Текст книги "Белая тишина"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)
– Я тоже где-то тебя видел, – ответил Колька-гармонист, – Это не мы с тобой однажды в кабаке «Красный кот» под столом встретились? Точно!
Партизаны хохотали до слез, до коликов в боку и окрестили нового товарища Красным котом.
– Я тебя где-то видел. Ты был другой, – не смущаясь, продолжал пришелец. – Кажись, я припоминаю.
– А ты попадье кажись, да когда нет попа, помолись.
Вечером новичок сказал одному синдинцу, что писарь не кто иной, как белый офицер. А на следующий день в Шарго появился щуплый китаец, увидев писаря, он побледнел, поклонился.
– Дорастойте, господина капитана, – промямлил он.
– Какой он капитана, он писарь, – сказали партизаны.
– Его капитана.
Синдинцы арестовали Кольку-гармониста, допросили китайца и узнали, что китаец был слугой в богатом доме в Хабаровске, в котором и встречал Кольку-гармониста.
Синдинцы произвели обыск и нашли зашитую в борт пиджака папиросную бумагу. Это был шифр. Партизаны вспомнили любовные телеграммы Кольки-гармониста.
«По-прежнему люблю, Маша. Передай привет дяде». Маша – Малмыж. Если бы Колька посылал телеграмму из Иннокентьевки, то вместо Маши подставил бы Инну. Инной по шифру значилась Иннокентьевка. Телеграмму партизаны перечитали так: «По-прежнему нахожусь в Малмыже. Передай атаману, чтобы немедленно посылал карателей». А последняя телеграмма писаря была тревожная. «По-прежнему нахожусь в Малмыже. Партизаны набираются сил. Передай атаману, чтобы немедленно посылал карателей».
Глотов с Богданам пошли в барак, где партизаны собрались на суд. Барак, переполненный партизанами, гудел. Шум внезапно прекратился, и Богдан увидел Кольку-гармониста, он был так же красив и опрятен, несмотря на то, что провел сутки в темной и холодной бане. Он прошел к столу и остановился перед судьями в небрежной позе, расставив ноги.
– Фамилие ваше? – спросил Никанор Никишов.
– Меня все зовут Колька-гармонист.
– Господин Тецианов, будешь отвечать на вопросы?
– Это вы ко мне обращаетесь, товарищ судья?
– Пес тебе товарищ! – закричал судья-синдинец, сидевший с правой стороны Никишова. – Издеваться решил, сукин сын? Я предлагаю двадцать пять калмыковских, атаманских! Пусть на себе испытает, как это сладко.
– Правильно! Пра-а-авильно! – подхватили партизаны и тут же с первых рядов освободили скамью, поставили перед столом судей.
– Двадцать пять атаманских! Калмыковских!
Богдан оглох от рева соседей. Он видел, как шевелились губы Никишова, как он размахивал руками, но ничего не мог разобрать, что он говорил. Писаря повалили на скамью, опустили штаны, и двое партизан с обеих сторон начали стегать шомполами.
– Один! Два! – хором считали партизаны.
И в это время Богдан увидел Глотова. Павел Григорьевич прошел к столу, что-то сказал двум партизанам, и те прекратили стегать писаря.
– Товарищи! Мы красные партизаны, мы боремся за справедливость…
Голос Глотова потонул в реве людском:
– Командир, не защищай калмыковца!
– Чего там, пусть отведает! Будет знать!
– Ково ты защищаешь?! Мы сами с ним…
Глотову не дали досказать, он стоял перед партизанами бледный и немного растерянный. Передние партизаны уступили ему место.
– Три! Четыре! Пять!
– Будешь теперь говорить или продолжить? – спросил Никишов.
– Буду, – тихо ответил писарь.
– Фамилие?
– Тецианов.
– Имя, отчество?
– Евгений Владиславович.
– Какой чин?
– Поручик.
– В контрразведке Калмыкова служишь?
– Да.
– Заговорил, пошло, как по маслу, – сказал малмыжец Богдану. – Ишь как, на наших не действует атаманское-то, а его сразу протрезвило. Знатное для них средство.
– Кто ваш сообщник? Где он находится? – спросил Никишов.
– В Троицком, Нащеков Константин Филиппович.
