки и кинжалы, для того чтобы в пылу учения кто-либо не зарубил своего «противника». Взвод осетинских всадников на бешеном галопе цепочкой скакал по узкой тропинке, шедшей возле плаца. В руках каждого всадника был волосяной аркан. Конник на полном скаку кидал аркан на удиравшего от него «противника», всеми силами старавшегося уклониться от аркана. То и дело слышались смех и крики, когда удачно брошенный аркан выхватывал из седла не успевшего умчаться «противника». Здесь ушибы, падения и даже серьезные травмы не считались обидой. Это было учение, это был экзамен на умение и ловкость всадника, на то, что завтра необходимо будет в бою.

Пехота по сигналам горнистов то перебегала, то поднималась, то залегала и снова бросалась в штыки на невидимого «врага». Оба орудия «стреляли», подчиняясь командам батарейного офицера, но без ядер, без пороха, без дымящих фитилей. Просто отрабатывалось и повторялось то, что, возможно, уже завтра придется делать в боевой обстановке с настоящими ядрами и картечью, пока мирно лежащими в лотках.

Майор Сухов, целиком занятый учением, носился на сером жеребце между взводами и одиночными конниками, наводя порядок и поправляя ошибки всадников.

– Служака… этот знает свое дело. Начал службу еще в восемьсот двенадцатом году простым казаком, воевал с Наполеоном, побывал в Париже, гонял по степям и персов, и ногаев, а теперь – майор, кавалер Святой Анны второй степени, – с уважением отозвался о Сухове комендант.

А Туганов добавил:

– Справедливый человек. Для него главное – правда. Казаки очень любят и доверяют ему.

Спустя полчаса был дан отдых войскам, потом командование учением принял хорунжий Туганов. И опять конница у пехота повторили то же, что делали час назад. Наконец прозвучал отбой, и усталые, мокрые от скачки, рубки и маневров люди построились в колонны и двинулись к крепости.

Казаки ехали молча; солдаты с присвистом запели веселую песню про «Дуню Фомину». Песня была легкой, озорной, и под нее хорошо было идти строевым шагом, не сбиваясь с ноги.

Осетины шли взводной колонной. Впереди гарцевали Туганов и Абисалов, за ними со значком всадник с двумя Георгиевскими крестами, за которым ехал прапорщик осетинской милиции Алдатов.

– Александр Николаевич, обратите внимание на осетина со значком. Дома я расскажу забавный случай, – сохраняя деловое выражение лица, чуть слышно сказал полковник.

 
– Уж ты, Ду-у-ня Фомина,
За што лю-у-бишь Ивана, —
 

заливались тенора.

 
– Я за то люблю Ивана, што головушка кудрява,
Кудри вьются до лица, люблю Ваню молодца… —
 

подхватывали альты, а тяжелые басы, покрывая и тех и других, выводили:

 
Приговаривал Ванюша
К себе Дуню ночевать…
 

– Едемте и мы, Александр Николаевич. Ну как вам понравилось наше учение? – трогая копя, спросил Огарев.

– Отлично! Боевой, удалой народ! – восхищенно ответил Небольсин.

– Именно, удалой. Ну, а что не ведают всех тонкостей шагистики да парадной картинности, так это и не нужно. На Кавказе нужны смелое сердце, верная рука и точный глаз. Школа Ермолова, – сказал Огарев, и они поехали к крепости, куда уже подходили войска.

Обедал Небольсин у Огаревых. Чем больше наблюдал он за комендантом, тем больше нравился ему этот спокойный, рассудительный, чем-то напоминавший Модеста Антоновича человек. И суждения его не были похожи на тупую педантичную убежденность начальства, которая так угнетала Небольсина в Петербурге. Было что-то светлое, свое, человеческое в обхождении коменданта не только с офицерами И «проезжающими господами», но и с солдатами, казаками, осетинами, со всем простым народом, с которым ему по долгу службы приходилось иметь дело.

«Теперь понятно, почему Пушкин и Грибоедов дружили с ним… почему Ермолов просил при встрече передать ему поклон».

– Под Ставрополем я нагнал партию переселяющихся из России мужиков и баб. Стояли лагерем, отдыхали. Признаюсь, эта картина беспорядочного, почти насильственного переселения беспомощных людей произвела на меня тяжелое впечатление, – сказал Небольсин.

– Почему же? – спокойно осведомился Огарев.

