Текст книги "Буйный Терек. Книга 2"

Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

– Я все понимаю, Александр Николаевич, спасибо! Идя со мной, вы оберегаете недавнего декабриста от доносов и клеветы, – подходя к сакле имама, тихо сказал Булакович.

Переводчик Идрис молча шел за ними. У входа в саклю стоял часовой; он посторонился, пропуская русских.

В маленькой прихожей их встретил Ахмед. Офицеры и Идрис вошли внутрь.

– Имам тебе ждет, ваша блахородия, два раз говорил: «Ишо нету моя гость русски хороши Иван?» Имам тебе так называет, – открывая дверь в саклю, говорил татарин.

Внутри сакли сидели четверо: Гази-Магомед, Шамиль, Гамзат-бек и ших Шабан.

– Буюр, Иван, буюр, урус-апчер, – пригласил имам.

Русские поклонились.

– Скажи имаму, Идрис, что я пришел к нему незваным, пусть извинит за это, – обратился к переводчику Небольсин.

– Не понимай такой слов, – виновато улыбаясь, ответил переводчик.

– Я знаю, я скажу… – торопливо перебил его Ахмед и быстро перевел слова капитана.

Гази-Магомед улыбнулся и сделал рукой приглашающий жест.

– Скажи имаму, что так надо, так будет лучше для его гостя Ивана, – показывая на Булаковича, продолжал Небольсин. – Я его друг.

Теперь уже Идрис, поняв сказанное, перевел имаму.

– Друг – это хорошо. Друг, если он настоящий, подобен хорошему кинжалу, не подведет, – садясь, ответил Гази-Магомед.

Все сели, внимательно разглядывая друг друга.

– Скажи имаму, что капитан знает мою матушку, что он лично выкупил меня и что мы как братья, – понимая настороженное внимание хозяев, сказал Булакович.

– Да будет аллах милостив к нему, мы с открытым сердцем встречаем его, – сказал ших Шабан. Гамзат-бек дружелюбно похлопал по плечу капитана.

– Ну, Иван, опять мы вместе и опять за одним столом. Помнишь, я говорил тебе в Черкее, – не горюй, хорошим людям, сильным сердцем и духом, всегда помогает аллах. Так и случилось. Ты опять со своими, не пленный, не солдат… апчер, – трогая пальцами погон Булаковича, сказал Гази-Магомед. – Как жил в Чечне, не обижали тебя? А солдат, раненный в руку, тоже вернулся?

– Не обижали, имам, спасибо тебе. Твое слово всюду оберегало меня: и в Чечне, и в Дагестане…

– А среди русских? – вдруг с лукавой усмешкой перебил его Гази-Магомед.

– Нет… там наоборот. Дружба с тобой, имам, там вызывает недовольство, подозрения…

– Глупые, недостойные люди! – сказал Шамиль.

– Единственный, кто, как брат, встретил, прикрыл меня от подозрений, – это он, – беря руку Небольсина, взволнованно продолжал Булакович.

Оба переводчика, дополняя друг друга, переводили слова прапорщика молча слушавшим мюридам.

– И в крепости остался я только благодаря его заступничеству… ну, помощи, помощи, – пояснил он, видя, как оба переводчика в недоумении посмотрели друг на друга.

– Полноте, Алексей Сергеич, – остановил его Небольсин.

– Нет, милый Александр Николаевич, я должен, должен этому замечательному человеку рассказать все о нас, – так горячо сказал Булакович, что даже и без переводчиков присутствующие поняли смысл сказанного им.

Гази-Магомед внимательно и пристально смотрел на Небольсина. Гамзат-бек удовлетворенно кивал, а ших Шабан негромко сказал что-то.

– Молитвы говорит арабски, – пояснил Ахмед.

– И к тебе, имам, он пришел вместе со мной только потому, что одному мне нельзя было идти… Я хоть и офицер, но был разжалован царем, находился в твоем плену, – Булакович горько усмехнулся, – мало ли что может сделать человек, поднявшийся против своего царя.

Мюриды внимательно слушали медленный, но точный перевод слов Булаковича.

Имам перевел взгляд с Небольсина на прапорщика. Суровое лицо дагестанца светлело, глаза подобрели, он молчал, но чувствовалось, как сосредоточенно думал он в эти минуты.