– Раскололся, – сказал малмыжец и подтолкнул Богдана. – Видишь, жидковатые эти белые офицеры-то, шпиен он и есть шпиен.
– Кто шпион? – спросил Богдан.
– Да этот, разве не видишь? Пролез к нам, чтобы нас выдавать. Вот он и есть шпиен.
«Шпион. Обожди, где же я раньше слышал это слово? – Богдан припоминал и вдруг вспомнил толстого управляющего. – Он говорил! Он сказал, что Ленин германский шпион, он так обозвал Ленина. Так нехорошо обозвал Ленина!»
Богдан стал пробираться к выходу, побежал в баню, где сидел управляющий под замком в прошлую ночь. Дверь бани была открыта настежь, Богдан влетел в дверь. Баня была пуста. Богдан побежал обратно к бараку и встретился с выходившими из барака партизанами. Они оживленно говорили, спорили. Богдан подождал Глотова у дверей и узнал, что управляющего уже нет в живых.
«Так ему, толстопузому, и надо!» – подумал Богдан.
– Анархия. Сколько еще анархии у нас, – бормотал Глотов.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Выход из Малмыжа отряда лыжников был назначен на двенадцатое января. Вернувшись из Шарго, Богдан целиком занялся делами отряда. Он размещал прибывавших охотников, снабжал продовольствием, организовывал починку и изготовление лыж. Токто возглавил бригаду охотников, которые на скорую руку делали лыжи.
– Для кого мы делаем эти лыжи? – спрашивал Токто.
– Для русских, которые будут в нашем отряде, – отвечал Богдан.
Командиром отряда лыжников был назначен Павел Глотов. Павел Григорьевич стал неразговорчив, после того как не выполнил задание Бойко-Павлова, не доставил живым в штаб калмыковца Тецианова. Ему удалось на суде уговорить судей и партизан отпустить поручика Тецианова в штаб партизанского соединения для более тщательного допроса. Поручика на ночь заперли в бане, поставили часового, а на утро его нашли мертвым – белогвардеец повесился.
– Лыжи надо делать не спеша, – говорил Глотову Токто. – А это что? Это разве лыжи? Это доски, а не лыжи. Надо было тебе с осени заказать их, тогда бы каждый принес тебе готовые. Вспомнил когда? Надо уже выезжать, а он тут только вспомнил о лыжах. Плохой ты командир, Кунгас.
Павел Григорьевич улыбался, слушая перевод возмущенной речи Токто. Между ним и Токто установилась дружба, хотя оба они понимали друг друга с трудом. Павел Григорьевич иногда не против был подтрунивать над другом и спрашивал, почему Токто пошел в партизаны.
– Надоело сидеть дома, пошел, – невозмутимо отвечал Токто.
– Эх, Токто, Токто, все охотники знают, зачем они идут на войну, ты один не знаешь, пошел только потому, что скучно. Жалко было тебе отдавать берданку. Я думаю так, твоя берданка сперва пошла к партизанам, а потом ты за ней.
Токто смеялся вместе с Глотовым и охотниками. После таких полушутливых разговоров Павел Григорьевич веселел.
Приближался день ухода лыжного отряда. Глотов с Богданом с утра до вечера были заняты последней подготовкой к походу. Павел Григорьевич с партизанами вывозил спрятанную осенью муку, засоленную рыбаками кету, выезжал в Шарго к Ваньке Зайцеву, отвечавшему за ремонт оружия, и сам пристреливал отремонтированные берданки.
За день перед уходом отряда в Малмыж за Богданом приехал Калпе. Павел Григорьевич отпустил своего помощника попрощаться с родичами.
В большом доме собрались няргинцы провожать охотников, уходивших на войну.
– Наш командир пришел! – объявил кто-то, когда Богдан вошел в дом. К нему подбежали, стали обнимать и целовать, подносить чашечки водки. Его посадили за столик Пиапона. Рядом с Пиапоном сидели Полокто, Дяпа, Холгитон, Улуска – все они были навеселе. За спиной Пиапона, в углу, Богдан увидел священный жбан, двуликого бурхана, столик с угощениями. Юноша сразу догадался, зачем дяди вызвали его в стойбище.