– Да уж больно незавидная доля у этих оторванных от родных мест людей. Чужая земля, другие привычки и нравы, неведомые люди…

– Не-е-т, Александр Николаевич, вы очень ошибаетесь, делая столь скорый вывод из случайной встречи с переселенческой партией. Конечно, они идут на неведомое, но зато свободное существование среди русских же людей. Вы видели их усталыми, утомленными долгим путем; в дороге их обкрадывают провиантские чиновники и фурштадты. Более того, держат их под конвоем, как арестованных, непутевых людей. Все это пугает переселенцев, они теряют голову, начинают сожалеть, что согласились на отъезд, но… – Огарёв улыбнулся, – посмотрели бы вы на них через месяц-другой, когда они уже распределены по станицам и хуторам, когда жизнь вошла в колею, когда у них уже есть свои хаты, земля, пасется рядом скот, вокруг свои православные люди, церковь, базары, а главное, воля! Ведь и в слободках, и в крепостях, а тем паче в станицах начальство одно – атаман или командир гарнизона. Веди себя, как все: не воруй, не бунтуй, работай да создавай себе семью, дом – и никто тебя и не вспомнит. Ведь тут нет ни повинностей, ни налогов… А что они имели там? Кабалу, крепостную зависимость, произвол помещика, побои да скотный двор, а то и того хуже – их продавали… Не-ет, Александр Николаевич, здесь одна треть русского населения состоит из переселенных мужиков, так они до сих пор бога благодарят, что попали сюда… А у вас есть крепостные? – вдруг спросил Огарев.

– Мало, душ, наверное, сто, остальных отпустил на волю пять лет назад, хотел сейчас сделать то же и с остальными, но… – Небольсин развел руками, – умные люди отсоветовали… сделаю позже.

– Правильно поступили, Александр Николаевич, сделать доброе дело никогда не поздно, а после… – он подумал и тихо продолжал, – после дуэли не следует спешить…

– А как у вас? – в свою очередь поинтересовался Небольсин.

– Были, но отпущены на волю еще до воцарения Николая Павловича, – многозначительно сказал Огарев. – Кстати, я вам на плацу обещал рассказать забавную историю об осетине с двумя Георгиевскими крестами.

– Слушаю вас.

– В тысяча восемьсот двадцать седьмом году сюда, как вам известно, по повелению государя императора, из столицы приезжал начальник Главного штаба российской армии барон, ныне граф, Дибич, для того чтобы разобраться на месте в причинах ссоры Ермолова и Паскевича.

Небольсин кивнул.

– Возвращаясь в Санкт-Петербург, Дибич здесь, в крепости, провел четыре дня. Человек он непоседливый, вечно куда-то торопящийся, и вот взбрело ему в голову поездить с небольшим конвоем вокруг крепости. Однажды выехал он в своей коляске до Балты, сопровождаемый десятком казаков и адъютантом. Возвращаясь, решил пройти пешком по дороге, приказав конвою и кучеру через полчаса догнать его. Было тихо, спокойно, и вдруг небо заволокли тучи, грянул гром, хлынул ливень. Оглянулся туда-сюда – некуда спрятаться. Вдруг догоняет его всадник-осетин, поздоровался и говорит:

– Слуши, кунак-апчер, бери мой лошад, ежай скорей станций – а до станции версты три, – там оставь лошад, пей водка-чай, отдыхай.

Умиленный Дибич достал золотой полуимпериал и хотел было дать его осетину.

– Нет! – твердо сказал тот. – Не возьму! Садись скорей, ежай, дожжик сильна.

А дождь действительно был силен. Сел Дибич на лошадь осетина и поскакал, а тот под дождем поплелся по дороге. Вскоре его догнал конвой графа. Когда они доехали до почтовой станции, Дибич уже грелся у огня, пил чай и в умилении рассказывал о поступке благородного осетина.

– Я дождусь его и сам верну лошадь, – сказал он адъютанту. Вскоре появился и осетин.

– Спасибо, друг, – сказал Дибич. – Ты великодушный, благородный человек. Бери своего коня.

– Ага, – сказал осетин, – а тепер давай денга.

Дибич изумился:

– Как деньги? Ты же отказался от них?

– Я думал, ты бедни русски апчер… Зачем я у бедни апчер буду взят денга?.. А ты книаз, питербурхский енарал… Давай денга! – решительно потребовал осетин.

Дибич расхохотался и дал ему десять империалов. Так вот этот самый урядник и был великодушным осетином, – закончил рассказ комендант.

Оба посмеялись над этой забавной историей.

– Александр Николаевич, может быть, вы хотели бы остаться здесь, во Владикавказе? Пока я тут комендантом, я в силах сделать это, – сказал Огарев.