– Он сделал верно, Иван. И тут твой друг прикрыл тебя, но я не за тем позвал к себе. Скажи нам, ты знаешь, что написал в своем письме Клюге? – Он с трудом выговорил это имя. «Килугэ» – прозвучало оно.

– Да, имам. Нам прочитали его.

Гази-Магомед удовлетворенно кивнул.

– И твой друг тоже знает?

– Да, имам. Я тоже читал это письмо, – ответил Небольсин.

– Так, так, – не спеша проговорил Гази-Магомед. – А ты не сказал мне, что с твоим солдатом… умер, жив, вернулся к своим?

Офицеры удивились внезапному, не имевшему отношения к письму вопросу.

– Он жив, имам. Рука его перебита, пальцы не действуют, и он отпущен вчистую, домой…

– Вчистую, домой, – вздохнул Ахмед. Эти дорогие для каждого солдата слова растревожили его сердце. Он перевел слова Булаковича.

И снова все замолчали.

– Значит, вы оба читали письмо… Ну и что скажете, гости, на предложение Килугэ о моем прибытии в Грозную… – имам помолчал, – о добровольной сдаче русским, о прекращении газавата?..

Ших Шабан испытующе глядел на офицеров; Гамзат-бек резко повернулся на затрещавшем под ним табурете; имам ждал.

Переводчики с тревожным любопытством смотрели на русских.

– И можно ли верить заверению вашего генерала – «анарала», – сказал имам, – что ни мне, ни Гамзат-беку, ни Шамилю, ни Шабану и вообще никому из мюридов не угрожает ссылка или смерть?

– А также и требование сдать все наше оружие русским и вернуть им перебежчиков и пленных, – еле сдерживаясь, запальчиво вставил Гамзат.

– Имам, ты задал мне трудную задачу, но я человек честный, я помню все: и добро, оказанное мне, и зло, содеянное со мной, – начал Булакович.

– Так оно и должно быть, Иван. Ты человек и мужчина… Ты должен помнить все – и хорошее, и злое. За добро надо благодарить, за зло мстить до самой смерти…

– И даже после, на том свете! – выкрикнул Гамзат.

– Слышишь, что сказал ших Гамзат?.. Так и должно быть, Иван, а теперь продолжай.

– Имам, наши начальники – и Клюге, и Пулло, и даже генералы Розен и Вельяминов, если дадут тебе слово чести, не тронут тебя…

Горцы зашевелились, один Гази-Магомед неподвижно сидел, слушая Булаковича.

– …Но что значат они и их слово там, в Петербурге, в России? Ничего, пустой звук! – твердо продолжал Булакович. – Здесь, на Кавказе, они имеют вес, силу, значение. Там, в России, таких, как они – сотни, – продолжал прапорщик, – там они ничто. Никто не послушает их, да они и не осмелятся сказать. Разве что Ермолов, но он в опале… Ну, царь не любит его, – пояснил Булакович.

– Да, этот сын шайтана, проклятый Ярмол, один был, с кем можно было и воевать и говорить честно, – согласился Гази-Магомед.

– Поэтому, имам, не ходи в Грозную. Царь никогда не помилует тебя, как никогда не простит и нас, тех, кто шесть лет назад поднялся против него.

Горцы молчали, но в этом молчании было красноречивое восхищение словами прапорщика.

– А что думает твой друг? – спросил Гази-Магомед. – Каково его мнение?

– То же самое, имам. Тебе нельзя ехать в Грозную, – коротко ответил Небольсин.

– А как с оружием? – спросил Гамзат-бек.

– Если нельзя ехать в Грозную, значит, нельзя отдавать и оружие, – улыбнулся Небольсин. – Да ты ведь, имам, сам хорошо знаешь это…

Все засмеялись.

– Умный у тебя друг, – обращаясь к Булаковичу, сказал Гази-Магомед. – Он читает наши мысли. Спасибо, Иван, и тебе спасибо, – обращаясь к Небольсину, сказал Гази-Магомед. – Я знаю, что угрожает вам, если русские начальники узнают о ваших словах.

– Смерть или каторга, – сказал Небольсин.

– И вы не побоялись этого, – вставая, сказал Гази-Магомед.

Все встали.

– Шабан-эфенди, дай мне коран, – обратился имам к чеченскому проповеднику.

Взяв книгу, он раскрыл ее на каком-то месте, громко, нараспев прочел что-то.

