Текст книги "Белая тишина"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 40 страниц)
Григорий Ходжер
АМУР ШИРОКИЙ
Книга 2
БЕЛАЯ ТИШИНА
ЧАСТЬ 1
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Над Амуром стоит звонкое утро. Далеко разносится утренняя песня птиц из прибрежных кустов, стрекот кузнечиков, тихая воркотня уток, ожидавших потомства.
Амур устало несет свои воды к океану, он весь изрезан, испещрен водоворотами и походит на старое морщинистое лицо нанай.
Пиапон стоял на корме большой двенадцативесельной лодки – халико, глядел вокруг и радовался звонкому утру, песням птиц, которых перестал замечать с ранних лет, как только встал на тропу охотников. И только в минуты счастья к нему возвращалось полное обаяние детского восприятия природы, когда амурская вода приобретала вкус меда, когда напоенный ароматом цветов и трав, воздух кружил голову; только в такие минуты будто раскрывались глаза, обострялся слух и он видел узкие речушки с купающимися в них тальниками, свисавшие к воде цветы, купавшиеся в озерах лилии и белые, как лебеди, облака над головой. Красота!
Пиапон смотрел на отсвечивающую воду Амура, на обманчивый горизонт, где река сливалась с небом, закрывая от взора дальние голубые сопки, горы с белыми шапками.
«Велик ты, Амур, велик, – думал Пиапон. – Ты ровня только небу да солнцу».
А солнце медленно и величественно поднималось из-за сопок, теплые лучи ощупывали землю, тянулись к каждой травке, к каждому набиравшему силы листочку, к птицам и зверям, спешившим спрятаться в это время в гнездах, норах и рощах.
«Вот и сплелись солнечные волосы с землей», – подумал Пиапон.
Гребцы халико тоже любовались пробуждением земли, и весла их вяло буравили тихую, сонную воду Амура.
– Куда подъезжаем? – спросил Американ, высовывая голову из-под одеяла. Он спал на середине лодки.
– Это тебе что? Думаешь, русская железная лодка, чтобы так быстро ехать из стойбища в стойбище? – ответил сидевший на первом весле Холгитон. – Говорили тебе, езжай на железной лодке – сам отказался.
– Хватит тебе сохатиную жилу жевать. Тошнит, – сонно огрызнулся Американ.
– Меньше бы пил вчера, а то больше всех выпил, да со всеми женщинами переспал.
– Скоро приедешь к гейшам, там хватит и тебе.
– Мне не надо их, я уже не пригоден к такому делу.
– Врешь, – оживился Американ, – а дети-то чьи?
Все засмеялись, оживились, и сразу со всех спала сонливость, гребцы заговорили, подхватили шутку Американа.
Пиапон слушал шутки гребцов и вспоминал, как они спорили перед выездом, на чем удобнее ехать – на русской железной лодке или на своем халико. Одни говорили, что железная лодка очень удобна, не надо грести, мол, доедем до Хабаровска, купим или выпросим халико у тамошних нанай. «Лентяи, – возражали им сторонники халико, – хотите по-русски ездить, сложа руки». «Нанай вы или кто? – кричал Холгитон. – Мой отец халада был, много раз ездил на маньчжурскую землю и всегда ездил на халико». «Полоумный был твой отец, – отвечали ему, – он не знал, что есть железная лодка, иначе бы захотел на ней прокатиться».
Наиболее спокойные охотники рассуждали так: «Свое все же есть свое, что хочу, то и делаю. Захотел я заехать к родственникам, скажем в Найхин, – и заехал; захотел день погостить в Сакачи-Аляне – погостил. Попробуй-ка на русской лодке заехать в Найхин, ан нет, не заедешь: она останавливается только в больших русских селах. Свое все же есть свое».
Охотники ехали по своему желанию без хозяина-торговца. Поэтому они могли заезжать в любые стойбища, гостить по нескольку дней; по решению большинства, могли останавливаться в удобных охотничьих местах, чтобы попытать счастья и, если подвалит удача, запастись свежим мясом. Приволье – ездить без хозяина! Хозяин не даст своевольничать, он спешит в Маньчжурию, ему надо скорее сдать всю пушнину.
Солнце поднималось все выше и выше.
– Вон впереди Гион! Нажимайте, дети нанай, не осрамим наше лицо! – воскликнул Американ.
«Отоспался, засоня, – подумал Пиапон. – Ох и любишь ты, друг, поспать! Будто он не охотник».
Халико приближалось к большому русскому селу Славянке, которое нанай называют Гион – медь. Приземистые рубленые дома тянулись вдоль берега, возле каждой избы хозяйственные пристройки, на берегу лежат коровы, лениво прожевывая жвачку, лошади сонно обмахивают бока хвостами. Бесшабашная ребятня вышла на берег Амура, и самые нетерпеливые уже залезли в воду и бултыхаются в холодной воде. Молодухи, подоткнув широкие юбки, оголив белью ноги, полоскали белье.
Гребцы поднажали, по бокам халико вспенилась вода, как у русских железных лодок, бронзовые лица охотников потемнели от натуги.