– Признаюсь, хочется этого и мне. Здесь так уютно и хорошо, так много сердечных людей, здесь ваш дом, по… – Небольсин вздохнул, – мне необходимо побывать там, где протекла большая часть моей кавказской службы – в Грозной, Внезапной, Дагестане… Я хотел бы провести на Гребенской линии месяца четыре-пять, а затем, если это будет возможно, перевестись сюда.

– Конечно! Поезжайте в Грозную, а потом – к нам, если я к тому времени еще буду комендантом крепости. Ведь сейчас времена странные… Неожиданные падения, возвышения, отставки, награды, благоволения и аресты сыплются с двух сторон… и из столицы и из Тифлиса… Кто знает, что будет через полгода? Но если я буду здесь, вы, Александр Николаевич, непременно напишите мне, и мы переведем вас на Владикавказскую линию, – он улыбнулся. – И это не только мое желание. Об этом просили меня ваши новые друзья и кунаки.

– Тутанов и Абисалов?

– Они самые, – подтвердил Огарев.

На следующий день Небольсин был гостем Туганова, который увез его на целый день в аул, где в его честь были зарезаны нивонд [38]38
  Двухгодовалый бычок.


[Закрыть], несколько баранов, много птицы и устроен кувд [39]39
  Пир.


[Закрыть]. Абисаловы, Тугановы и Газдановы хотели как можно торжественней встретить гостя, и все же аул не произвел большого впечатления на Небольсина. В Дагестане он не раз бывал в аулах, хотя осетинские аулы кое-чем отличались и от кумыкских, и от лезгинских. Прежде всего чувствовалась близость к русским, была заметна связь с казаками и станицами. Проще и свободнее держались мужчины; молодежь, встречая его, пыталась поздороваться по-русски. И сами сакли, и вещи в них, и наличие ложек, вилок, ножей и тарелок говорило о тесном единении с русскими. Старики, принявшие Небольсина в свой круг, были любезно-почтительны. На черкесках некоторых из них блестели Георгиевские кресты и медали, а частые приглашения вроде «кусай, пожалуста», «пей, пожалуста», «ишо кусай» свидетельствовали о том, что старики эти были в свое время тесно связаны с русскими войсками. На столах стояли кувшины с аракой, холодной брагой и темным осетинским пивом. Гостю налили полный рог пива, рог, украшенный серебром с национальным орнаментом. Почтительный, средних лет осетин, держа рог обеими руками, поднес его гостю, и сейчас же все, за исключением двух-трех стариков, запели застольную песню.

– Это в вашу честь, просят у бога здоровья, удачи в бою, долгих лет жизни, – пояснил Туганов.

А люди все пели, то и дело повторяя слова: «хуцау», «вашкерджи».

– Это они взывают к богу и святому Георгию Победоносцу, – опять сказал Туганов.

Небольсин тоже взял рог обеими руками и похолодел от ужаса. Рог был огромен. Буйвол, с головы которого содрали его, был, по-видимому, великаном среди своих собратьев. Бог знает сколько холодного, пенящегося ароматного пива помещалось в этом роге.

Туганов, заметив смятение гостя, пояснил:

– Пейте сколько сможете. До конца пьют только самые удалые гуляки.

Небольсин поднес к губам рог и стал медленно пить, но удивительное дело, хоть он и боялся этого огромного рога, само пиво было так вкусно, так приятно, и, главное, с таким своеобразным ароматом, что он долго, очень долго не мог оторвать губ от этого впервые им вкушаемого напитка. Наконец он перевел дыхание и, отдавая на две трети осушенный рог осетину, стоявшему возле, сказал:

– Прелесть! Я никогда не пил такого чудесного пива.

А хозяева, гости и старики, одобрительно улыбаясь, пели какую-то новую, видимо, опять только ему, Небольсину, адресованную песню, часто повторяя его имя на осетинский лад – «Алксан» с припевом – «бира цар» [40]40
  Живи долго.


[Закрыть].

Небольсин давно не чувствовал себя так легко и свободно, так просто и задушевно. А пиво уже оказывало свое действие: лица сидевших рядом стариков расплывались, как в тумане.

Небольсин ел и шашлык, снимая его прямо с шампура, и осетинские пироги – фитджины, и какие-то удивительно вкусные олибахта, которыми его потчевал Абисалов. Холодная ключевая вода отрезвила капитана. Голова стала ясной, туман как бы уплыл куда-то в сторону.

– Чудесная вода, дайте еще, – попросил он хозяина сакли.

– Это родник, он бьет тут, под скалой… Кругом пузырьки летят, а он холодный, как лед, – наливая большую чашу, объяснил Туганов.