– А теперь поклянемся, братья, на Несомненной книге, что ни один из нас никогда, даже под страхом смерти и боясь вечного огня ада, не скажет никому о том, что говорили эти два русских человека.

Он поднял вверх раскрытый коран. Шамиль, Гамзат, ших Шабан и оба переводчика, Идрис и Ахмед, медленно и нараспев повторили за ним клятву.

Затем все сели.

– То, что сказали вы, я уже написал в своем ответе Килугэ. Я отказался ехать в крепость, мы не доверяем русским, и мира, который предлагали им, не будет. С завтрашнего утра опять начнется война…

– Газават! – хором произнесли мюриды.

– Иван, я верил тебе, и сердце мое обрадовалось, когда увидел тебя, но я человек, верящий не всем людям… Я знал, что ты честный и храбрый солдат, наш друг, мой друг, – с ударением на «мой» произнес имам, – но со временем меняется все, даже горы, а что говорить о людях… И я хотел проверить тебя теперь, когда ты на свободе и уже не солдат, а офицер. – Имам замолчал и долго и проникновенно смотрел на Булаковича. – И сердце мое радуется, Иван… Ты не изменился, ты даже стал еще чище… спасибо тебе и твоему другу… – Имам приложил руку к сердцу. – Аллах с вами!.. И пусть эта добрая встреча не будет у нас последней.

Мюриды пошли за ним. Офицеры, сопровождаемые Ахмедом, вышли на лужайку.

Возле сакли, где расположились русские, он внезапно обнял Булаковича и тихо прошептал:

– Добрый барин, ваша блахородья… Ахмед никогда не забувает тебе…

Переводчик Идрис молчал, но по лицу чеченца было видно, что оба русских стали ближе и доступнее его сердцу.

Когда офицеры возвратились, подполковник спросил:

– Ну как, о чем говорил Кази?

– О своей силе, о каких-то пушках, якобы находящихся в горах… о том, что хочет с нами мира, но не боится войны, – сказал Небольсин.

– Хвастает, сукин сын, а у самого ноги трясутся от страха… А чего это он прапорщика одного звал, ведь то же самое мог болтать и при мне? – вдруг спросил Филимонов.

– А он и о вас справлялся, но, говорит, не позвал потому, что вы как главное в делегации лицо, уже получив письмо генералу, могли и отказаться, а это… сами понимаете, – сымпровизировал капитан, – подрыв его авторитета среди горцев.

– Хитрая собака… догадался… ведь я бы и вправду не пошел.

Через полчаса, сопровождаемые чеченским разъездом, офицеры и казаки отправились обратно.

Уже в Грозной, значительно позже, переводчик Идрис шепотом сообщил Небольсину, что подполковник Филимонов дважды расспрашивал его, о чем имам беседовал с офицерами.

В Грозную они вернулись к вечеру, так как по пути задержались в укрепленном форпосте «Кизлярском», где из-за возникшей на линии тревоги просидели свыше трех часов.

По прибытии в Грозную подполковник Филимонов сразу же отправился к полковнику Клюге и передал ему ответное письмо имама.

Около десяти часов ночи Небольсина и Булаковича вызвали к полковнику Клюге, где они застали поручика Казаналипова, переводчика Идриса и довольно хмурого Пулло.

Клюге приветливо поздоровался с офицерами, выслушал их доклад, задал несколько вопросов.

– Как выглядит Кази?

– Так же, как и в Дагестане, разве только несколько озабоченней, – сказал Булакович.

– Как отнесся к вашему приезду?

– Был спокоен, даже приветлив, гостеприимен, – вставил Небольсин.

– «Приветлив», – хмуро повторил Пулло, – А говорил ли, что отвечает нам?

– Об этом не было разговора… А что написал в ответ? – поинтересовался Небольсин.

– Ехать не намерен, оружие сдавать не будет, – И Клюге, улыбнувшись, прочел фразу из письма Кази-муллы: – «Я вас не боюсь даже и на золотник, а что касается угроз разорить Гимры, Иргиной, Ахульго и другие наши аулы, то это будет зависеть от воли бога. К вам я приду, но только с оружием в руках, и тогда, когда сам найду нужным». Видели, каким языком заговорил имам?

Офицеры пожали плечами.

– А ведь, мошенник, сам обратился к нам, прося о замирении… – сказал Пулло.