– Отомсти, нэку, этим зверям, – вдруг среди веселого гама заплакал Холгитон. – Отомсти им. Впервые, я при народе из дома вышел и в гости пришел. Стыдно. Эх, был бы я хотя бы лет на пять моложе… Богдан, ты не знаешь, кому отдали мою берданку? Скажи этому человеку, эта берданка старого Холгитона, он сам не может идти на войну, бей за него из его берданки бешеных собак, не жалей. Так и передай. Обязательно передай.
Собранное оружие Глотов с Богданом сдали в штаб, и Богдан не знал, где находится берданка Холгитона.
«Кому бы не попала твоя берданка, отец Нипо, она будет убивать белых», – подумал он.
– Моя берданка у кого? Хорошему стрелку попалась? – спросил Полокто. – Скажи тому человеку, чтобы берег ее. Хоть я не ухожу в партизаны, моя берданка будет уничтожать врагов.
Агоака, Исоака, Далда одна за другой приносили Богдану то тарелку мелко накрошенной осетрины, то жареную калужатину, то отварное мясо. Не съел Богдан осетрину, а женщины уже принесли вторую тарелку.
– Любят тебя твои тети, – улыбался Пиапон.
Вскоре охотники оставили Богдана, вернулись к прерванным разговорам и воспоминаниям. Пиапон сидел с левого бока Богдана и молча наблюдал за племянником. Богдан двумя палочками-сарбой ловко захватывал накрошенную тонкой соломкой осетрину и отправлял в рот.
– Много людей в отряде? – спросил Пиапон.
– Семьдесят с лишним, – прожевывая талу, ответил Богдан.
– А сколько нанай?
– Тридцать с лишним.
– Низовские еще присоединятся.
Пиапон остался доволен, он и не думал, что столько охотников сами добровольно пойдут в партизаны. Сколько помнит Пиапон, никогда нанай не воевали друг с другом или с чужими людьми, все родовые ссоры улаживали миром, а если доходило до драки, то дрались палками, но не стреляли из ружей. Не было у людей такой озлобленности, чтобы стрелять из ружей и убивать. Потому Пиапон думал, что в партизаны пойдут только те охотники, у которых сердце обливается кровью, кровь запеклась на душе от ненависти к белым и японцам. Пиапон идет в партизаны, чтобы отомстить своим мучителям, отомстить за изнасилованных женщин, за храброго хозяина железных ниток. Братья его Дяпа и Калпе, племянник Богдан идут тоже мстить за него, за Пиапона, за поруганных женщин. Но почему пошли на войну болонского, джуенские, чолчинские охотники? Этого Пиапон не мог понять. Белые не заходили в их стойбища, не отбирали мехов, не избивали стариков, не насиловали жен и дочерей. Почему они пошли в партизаны? За светлое будущее, за новую счастливую жизнь? – как говорит Павел. Значит, они поверили красным, признали их.
– За победу красных будем молиться священному жбану, за наше счастливое возвращение, – сказал Пиапон. – Для этого мы позвали тебя. Завтра будем молиться.
В этот день до позднего вечера не утихал шум и гам в большом доме, не было в стойбище охотника, который не побывал бы в нем, не прощался с Пиапоном и его братьями, с Богданом, все они несли с собой прибереженную на всякий случай водку, которая предназначалась для угощения шаманов, их саванов, которая, может быть, спасла бы от смерти заболевшего. Но охотники без жалости вытаскивали эту водку и шли в большой дом, они шли провожать сородичей на войну. Они впервые в жизни провожали сородичей на войну.
– Соромбори,[74]74
Соромбори – большой грех, грешно.
[Закрыть] не плачьте, женщины, – уговаривал их Холгитон. – Люди уходят в большую дорогу, они становятся на тропу солдат. Соромбори, нельзя плакать.
– Вы что, на похоронах?! Куда вы пришли? – кричал Полокто. – Беду накличите, голову оторву!
Молитву священному жбану Пиапон назначил на утро. Был бы жив Баоса, он тоже непременно обратился бы к священному жбану, и все Заксоры всегда будут ему молиться, когда настанут тяжелые времена, когда потребуется Заксорам помощь. Прав дед Пиапон, что привез священный жбан. Когда же молиться жбану, если не сейчас? Заксоры уходят на войну за красных, за свое счастливое будущее, и жбан должен помочь им победить белых и возвратиться домой живыми и невредимыми.