Кувд был в полном разгаре. Хозяева и Небольсин вышли во двор, где собралась молодежь аула – девушки с открытыми лицами, в национальных костюмах, юноши в ярких черкесках. На скамейке сидели две девушки с небольшими азиатскими гармошками в руках. Как только гость и старики появились, девушки заиграли что-то протяжное и однообразное, затем мелодия перешла в быстрый, легкий и какой-то все убыстряющийся ритм.

– Осетинская лезгинка. Сейчас молодежь покажет вам свою удаль, – довольным голосом сказал Туганов.

И ритм, и темп, и хлопанье в ладоши все убыстрялись, а двое – девушка, затянутая в золотистый пояс-корсет, в светлом длинном платье и белом шелковом платке, плыла по кругу, а за ней, то опережая, то нагоняя, то отставая, то снова вылетая вперед, несся юноша со строгим лицом, сверкая серебряными газырями и золоченым кинжалом…

Потом танцевали парами другой танец – «симд» – строгий, целомудренный и гармоничный во всех движениях. Его сменила «уге» – размеренная, мелодичная не только в музыке, но и в самом танце, благородная массовая «уге», занесенная в Осетию из соседней Кабарды.

Небольсин не сводил глаз с танцующих. Все ему казалось фантастическим, чем-то нереальным и в то же время необходимым.

Да, именно здесь, впервые после Петербурга, он был самим собой. Среди этих искренних, простых людей с их немудреной жизнью, с эпически спокойными понятиями о жизни и смерти, о веселье и горе.

«Как хорошо, что меня вернули на Кавказ, к этим чистым, не испорченным цивилизацией детям природы. Среди них, среди казаков и поселенцев, пусть проходит моя жизнь. Прощай, Петербург», – облегченно подумал он. И только дорогие ему люди, Модест и обе кузины, еще связывали Небольсина со столицей.

А гармошки все играли, и уже пожилые, с проседью в волосах люди, танцевали «симд» и «уге», празднуя прибытие в аул почетного русского гостя.

Утром, едва Небольсин побрился и привел себя в порядок, Сеня доложил:

– Александр Николаевич, к вам пришли те два офицера осетинских, что сказать?

– Зови да скажи в столовой, чтобы дали еще приборы и завтрак, – поднимаясь из-за стола и идя к дверям, распорядился Небольсин.

В комнату вошли Туганов и Абисалов. Небольсин, довольный их неожиданным приходом, усадил гостей за стол и, хотя офицеры отказались от завтрака, настоял, чтобы они распили с ним бутылку кахетинского.

– Мы к вам, Александр Николаевич. Завтра уходит оказия в Грозную. Вы уезжаете с ней? – спросил Туганов.

– В восемь утра. А что, разве кто из вас тоже отправляется с нею?

– Нет, мы остаемся здесь, но просим разрешения проводить вас до блок-форпоста, это в восьми верстах от крепости. Мы, Тугановы, Собиевы, Абисаловы, Кабановы и еще кое-кто, хотим проводить вас, нашего кунака, по обычаям осетинской старины, – сказал Туганов.

– Спасибо! Буду рад этому… Мне очень, – он повторил, – очень понравились и гостеприимные хозяева, и ваши обычаи, и все те, кто так радушно встретил меня в ауле.

– Итак, до завтра, до восьми часов… А теперь, это уже наша к вам просьба, я и Сослан Урусбиевич хотим подарить вам на память вот этот старинный кинжал, – доставая из коврового хурджина оружие, сказал Туганов. – Это – базалаевской работы, сталь чистая и прочная, как гурда, а чернь, серебро и золото по рукояти и ножнам сделаны в наших горах, в ауле Дурдур знаменитым оружейником Хамматом.

– Что вы, как я могу взять такую бесценную вещь, – искренне изумился Небольсин.

– Можете. Это дают вам кунаки, ваши друзья до последнего дня вашей жизни.

– Болшой будет обида… Нехорошо здесь будет, если не берешь, Алксан, на зарда [41]41
  Александр, наше сердце.


[Закрыть], – поддержал друга Абисалов, и Небольсин обнял обоих.

– Беру и отдаю вам на всю жизнь и дружбу и любовь брата, – сказал он. – Сеня! Дай ящик с пистолетами Лепажа…

– Это те, из которых Голицына подстрелили? – ухмыляясь, уточнил стоявший в дверях Сенька.

– Да!.. Чем может военный человек отдарить других военных в подобном случае? – беря в руки ящик из черного полированного дерева с богатой инкрустацией по крышке и бокам, сказал Небольсин. – Тоже оружием. Так вот, друзья мои, прошу принять от меня эти пистолеты. – Он вынул изящные длинноствольные «лепажи» и протянул их гостям. – Это последней модели. Шестигранные с сильным боем, дуэльные, – пояснил он.