– Я, господин полковник, получив его письмо к генералу, не очень поверил в миролюбие имама, – вставил Казаналипов, – не такой он человек, чтоб мириться с нами.

– Когда подхлестнула вожжа под хвост, тогда он и написал письмо, – сказал Пулло.

– Обмануть хотел, оттянуть время, – добавил Клюге. – А вы как думаете, господа?. – обратился он к Небольсину и Булаковичу.

– Возможно, и так, – пожал плечами капитан.

– Думаю, господин полковник, что имам действительно хотел мира или отсрочки, – медленно, обдумывая каждое слово, начал Булакович, – но жесткие, неприемлемые не только для него, но и для любого горца требования остановили его.

– Какие требования? – переспросил Пулло.

– Сдачи оружия, выдачи пленных и беглых солдат, роспуска отрядов и сдачи на милость государя, – закончил Булакович.

– А что же тут плохого, ему б, дураку, хвататься надо было за такое предложение, – сказал Клюге.

– Господин прапорщик прав. Горцы никогда не пойдут на сдачу оружия и выдачу бежавших к ним людей, – возразил поручик Казаналипов. – Это же, с их точки зрения, предательство.

Воцарилось молчание.

– Ну что ж, гора не пошла к Магомету – Магомет пойдет к горе… Так мы и поступим в этом деле.

– А что это такое? – спросил Клюге Казаналипова, указывая на странные письмена, вырезанные на мухуре [67]67
  Печать.


[Закрыть].

– Имена семерых святых, взятые из Алкорана. Это – Яилих, Максалин, Маслин, Мариуш, Добарнуш, Шазануш и Капаштатюш. Эти легендарные святые жили якобы у какого-то вавилонского царя и благополучно спаслись от его мести. Эту печатку с именами святых следует понимать как намек на то, что бог и на этот раз поможет делу правых против неверных, – обстоятельно пояснил поручик Казаналипов.

Письмо было подписано: «Абдугу Гази-Мохаммад».

– «Слуга божий Гази-Магомед», – добавил Казаналипов.

– Будет война… Я хорошо знаю горцев, – задумчиво произнес Клюге. – Благодарю вас, господа, – сказал он, отпуская офицеров.

Утром, после завтрака, Небольсин и Булакович пошли в штаб.

– Вы мне пока не нужны, господа. Да и вряд ли генерал, уставший с дороги, примет вас. Отдыхайте и вы, – сказал Клюге, – тем более что мы все сегодня приглашены госпожой Чегодаевой к пяти часам на парадный обед. И вы в том числе, прапорщик, – обратился он к Булаковичу.

– Покорно благодарю.

– Пойдем на Сунжу, – предложил Небольсин, – в такую теплынь неплохо нырнуть в воду.

– Охотно.

Забрав полотенца, они спустились к реке, где в стороне от моста находилась купальня. Офицеры разделись, полежали на песке и затем, окунувшись в воду, поплыли, перегоняя друг друга.

Солнце поднималось над Грозной. Небо было ясным. На чеченские горы ложился отсвет багрово-красных лучей.

– Как разлитое красное вино, густое и терпкое, – сравнил Небольсин.

– Нет, скорее как алая, живая кровь, которая очень скоро прольется в горах и долинах, – ответил Булакович.

Друзья выбрались из воды и с наслаждением улеглись на мокром, шершавом песке.

– Алексей Сергеевич, если нетрудно, скажите, почему вы посоветовали имаму не приезжать в крепость? – спросил Небольсин.

Булакович долго не отвечал. Лежа на спине, он разглядывал небо, высоко-высоко проползавшие облачка, затем, повернувшись к капитану, сказал:

– Бывают времена, когда каждый порядочный человек должен стать на защиту свободы, на сторону правды, чем бы это ему ни угрожало… иначе потеряешь уважение к себе. А почему вы?

– Тоже потому, Алексей Сергеевич, – коротко ответил Небольсин.

Друзья долго молчали. Речной песок накалялся под лучами солнца, прохладный ветер набегал из-за Сунжи.

– В день четырнадцатого декабря я был на Кавказе… – наконец сказал капитан, – а людей, вышедших на Сенатскую площадь, почитаю героями.

– Спасибо, – сердечно поблагодарил Булакович и снова улегся на песок.

Это был весь их разговор, связанный с поездкой к имаму.

– Я не пойду к Чегодаевым, – помолчав, сказал Булакович.