Агоака постелила постель на месте, где спал Баоса, и юноши легли спать. Утром они присутствовали на жертвоприношении, потом палили шерсть свиньи. Богдана позвали в дом. Когда он вошел, все уже было приготовлено к молитве. В углу возле священного жбана и двуликого бурхана горели свечи, на столике дымилась кровь жертвенной свиньи, угощения, водка. Рядом со столиком – жаровня с желтыми углями, в нее бросали багульник, и весь дом окутал приятный дурманящий дым от багульника.
Опять большой дом был переполнен провожающими, и опять охотники пили, ели целый день. А на следующее утро они запрягли упряжки и все выехали в Малмыж провожать лыжный отряд партизан.
Пиапон с Богданом сидели рядом на одной парте.
– Скажи Павлу, я буду поджидать в Мэнгэне, – сказал Пиапон.
– А в Малмыж не заедешь?
– Нет, в Малмыж не заеду.
Больше Пиапон ничего не сказал. Богдан слез с нарт на берегу Малмыжа, а Пиапон с зятем поехал дальше в Мэнгэн.
«Поехал прощаться с Мирой и Пячикой», – подумал Богдан.
Павел Глотов радушно встретил своего помощника и переводчика, сказал, что отряд выйдет из Малмыжа через час, и что перед этим командующий Бойко-Павлов хочет сказать партизанам напутственные слова. Через полчаса партизаны собрались перед штабом. На крыльце штаба стояли партизанские командиры, среди них Бойко-Павлов.
– Товарищи партизаны! Вы уходите освобождать нашу родную землю от белогвардейской нечисти и японских интервентов. Стонет наша земля под их ногами, горят наши села, умирают от их рук наши братья и сестры. Освободим наш Нижний Амур от белогвардейцев и интервентов! Вы уходите на войну, уходите рядом русский и гольд, украинец и белорус. Плечом к плечу будете сражаться. От вашего имени я благодарю охотников, которые помогли партизанам прятать муку, которые заготовили нам кету. От вашего имени я благодарю гольдских женщин за обувь и одежду. Здесь стоят, провожающие вас охотники из соседних стойбищ, они отдали вам свои ружья, отдали много пороха и свинца. Бейте, не щадите белогвардейскую нечисть и интервентов, несите людям всей земли освобождение и счастье. Да здравствует Советская власть! Да здравствует товарищ Ленин! Да здравствует мировая революция!
– Ура! Ура! – ответили партизаны.
Приближалась минута расставания. Женщины потянулись к мужьям, дети к отцам, друзья к друзьям.
– Эй, паря, здорово! – кто-то хлопнул Богдана по плечу. Богдан увидел сияющее лицо хозяина железных нитей Федора Орлова.
– Освободился я, паря, нашли мне замену. Так вместе, значит?
– Надеть лыжи! – скомандовал Глотов.
Отряд встал на лыжи и гуськом двинулся вниз по санной дороге. Лыжники поравнялись с утесом. Богдан оглянулся назад – далеко позади остались провожающие, они стояли на одном и том же месте, и никто будто не собирался уходить.
– Где Пиапон? – спросил Глотов, когда Богдан поравнялся с ним.
– Он нас ждет в Мэнгэне.
– Будем продвигаться ускоренным темпом, так предупреди партизан. Получено сообщение от Тряпицына, он теперь командир, его отряд находится на Нижней Тамбовке, с боями продвигается вниз к Киселевке. Нам надо спешить.
Богдан встал у обочины дороги, пропуская лыжников. Шли бородатые и безбородые, рыжие и черные, кто в ватнике, кто в изодранном полушубке, а кто в солдатской шинели; на голове у одного заячий треух, у другого ватная ушанка. Мимо Богдана шли эти разношерстно одетые люди, суровые и красивые в своей суровости. Подошли нанайские лыжники в серых и черных суконных халатах, перепоясанные ремнями. Молодые охотники-щеголи надели охотничьи шапки с соболиными хвостами на макушке, накидки белые под шапочкой. Никогда охотники в стойбище или в дорогу не надевают эти шапочки, их положено носить только в тайге, на охоте.