Абисалов не понял и половины сказанного Небольсиным, но прекрасный пистолет, тщательно и любовно сделанный французскими оружейными мастерами, захватил его.

– Дуэльные? – засмеялся Туганов. – У нас дуэлей не бывает. Если нужно, рубят или стреляют врага без церемоний. А за подарок – спасибо. Прекрасный пистолет! – разглядывая «лепаж», похвалил он.

– Из него я отомстил на дуэли своему врагу, – сурово и холодно проговорил Небольсин, – и знаете… только после этого обрел покой. На душе стало легко, и опять захотелось жить!

Туганов внимательно посмотрел на штабс-капитана.

– Я понимаю вас и разделяю вашу радость. Только кровь врага, смерти которого ищешь все время, радует мужчину. Я беру этот пистолет и… – он поднял руку с «лепажем» над головой, – клянусь вам, что постараюсь убить из него моего кровника, предателя, нарушившего честь и вековые адаты горцев… кабардинского князя Кожокина, изменнически, из-за угла, убившего моего дядю, известного в горах и среди русских, друга Ермолова, Татархана Туганова. Подлый убийца знает, что я ищу его, что я хочу его крови, и он прячется у себя в Кабарде, боясь высунуть нос на линию. Но… кровь дяди будет отомщена, я возьму ее и у князя, и у всего рода. Клянусь вам нашей дружбой, если поможет бог, я убью его из этого пистолета!

– Желаю вам этого, – сказал Небольсин, а Абисалов, видимо, понявший все сказанное Тугановым, коротко сказал:

– Аллах поможет нам, и мы это сделаем!

Вскоре они ушли. Небольсин стал готовиться к отъезду.

Утром в половине восьмого забили барабаны батальонов, уходивших в Грозную; за стены крепости проскакали конные сотни Волжского полка, потянулись орудия, зарядные ящики, фуры, обозы, пароконные телеги, экипажи, молоканские мажары, провожающие оказию люди.

Полусотня осетин во главе с Абисаловым, Тугановым, Алдатовым и длиннобородым вахмистром Тлатовым подъехала к «дому для проезжающих господ», где ожидал ее Небольсин. Сеня с чемоданами, баулами и запасным оружием своего барина, уже сидел в возке.

Осетины подвели заручного, оседланного коня Небольсину, и он, вскочив в седло, вместе со всей полусотней направился к дому Огаревых, на балкончике которого стояла Мария Александровна. Небольсин соскочил с коня и, поблагодарив хозяйку за уют, радушие и гостеприимство, вместе с Огаревым, сидевшим на высоком гнедом мерине, под звуки сопилок, дудок, бубна и пение осетин на рыси отправился к строившейся за крепостью оказии.

После церемониального прощания коменданта с уходившими в Грозную войсками оказия под звуки горна и треск барабанов вышла на назрановскую дорогу. Ингуши, осетины, пешие казаки, женщины, торговцы, дети, стоя по обочинам дороги, провожали их, махая платками, папахами и выкрикивая добрые напутствия.

Сначала прошла сотня волжских казаков, за нею два орудия, готовых к открытию огня, затем две роты апшеронских солдат, за пехотой – обоз и гражданские, или, как их называли, вольные переселенцы, торговцы, солдатские жены. Потом опять пехота. По сторонам двигались конные разъезды, а впереди оказии, в полуверсте от головы колонны, шагом шли дежурная полурота и дозорная полусотня казаков.

Небольсину было грустно расставаться с людьми, так по-хорошему, по-доброму встретившими и проводившими его, да и сама Владикавказская крепость понравилась ему, и он все с большим удовольствием думал о том, что, может быть, вскоре переведется сюда на службу.

Так, почти в безмолвии, слушая пение осетин и их незатейливую музыку, доехали они до укрепленного блокгауза «Теречный окоп». Тут полусотня осетин остановилась, офицеры пожали друг другу руки, выпили из круговой чаши горского пива и повернули обратно к Владикавказу, а Небольсин, поплотнее усевшись в возок рядом с Сеней, догнал оказию.

Начиналась жара, по дороге вилась пыль, однообразие пути клонило ко сну, и вскоре Небольсин, незаметно для себя, задремал.

От Владикавказской крепости до Грозной оказия шла больше двух суток. Переночевав в укреплении Назрань, на рассвете двинулись дальше; вторая ночевка была в двенадцати верстах от Грозной, и на третий день пути подошли к крепости, за стенами которой их ждали военные и вольные обитатели, для которых приход оказии был праздником.