– Почему?

– У самодовольного господина Чегодаева мне тяжело…

– Но ведь приглашала вас Евдоксия Павловна! При чем тут этот господин?

– При всем… решительно при всем. Когда я вижу или слышу его, передо мной встает весь тот Петербург, с которым хотели покончить мы. Ведь Чегодаев – живое олицетворение нашей системы с ее тупой жестокостью, лицемерием казенного моралиста…

– А она? – с любопытством спросил Небольсин.

– Она милый и, по-видимому, хороший человек, с чуть заметным сумасбродством в мыслях… но это сейчас модно… – улыбнулся Булакович. – К тому же, дорогой Александр Николаевич, с последней оказией я получил из Москвы письмо. Матушка моя сильно болеет, что с нею – не знаю. И сейчас мне не до званых обедов и вечеров.

– Пишет вам Агриппина Андреевна? Что с нею?

– Письмо и от нее, и от пользующего ее врача.

– Я попрошу генерала, чтоб вам разрешили отпуск по семейным причинам в Москву.

Булакович грустно улыбнулся.

– Вряд ли дадут. Попытайтесь. Буду вам очень признателен. Прошу вас объяснить госпоже Чегодаевой мое отсутствие именно этой причиной.

– Хорошо.

Ударила крепостная пушка. Это был выстрел Кавказской линии, означавший двенадцать часов пополудни, введенный генералом Вельяминовым по всем крепостям.

– Полдень. Пора и домой, – сказал Небольсин.

Офицеры оделись. Вода, ветерок, безмятежный отдых под лучами солнца освежили их.

Когда Небольсин вошел в гостиную Чегодаевых, там было уже несколько человек: Пулло с супругой, генерал Коханов, Клюге, коллежский советник Богатырев, один из помощников Чегодаева, вместе с женой и свояченицей, барышней на выданье, около которой стоял Куракин.

– Вот и вы, слава богу… живы и благополучны! – встретила его Евдоксия Павловна.

– Абсолютно цел и невредим! И как и обещал – первый визит к вам, Евдоксия Павловна, – целуя руку хозяйки, сказал капитан.

– Вы обязательный и учтивый человек, мосье Небольсин, – жеманно сказала Коханова. – И отлично сделали, что с первым же визитом явились сюда. Даже представить себе не можете, как взволновалась Евдоксия Павловна, узнав о вашем отъезде к этому мулле. Я понимаю ее тревогу. Я тоже была обеспокоена за вас… горы, дикари… – качая головой, продолжала генеральша.

– Наоборот, – делая общий поклон, возразил Небольсин, – я был рад встретиться с Кази-муллой, познакомиться и с ним, и с его мюридами.

– Уж так ли? И что же нашли в этом диком вожде?

– Доброго и разумного человека.

В сенях раздались голоса.

– Его превосходительство с супругой, – сказал Чегодаев и поспешил навстречу Вельяминову.

Обед прошел шумно, в веселых тостах; пили за дам, за хозяйку, за его превосходительство Вельяминова, затем за остальных генералов и за доблестные кавказские войска.

Вельяминов был весел, прост и доступен настолько, что все дамы объявили его самым милым и приятным генералом, когда-либо находившимся на Кавказе.

– О, нет! Самый любезный генерал, почитаемый всеми красавицами Кавказа, – это Алексей Петрович Ермолов, я же только второй, – пошутил Вельяминов. – А посему прошу поднять бокалы за его здоровье!

Дамы чуть пригубили, а мужчины выпили за здоровье бывшего «проконсула Кавказа».

Около семи часов вечера Небольсин вместе с остальными гостями покинул дом Чегодаевых.

Вернувшись домой, Небольсин написал несколько писем в Петербург, затем взял присланный ему Модестом новый роман Вальтера Скотта и стал перелистывать его.

Было уже поздно, Небольсина клонило ко сну.

В сенях раздались шаги, и в комнату вошел возбужденный Чегодаев. Не отвечая на приветствие хозяина, он резко сказал:

– Я пришел к вам, капитан, незваным для немедленного объяснения…

– Я не совсем понимаю вас, – удивленно сказал Небольсин, – что, собственно, угодно вашему превосходительству?