Первый короткий привал партизаны сделали в Мэнгэне. Богдан заглянул в дом дянгиана-судьи Заксоров Гогда-мапа. Гогда-мапа радостно приветствовал будущего своего преемника, хозяйка дома подала гостю трубку. Богдан взял трубку и затянулся.
– Я, дед, с партизанами ухожу на войну, – сказал Богдан, попыхтев трубкой.
Гогда-мапа открыл коробку с табаком и стал набивать свою трубку.
– Что думает голова, то и будет выполнять тело. А если твоя голова хорошо подумала бы, кто останется после меня дянгианом Заксоров, может, она не потащила бы тело на войну.
– Кроме головы, дед, есть еще сердце. Есть желчь, если она разливается по телу, даже голову замутит.
– Да, если желчь разольется по телу, человек иногда теряет рассудок, превращается в бешеного зверя.
Вошли партизаны, поздоровались, прислонили ружья к стене, сняли котомки.
Гогда-мапа опять замолчал, он всегда молчал при посторонних, незнакомых людях. Хозяйка поставила столик, подала рыбный суп. После мороза горячий суп быстро отогрел партизан, и молчаливые бородачи постепенно разговорились между собой, потом с помощью Богдана заговорили с хозяином. Разговор этот уже не прекращался до ухода партизан. Богдану не пришлось продолжить разговор, и он очень сожалел об этом. Но, надевая верхний халат, он все же спросил:
– Дед, как ты считаешь, что главнее для дянгиана-судьи? Ум его или совесть? Может, его умение говорить?
Гогда-мапа подумал и ответил:
– Ты, нэку, хитро спрашиваешь, хочешь меня старого подловить. Ум мой притупился, голова состарилась, на твои хитрости не моту как бывало раньше отвечать хитростью.
– Я не хитрю, дед.
– У судьи всегда воюют ум и совесть, как сейчас красные воюют с белыми.
– И кто побеждает?
– Хитрость.
– Как хитрость? – удивился Богдан, не ожидавший такого ответа.
– Хитрый ум побеждает, а совесть прячется, как мышь, в норе.
Богдан улыбнулся, ему понравилась откровенность старого дянгиана, и он подумал, что старый Гогда уже начал передавать ему секреты дянгиана-судьи.
– Уметь хорошо говорить – это обязательно требуется? – спросил он.
– Иногда совсем не требуется. Молчание, бывает, приносит больше пользы, чем самые лучшие слова. Другой раз требуются красивые слова. Раз на раз не сходится.
– О чем дянгиан больше всего думает во время суда?
– Выиграть дело, принести пользу роду своему, сохранить и возвысить честь рода.
– Если род не прав, то судья прячет совесть, как мышонка, в нору?
– Честь рода дороже всего, и дянгиан должен прятать совесть.
– Что чувствует дянгиан, когда прячет совесть?
Гогда-мапа взглянул на Богдана, глаза его были тусклые, подернутые голубоватой пеленой, морщины на лице, будто высохшие русла рек и проток.
– Стыд он чувствует, нэку. Очень большой стыд чувствует, но прячет от других этот стыд.
– Надеть лыжи! – раздалась команда на улице.
– Дед, я думаю так. На суде все должно быть справедливо. Зачем собирать судей, когда до суда люди знают, что большой род выйдет победителем? Если судить по справедливости, то и судьям не требуется прятать совесть, как мышонка в нору. Тогда судье не будет стыдно. Последний суд в Нярги был несправедливый суд.
Богдан закинул за спину котомку, берданку и начал прощаться с добрыми хозяевами. Старушка обняла его, поцеловала, Гогда-мапа прижал его к груди.
– Береги себя, помни, тебя ждут все Заксоры, тебя ждет весь род наш.
– Я, дед, не буду дянгианом, это слишком хитрое дело, а я не умею хитрить, – сказал Богдан и подумал: «Я иду воевать за справедливость, а когда она восторжествует, то, может, и не нужны будут судьи. Зачет они, когда на всей земле будет справедливо».
Богдан вышел из дома, надел лыжи. К нему подошла Мира.
– Богдан, почему ты не зашел к нам? – спросила она.
– У меня дело было в этом доме, – смущенно ответил он.