– Гольдяцкий паровик! Гольдяцкий пароход! Гольдяцкий потовик! – кричали ребятишки.
– Поехали в свою Маньчжурию, – говорили старики, греясь на завалинках. – Зачем они туда ездят, бог их разберет. Той же муки, крупы здесь вдоволь можно приобрести на их пушнину, а они едут, силы тратят, детей, жен оставляют на все лето.
– Манжуры-то их родня вроде бы по крови, язык один, все понимают. Родственная кровь, видно, зовет.
– Эх, нам бы с тобой перед смертью съездить к себе, а?
– Да, съездить бы… Как там Расея-то родная…
– Расея-то и здесь она Расея, а Славянка…
Славянка осталась позади, гребцы шумно дышали, вытирали пот с лица. Все были довольны, не осрамились, показали свою силу, ребятишки восторгались ими, молодухи с белыми, как мука, ногами заглядывались на них, позабыв о стирке, и каждому молодому гребцу казалось, что молодухи смотрели только на него, любовались только им.
– В полдень будем в Долине, но полдничать будем в Джари, – объявил Американ.
Долин по-нанайски – половина – большое русское село Троицкое, но почему село названо «половиной», никто сейчас не может вспомнить.
Вышло, как сказал Американ: в полдень приехали в Троицкое, полдничали в нанайском стойбище Джари, на ночлег приехали в Найхин.
– Кобели, в каждое стойбище хотите заезжать, чтобы с женщинами спать, – ворчал вечно недовольный Холгитон. – Перерубят где-нибудь вам головы хунхузы, будете помнить мои слова.
В спорах последнее слово обычно оставалось за Американом, так как ему принадлежало халико. Где он достал или купил халико, никто не знал и не интересовался, его халико – и все, он, выхолит, хозяин. Американ, как владелец лодки, был вторым кормчим вместе с Пиапоном.
– В Сакачи-Аляне сделаем отдых, мне надо кое-какие дела там сделать, – заявил Американ. – Может быть, задержимся на день, на два.
Молодые гребцы, их было большинство, впервые выехавшие из своих стойбищ в столь дальнее странствие, с восторгом принимали предложения владельца халико, каждая остановка в незнакомых стойбищах сулила новые знакомства, новые впечатления.
Пиапон тоже был не против, он впервые в жизни поднимался так высоко по родному Амуру и чем дальше удалялся от своего Нярги, тем больше заинтересовывался окружающей природой, людьми, стойбищами. Он впервые так близко познакомился с земляками, говорящими на верхнем наречии, которых низовские нанай называли «акани». Удивляли его темперамент акани, обилие незнакомых слов в их речи, их знание китайского языка. Пиапон слышал, что в Сакачи-Аляне проживает много акани, и потому даже обрадовался, услышав заявление Американа.
Сакачи-Алян, как и Джоанко, Джари, был расположен на возвышенности. Пиапона удивило разнообразие типов жилищ в стойбище: рядом с фанзами стояли рубленые русские избы, низкие землянки, на берегу белели хомараны и конусные шалаши. Пиапон не знал, что в этих хомаранах и временных шалашах обитали островные жители, фанзы которых были затоплены большой водой.
– У кого есть родственники, идите к ним, молодые можете на день-два пожениться и устраивайтесь в фанзах жен, – засмеялся Американ. – У кого нет родственников и кто не может пожениться, спите в халико, – закончил он и хитро взглянул на Холгитона.
Пиапон решил остаться в халико, но Американ пригласил его остановиться у своего друга.
– Сторожей здесь хватит, – сказал он.
В Сакачи-Аляне было пять рубленых изб, одна из них принадлежала другу Американа Валчану Перменка. На пороге избы гостей встретила русская женщина, вежливо ответила на приветствие и на чистом нанайском языке рассказала, что муж на лодке уехал сопровождать трех незнакомых русских, которые интересовались изображениями на камнях и на скалах возле стойбища.
– Он вот-вот вернется, тут совсем близко, – сказала она и ни за что не отпустила гостей, пока не накормила и не напоила чаем.
«Какая она гостеприимная, будто нанайка», – восхищался Пиапон, прислушиваясь к приятному голосу женщины.
– Видел, какая красавица жена у моего друга? – сказал Американ, когда женщина зачем-то вышла из дома.
Пиапон, сидя за высоким столом на табуретке, огляделся вокруг. Все было как в русском жилье, вместо нар стояли кровати, высокий стол, табуретки и самое привлекательное – сиденья со спинками были сплетены из каких-то белых крепких прутьев. Таких сидений Пиапон не встречал даже в русских домах в Малмыже.
«Жена русская, потому все русское», – подумал он.
После чая гости попрощались с хозяйкой и зашли в соседний рубленый дом. Здесь была такая же обстановка, как у Валчана.
«Сами делают или где покупают», – гадал Пиапон, глядя на мебель.
– Это тоже мой знакомый, Пора Оненко, богач, – шепнул Американ.