Чегодаев повел глазами по сторонам, вынул из кармана платок, обтер лицо и сухим, совершенно канцелярским голосом сказал:

– Я имею в виду, милостивый государь, то, что моя супруга, Евдоксия Павловна, три дни назад имела свидание с вами. Да-с! Не думайте отпираться. Она ночью была у вас и вернулась только во втором часу… Что имеете сказать на это?

Он выдохнул воздух и, перегнувшись через стол, устремил на Небольсина тяжелый, неподвижный взгляд.

Капитан пожал плечами, выбил из трубки пепел и, отложив в сторону длинный вишневый чубук, произнес:

– Совершенно верно. Евдоксия Павловна действительно приходила сюда. Что еще?

– Нет, что вы можете сказать по сему случаю? – возбужденно сказал Чегодаев.

– Надеюсь, что Евдоксия Павловна сказала вам, зачем она приходила сюда. По-моему, лишь оттого, что ей скучно, что вы в разъездах и уделяете ей мало внимания.

– Меня не интересует ваше мнение, я спрашиваю, зачем она приходила сюда, пользуясь моим отсутствием, и что произошло здесь, – запальчиво перебил генерал.

– Вы дурно думаете о вашей супруге, вы скверно оцениваете и меня, перебивая мои слова, это потому, что вы плохо воспитаны и не умеете себя вести на людях… – беря вишневый чубук и затягиваясь, сказал Небольсин. – Значит, вы не хотите курить? – продолжал он, видя, как взбешенный Чегодаев оттолкнул предложенный ему черешневый чубук.

– Я, милостивый государь, пришел к вам не для курения жуковских табаков и праздного разговора, – впадая опять в сдержанно-канцелярский тон, сказал Чегодаев. – Я вас прошу как благородного человека – а пока я все еще считаю вас таковым – сказать, что произошло во время ночного посещения Евдоксии Павловны между вами.

– Представьте, ничего, – пожимая плечами, холодно ответил Небольсин. – Я не назначал ей, как вы полагаете, свидания, ничего не знал о ее визите, был совершенно неподготовлен к этому, в домашнем сюртуке, словом, не ожидал никого, а тем более уважаемую всеми даму. И поверьте, милостивый государь, своим поведением и почти допросом вы ставите ее, а в первую очередь себя, в… – он пожал плечами, – в очень странное положение…

Чегодаев исподлобья глянул на капитана, несколько секунд молчал, затем сдержанней сказал:

– Я верю вам. Однако зачем же она приходила и что произошло в эти два часа?

– Ничего, ровным счетом ничего… во всяком случае, того, чего опасаетесь вы… Евдоксия Павловна ушла в таком же странном возбужденном волнении, в каком пришла сюда, – капитан отложил в сторону чубук, – в этом я даю слово дворянина и русского офицера. А зачем она приходила, что побудило ее в неурочный час посетить меня и что происходит у вас в семье, следовало б вам знать самому, ваше превосходительство… я чужим делам не ответчик… не интересуюсь ими.

Чегодаев не сводил покрасневших, немигающих глаз с Небольсина, которому уже прискучил этот нелепый разговор.

– Нич-чего не понимаю… Какие дела творятся в семье?.. – Генерал растерянно поднялся с места, затем снова сел. – Я сказал ей: «На тебя нашло омрачение… это пройдет, это случается…» Она ответила: «Нет… это навсегда… я люблю его». Это вас, вас она любит навсегда, – с отчаянием и дрожью в голосе сказал Чегодаев.

Небольсину стало жаль этого уже немолодого, скучного человека.

– Что я могу сделать, если она действительно полюбила меня?.. – разводя руками, признался он.

– Да, – покорно согласился, опустив голову, Чегодаев.

– Зачем вы взяли ее с собой? Ведь она светская женщина, привыкшая к обществу, столице, театру…

– Я боялся оставить ее одну, – опуская еще ниже голову, прошептал Чегодаев. – Я думал, что на Кавказе, среди этих диких мест, ей и в голову не придет подобное… Да и с кем? – совсем уж глупо задал вопрос Чегодаев, даже не замечая бестактности сказанного.

Опять наступило молчание.

– Знаете что, – предложил вдруг Небольсин, желая, чтоб прервался этот глупейший разговор и генерал ушел, – знаете что, мы коснулись таких интимных подробностей, что сейчас надо просто успокоиться и выпить по стакану вина. Ей-богу, оно лучше подействует на ваши нервы и голову, чем этот трудный, затянувшийся разговор.