Богдан ждал команды Глотова, ему становилось нестерпимо тяжело стоять возле Миры. Он чувствовал, что если не прозвучит сейчас команда, то произойдет что-то непоправимое. Но что произойдет и в чем его непоправимость – он не знал. Может, не выдержат его нервы, и он заплачет? Может, обнимет и поцелует Миру?
– Прощай, Мира, – пробормотал Богдан и сдвинулся с места, не ожидая команды Глотова.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
В Нижней Тамбовке лыжный отряд Павла Глотова не застал партизан, партизаны ушли вниз и находились возле села Софийска. В Нижней Тамбовке находился тыловой госпиталь.
Пиапон и его братья, Токто, Богдан, Орлов и еще трое партизан разместились на ночлег в большой просторной избе возле госпиталя. Партизаны поужинали и курили перед сном.
– Воевать с беляками я начал в Приморье, – рассказывал Орлов, – командиром небольшого отряда был. Тяжелые бои случались. У нас у некоторых даже дробовика не было, да воевали. Сплоховали наши, говорили, оставили во Владивостоке полные склады боеприпасов, хлеба, масла, крупы. Все оставили белякам. А им еще японцы, американцы, англичане привезли оружия и пищи – хоть завались. Ежели бы все это нам, в наши руки!
Рассказ Орлова прервали вошедшие в избу вооруженные люди. Среди них няргинцы узнали чолчинского охотника Бимби Актанко. Другие четверо нанай им были незнакомы.
– Чего не зашли в Чолчи? – сразу накинулся Бимби на партизан и начал ругаться по-нанайски, добавляя крепкие русские словечки.
– Ишь ты, говорит-то по-своему, а матерится по-нашему, – смеялись русские партизаны.
– Давай чеши, чеши! – смеясь, сказал молодой партизан.
– Чево чеси? Чево чеси? – накинулся на него Бимби. – Хоросо сто ли, меня однаво оставили. Это хоросо? Плохо! Все посли белых бить, меня оставили. Сколько ден я васа догоняй? Моного ден догоняй.
И опять, к великому удовольствию партизан, Бимби начал материться. Успокоившись, он рассказал, как догонял партизан, познакомил со своими спутниками, которые присоединились к нему в Нижних Халбах.
А Токто, услышав о нижнехалбинцах, стал присматриваться к каждому охотнику, особенно долго он разглядывал пожилого нанай, с тощей седой бородкой.
Богдан, как самый молодой среди партизан, заварил чай и стал угощать прибывших остатком ужина. Все время, пока они ели, Токто не спускал глаз с пожилого нанай.
Когда гости закурили, он подсел к нему и спросил:
– Ты не Понгса Самар?
– Я.
Пожилой охотник поднял голову, острые прищуренные глаза уставились на Токто.
– Я тебя не знаю, – сказал он. – Откуда знаешь меня?
Пиапон прислушался к их разговору, что-то заставило его насторожиться. Богдан тоже слушал, лежа на мягком сене.
– Давно встречались, в молодости, даже женатыми не были.
Понгса Самар опять будто прощупал глазами лицо Токто.
– Не припомню, – сказал он.
– Ваша семья большая была, да и род крепкий, а я остался тогда последний мужчина…
– Токто? Это ты? – встрепенулся Понгса. – Ни за что не узнал бы, если бы ты не напомнил…
– Не узнал, потому не убил бы, хочешь сказать.
– О чем ты говоришь, Токто? Я даже позабыл, когда кончилась кровная вражда между нашими семьями. Давным-давно кончилась.
– Тогда кончилась, когда вы убили отца. Больше вам некого было убивать.
– Наши не убивали твоего отца. И тебя никто не искал. Давно кончилась кровная вражда. Как погибли старшие, так и кончилась эта вражда между нами. Никто о ней не вспоминал.
Токто не верил Понгсе, хотя не первый раз слышал эти слова. Еще несколько лет назад, когда сын Понгсы женился в Болони, тогда Токто не на шутку встревожился, встретившись с желторотым женихом, друзья его твердили то же, что говорил теперь Понгса. Неужели прав Понгса? Неужели на Амуре у нанай изменились нравы, характеры, обычаи?
Токто вернулся на свое место, лег рядом с Пиапоном.
– О какой это кровной вражде говоришь, Токто? – спросил Пиапон. – О кровной вражде только в сказках услышишь теперь.
«И этот то же говорит, – подумал Токто. – Все амурские против меня, или я один совсем глупый среди них, поумневших».
Партизаны улеглись, гости тоже легли рядом с ними. Токто лежал с открытыми глазами и думал о Понгсе, о кровной вражде с родом Самаров, о загадочной смерти отца.
«Если даже и есть кровная вражда, сейчас нам нельзя враждовать, потому что мы на войне, идем вместе с красными против белых, – думал Токто. – Кровную вражду можно продолжить после победы над белыми. А сейчас нельзя, мы в одном лыжном отряде, оба красные партизаны».
Наутро, когда отряд двинулся в путь, Токто пристроился рядом с Понгсой и сказал ему:
– Давай, Понгса, помиримся навсегда, потому, что нам нельзя враждовать, мы оба красные партизаны.
Понгса засмеялся и ответил:
– Будем дружить, Токто.
Токто обнял Понгсу. Все слышавшие короткий разговор Токто с Понгсой засмеялись, многие из них все происходившее восприняли за добрую шутку двух уже немолодых людей, потому что все это было до смешного нелепо и никак не вязалось с серьезностью дела, на которое они шли. Только Пиапон с Богданом знали на сколько серьезно относится Токто к заключению этого мира с родом Самар и как отлегла от его сердца тяжесть, которую он носил около тридцати лет.
Лыжный отряд проходил через русские села, которые с боями захватывал отряд Тряпицына. Циммермановка. Зеленый Бор. Киселевка.
Крестьяне Киселевки с восторгом рассказывали партизанам о храбрости красного командира Якова Тряпицына, который один явился в село к казакам и предложил им сдаться. Казаки всполошились, испугались и сбежали из Киселевки.
– Теперича красный командир Тряпицын с семью партизанами пошел в самую гущу беляков, – говорили крестьяне. – Он до того храбрый, што ему беляки нипочем. Куды он придет, оттуда беляков будто ветром сдувает.
Глотов слушал рассказы крестьян и верил им и не верил. Бойко-Павлов говорил ему, что Яков Тряпицын организатор неплохой, человек храбрый, и это нравится партизанам. Но он самовлюбленный человек, за внешней обаятельностью скрывается его стремление быть любимцем окружающих людей, а чтобы стать им, он готов идти на самопожертвование.
– Он анархист и гордится этим, – сказал Демьян Иванович. – Если бы он был командующим единоначальником, а не помощником, то наломал бы дров, но его анархистскую прыть будет сдерживать командир, большевик Михаил Попко. Попко не допустит анархии. Наумов его поддержит.
Павел Глотов не был раньше знаком с Тряпицыным, знал он о нем только из рассказов Бойко-Павлова и по встречам в штабе в Малмыже. Высокий, широкоплечий, голубоглазый русский красавец понравился Павлу Григорьевичу при первой же встрече. Но разговаривать, познакомиться поближе им не удалось. Тряпицын готовил отряд для похода на Нижний Амур, а Павел Григорьевич собирался с Богданом в нанайские стойбища.
– Куда ушел Тряпицын с семью партизанами? – спрашивал Глотов крестьян.
– К белым. Он их одним своим видом пугает, – отвечали киселевцы.
Потом они рассказывали, как красные отступили в Циммермановку, как на них наступали белые, но были разгромлены и вернулись в Киселевку.
Павел Григорьевич не стал больше расспрашивать, повел отряд вслед за основными силами партизан. Он так и не узнал, куда и зачем Яков Тряпицын ушел с семью партизанами, оставив весь отряд. И правда ли он ушел или это домысел крестьян. Если ушел, то как он на это решился, он ведь теперь командующий четвертого боевого района, Николаевского направления.
Глотов не находил ответа на свои вопросы и, встревоженный услышанным, подходил к селу Софийску. Здесь его лыжный отряд присоединился к основным силам партизан четвертого боевого района. В просторной избе, где разместился штаб партизан, Павел Григорьевич встретился с бывшим своим командиром Даниилом Мизиным. Тут же находились и другие командиры, они рассматривали карту. Мизин познакомил Глотова с присутствующими и сказал:
– Мы только что вошли в Софийск, полковник Виц загадочно покинул его и отступил в Мариинск. Но оказалось, никакой загадки нет, просто наш командующий товарищ Тряпицын, совершив глубокий маневр, вышел ниже Мариинска, взял село Богородское и отрезал путь полковнику в Николаевск.