Он был убежден, что этот непьющий, чинно-респектабельный петербургский чиновник откажется от такого армейского предложения, да к тому же сказанного тоном, каким бурбоны-прапорщики приглашали других скоротать вечерок за вином. Но, к его удивлению, Чегодаев с готовностью согласился.

– Спасибо, буду рад вашему гостеприимству.

– Се-е-ня! – поворачиваясь к двери, за которой, несомненно, находился его «верный Личарда», закричал Небольсин.

Спустя полминуты дверь приоткрылась.

– Изволили звать, Александр Николаич? – глядя невинными глазами на Небольсина, спросил Сеня.

– Вина нам, Сенечка, закуски какой-нибудь. А может быть, рому? – повернулся он к неподвижно сидевшему Чегодаеву.

– Можно и рому, – покорно согласился тот.

Пока Сеня приготовлял на стол, оба молчали, но было видно, что гость находится где-то далеко, во власти своих дум.

«Тяжело ему, бедняге», – с невольным сочувствием подумал Небольсин, глядя на подергивающееся лицо и беспокойные глаза гостя.

– Прошу, – наполняя серебряную чарку ромом, предложил он.

Чегодаев взял ее и разом, обжигаясь, с трудом выпил.

– Сеня, ты можешь быть свободен.

– Слушаюсь, Александр Николаевич, – ответил Сенька и плотно притворил за собою дверь.

Небольсин с удивлением и беспокойством увидел, как Чегодаев налил себе вторую стопку.

– Это крепкий, очень крепкий ром… Ямайский, – предупреждающе начал Небольсин.

– Ничего… сегодня можно… – отпивая больше половины чарки, сказал Чегодаев. – Я хочу выпить много, я… – он не находил слов.

– Ради бога, все перед вами. Только я знаю, что вы не пьете, как бы этот напиток не повредил вам… – осторожно предупредил Небольсин.

– Наоборот… как раз сегодня я хочу выпить так, чтобы я… вы… – опять не находя нужных слов, заговорил Чегодаев. Было видно, что какая-то мысль обуревает, его, но он не то стесняется ее, не то не находит нужных, точных, соответствующих слов.

– В таком случае, ваше здоровье, – сказал Небольсин.

Они чокнулись и разом допили свои чарки.

– Вы ешьте, – придвигая гостю сыр, копченую рыбу и чурек, угощал Небольсин.

– Съем, но только после третьей, – решительно произнес Чегодаев таким не свойственным ему тоном, что Небольсин внутренне усмехнулся.

Выпили по третьей, и, хотя было видно, что Чегодаев не умел пить, обжигал горло и крепкий ром глушил его дыхание, он все же еще раз залпом осушил свою стопку и только тогда, отломив кусочек соленого тушинского сыра, закусил им.

Небольсин с интересом наблюдал, как крепкий ром быстро действовал на чиновного петербургского гостя. Лицо Чегодаева покраснело, глаза заблестели, движения стали резче, а манера держаться – свободней.

Капитан отодвинул ром и налил Чегодаеву столового вина.

– Думаете, пьян его превосходительство? – усмехнулся гость. – Нет еще, но благодарю за заботу. Вы действительно славный человек, и в вас вполне может влюбиться любая светская дама, – чуть развязно сообщил ему Чегодаев и, подняв стакан с вином, вызывающе сказал: – Ваше здоровье, Александр Николаевич, только это еще не последняя… Я… я… сам замечу, когда будет таковая…

Они выпили еще и еще. Чегодаев почти ничего не ел, едва притрагиваясь к сыру. Наконец, после третьего стакана, он отставил вино в сторону, замолчал, задумался и, как бы позабыв о хозяине, тихо произнес:

– Да… дорогой мой, таковы-то дела…

Ничего не понявший из этой фразы Небольсин молча набил табаком вишневый чубук и собирался закурить от угольков, заранее принесенных в тазике Сеней.

– Знаете что, Александр Николаевич, давеча вы предлагали мне покурить, я отказался. Дайте сейчас. Хотя я редко курю, и только сигары и пахитоски, но сейчас… – он передохнул, было видно, что ром и вино уже достаточно опьянили его, – сейчас с удовольствием выкурю чубук.

– Вам какого табаку? Турецкого или Жукова? – с любезной готовностью спросил Небольсин.

– Какой покрепче? – поинтересовался Чегодаев.

– Да Жуков, конечно… Он попроще, но и покрепче будет.

– Его, пожалуйста…

Небольсин, понимая, что гость не столько пьян, сколько находится в душевном смятении, набил поплотнее жуковским табаком черешневый чубук и, раскурив его, передал гостю.

Чегодаев раз-другой затянулся, закашлялся и, чуть не поперхнувшись, одобрил:

– Крепкий… настоящий горлодер.

– Армейский, его все больше юнкера да прапорщики курят, – пояснил Небольсин, чувствуя, что все эти разговоры и манипуляции с табаком являются чем-то вроде прелюдии к разговору, который хочет начать и никак не решится Чегодаев.

– Юнкера любят курить его, запивая чихирем, а мы за неимением такового выпьем еще по чарке рома, – сказал капитан.

Чегодаев благодарно взглянул на него и охотно осушил свою стопку.

– Вы умный человек, Александр Николаевич, – робко и неуверенно начал он, – вы понимаете, что мне сейчас куражу не хватает… Спасибо… Меня не удивляет, что такая женщина, как Евдокси, полюбила вас…

«Куда он гнет?» – опять подумал Небольсин, ожидая дальнейших слов Чегодаева.

– Скажите честно, вы любите ее? – вдруг спросил Чегодаев.

– Не знаю, – сухо, уже злясь, ответил Небольсин.

– И… и… у вас ничего с нею не было? – глухо произнес Чегодаев.

«Пошел вон!» – хотел было крикнуть капитан, но Чегодаев как-то съежился, посерел, показался ему столь маленьким и беззащитным, что слова застыли на устах Небольсина.

– Что с вами? – тихо, участливо спросил он, кладя руку на плечо Чегодаева.

Гость тяжело, порывисто дышал, а лицо его было так жалко, что Небольсин сказал:

– Вам плохо? Выпейте воды.

– Нет, Александр Николаевич, мне тяжело… Дайте слово, что то, что скажу вам, никогда, ни-ког-да не скажете никому, – прерывающимся шепотом, испуганно и умоляюще проговорил Чегодаев.

– Но что именно?

– Нет, дайте слово благородного человека, я верю вам и тогда скажу… – со страдальческой миной на лице продолжал Чегодаев.

– Даю… Клянусь вам в этом богом и честью, – пораженный его видом и беспомощностью, воскликнул Небольсин.

– Она… она вас любит… больше жизни, больше своей чести… она жить не может без вас… – опустив голову и обхватив руками лицо, еле слышно проговорил Чегодаев. – И я прошу вас, не лишайте ее счастья, не отриньте ее, если она… – он отвернулся.

– Что вы говорите! – воскликнул Небольсин. – Подумайте, что вы предлагаете…

– Я все обдумал, я все понял… Я понимаю, что выгляжу глупо, смешно, даже, может, оскорбительно для вас, но…

– Вы не любите ее? – стоя над поникшим гостем, спросил Небольсин.

– В том-то и горе, что люблю, да так, Александр Николаевич, что никто – ни вы, ни она – не поймет да и не поверит в такую любовь, – безнадежно сказал Чегодаев.

На глазах у Небольсина этот сухой педант, затянутый в вицмундир петербургский чиновник, с такой же, казалось, чопорной, затянутой в вицмундир душой, преобразился в глубоко страдающего, обойденного счастьем человека…

– Но как вы можете согласиться, чтобы ваша жена, которую так любите, могла…

– Так люблю, что и грехом этого ей не посчитаю… Так люблю, что и помнить о том никогда не буду…

Не ожидавший такого ответа, Небольсин растерянно глядел на него.

– Как же это возможно? – негодующе вырвалось у него. – Не понимаю!

– Потому что не любили так, потому что вы красивы, молоды и женщины ищут вас, Александр Николаевич. И дай вам бог никогда и не любить так. – Он поднялся, уронив чубук на пол.

Небольсин, пораженный его словами, молча помог ему надеть шляпу с плюмажем. У самого порога Чегодаев протянул ему обе руки.

– Я знаю, что вы встретитесь… иначе не может и быть. Прошу только помнить, что Евдоксия Павловна никогда бы не полюбила фата и недостойного человека. Честь имею кланяться… – Он церемонно, так, как поступают полупьяные люди, картинно и точно шагнул к порогу, вытягивая носки.