– С семью партизанами? – удивился Павел Григорьевич.
– Зачем с семью? С большой армией, – ответил вместо Мизина высокий, чернобородый, худой человек с кавказским акцентом.
Командиры опять наклонились над картами и начали обсуждать план действия. Все сошлись на том, что надо немедленно вслед за белогвардейцами продвигаться к Мариинску.
Глотов подошел к окну, выходившему на Амур. Далеко внизу на правом берегу реки бугрились сопки, в одном места сопки полого спустились к Амуру и будто вытеснили его. На этом месте и стояло село Мариинск, а мыс, вытеснивший Амур, назывался Батарейным, так его назвал еще капитан Невельской, знаменитый исследователь низовьев Амура. На мысу он поставил батарею орудий, прикрыл Амур от иноземцев. Все это вспомнил Павел Григорьевич, стоя у окна, пока командиры получали задания от Даниила Мизина и один за другим покидали штаб.
– Как твои лыжники, сильно устали? – спросил Мизин, отдав последние распоряжения.
– Немного отдохнут и можно в поход, – ответил Глотов.
– Надо на горбу полковника Вица войти в Мариинск, иначе он закрепится там. Очень уж удобное место для обороны. Мыс этот Батарейный вдается в Амур, хорошо оттуда вести огонь и вверх и вниз.
– Но и мыс хорошо простреливается и снизу, и сверху, и с другого берега реки.
– Это верно. Но они закопаются в снег, в землю.
– Тряпицын тоже подходит к Мариинску?
– Да.
– Вы уже согласовали действия?
– Согласовали. Теперь полковнику некуда деться, он отрезан от Николаевска, подкрепления не получит оттуда.
– Даниил, кто назначил Тряпицына командующим? Я об этом что-то не слыхал.
Мизин нахмурился и ответил:
– Сверху его никто не назначал. Командиры собрались и решили, что четвертый боевой район – самостоятельный участок, если он самостоятельный участок, то он должен иметь своего командующего. Между прочим, об этом заговорил сам Тряпицын, а его тут же поддержали товарищи Лапта, Оцевилли-Павлуцкий, Лебедева и другие. Так Яков стал командующим величаться.
– Я, Даниил, много наслышан о его геройстве…
– О, Павел, Амур полнится этим слухом! Крестьяне и партизаны уже легенды сочиняют про его геройство. Он на самом деле очень храбрый человек. Он своей храбростью завоевал уважении партизан. Его народ полюбил. Правда, он сам много делает, чтобы заслужить эту любовь, но иногда промашки дает. Например, он застрелил партизана, у которого обнаружили позолоченную церковную утварь. Это не понравилось многим партизанам. Яков тогда заявил, что он борется за революционную дисциплину.
– А сам себя без приказа ревштаба объявил командующим, – усмехнулся Павел Григорьевич.
– Но партизаны верят ему, даже, можно сказать, преклоняются перед ним. Они не могут забыть, как он появлялся у врагов один, без оружия.
– А была такая необходимость?
– Чтобы зря не проливать братскую кровь, так объясняя Яков. И это очень глубоко запало в людские души, все потом говорили, что он настоящий командир, что бережет жизнь каждого партизана. Яков один явился в отряд Оцевилли и приказал подчиниться ему. Скажу я тебе, этот Оцевилли еще тот огурчик, он у меня в отряде раньше группой командовал, Оцевилли проверил его документы – заявил, что он наседка, провокатор и шпион. И арестовал. Яков стал возмущаться, а его Оцевилли – в каталажку, в крестьянскую баню. Пришли ко мне партизаны, рассказали все, я приказал отпустить его. Целые сутки Оцевилли продержал его в бане, но зато теперь ему в рот заглядывает, в огонь и в воду готов за него идти. Потом Яков один явился в Киселевке к казакам.
– Я слышал об этом, – прервал рассказ Мизина Глотов. – А куда он уходил с семью партизанами, почему оставил фронт? Он ведь не просто командир, а командующий соединением, целым Николаевским направлением. Так, кажется, теперь он величается?