Пора, пожилой человек с реденькой бородкой, с хитрыми смеющимися глазками, вышел из-за перегородки, где шумно галдели пьяные голоса.
– А-а, Американ, а-я-я! Какой водоворот тебя затащил в такой радостный день? – обнимал Пора Американа. – Дочка моя родила сына, мучилась, мучилась, да вот шаман Корфа помог ей. Спасибо ему. Садись, садись к столу, и Пиапон тоже садись.
Пора пил водку с друзьями и с шаманом Корфой за перегородкой на обыкновенных нанайских нарах за низеньким привычным столиком. Здесь было все обычное, как во всякой нанайской фанзе, если не считать стоявшего в углу шкафчика с посудой.
Выпив три чашечки водки, Американ стал прощаться, ссылаясь на занятость, обещал вернуться вечером и вышел из дома.
– Не люблю этого хорька вонючего, – сказал он на улице. – Всегда хвалится своим богатством. «Я самый богатый на Амуре нанай! Я самый, я самый…» Где его богатство? Дурак, не знает он, что на Амуре есть нанай богаче его, да только они не хвастаются. Видел у него стулья какие, шкафчик, стол, кровать? Кровать для виду поставил, или, может, молодые на ней спят, а сам на нарах спит. Обожди, хорек вонючий, мы тоже не последние, увидишь.
– Ты тоже о богатстве любишь говорить, – улыбнулся Пиапон, – хочешь разбогатеть, а богатые почему-то тебе не нравятся.
– Много ты понимаешь! Будь богачом, но не хвались.
– Он и не хвалился.
– «Не хвалился», а видел, как важно сидит, как… Одним словом, сволочь он, хорек вонючий.
«Чего-то не поделили, что ли?» – подумал Пиапон.
– А-а, Американ, друг мой самый большой!
У дверей дома Валчана стоял высокий, широкоплечий, с черно-коричневым лицом рыбака, человек. Это был хозяин дома Валчан Перменка. Американ подошел к нему, они обнялись, похлопали друг друга по спине. Потом Валчан по-русски, за руку поздоровался с Пиапоном и пригласил их в дом.
– Катя, талу нарежь, есть приготовь скоренько, – распорядился он и, повернувшись к гостям, продолжал: – Приехали к нам вчера трое русских, двое молодые, а третий, видно, старший, с бородкой остренькой, усами, какой-то обросший, худенький и в очках. Ученые, говорит, мы, а сам интересуется такими безделушками – смешно! Здесь рядом со стойбищем есть большие камни, на них лоси, лица страшные начерчены. На некоторых завитушки точь-в-точь такие, какие наши женщины пальцами рисуют на черемуховых лепешках – дутун.
– Так в легенде же об этом рассказывается, – сказал Американ. – Как раньше на небе три солнца было, было так жарко, что камни были мягкие, как черемуховые лепешки. Вот тогда и сделали эти лица, узоры и зверей. А помнишь, в легенде, два лишних солнца убил ведь первый шаман из рода Заксоров, вот мой друг Пиапон – Заксор. Может, эти завитушки сделали Заксоры?
– Кто знает, – сказал Пиапон. – Легенда говорит, это нанай сделали.
– Теперь никто не помнит, – сказал Валчан, поднялся и принес маленькие фарфоровые чашечки, склянку водки. – Эти русские не нашли валунов, они под водой. Я им показываю, что изображено на скалах, а бородатый сомневается, говорит, это не человеческая рука сделала, это ветры, дожди сделали. В очках, четыре глаза, потому не видит, что это рука человека сделала. Старики рассказывают, что этими лицами, зверями интересовался какой-то приезжий ученый человек, несколько дней, говорят, что-то делал с ними. Умные люди, а безделицей занимаются.
– Если люди издалека приезжают, видно, эти камни цену имеют, – вставил слово Американ.
Валчан усмехнулся, странно посмотрел на друга и ответил:
– Продай их, деньги заработаешь.
– Тяжело везти в Сан-Син, лодка мала.
– А я все же немного денег получил. За то, что возил сегодня на лодке – заплатили.
Хозяин дома и гости пожелали всем родственникам, детям здоровья и выпили водку. Жена Валчана принесла тарелку мелко нарезанной талы из осетрины и опять вышла в летнюю кухонку.
«Будто нанайка», – снова восхитился Пиапон.
– Хватит говорить про камни, пусть ими бездельники занимаются, – сказал Валчан. – Ты, Пиапон, молчальник, наверно, слова от тебя не услышишь.
– Я не видел этих камней, изображений не видел, потому и молчу. Легенды говорят, что птиц и зверей на камнях выбивали нанай.
– Опять о камнях, – поморщился Валчан. – Рассказал бы, где охотишься.
– О, это удачливый охотник, лучший в наших местах, – вставил слово Американ.
– Охочусь, где придется, теперь ведь нет своих охотничьих мест.
– Это верно. Помню, лет десять назад на своем ключе я встретил двух молодых русских, они самострелы расставляли, помню, один был рыжий, другой большой, широкий.
– Где это было?
– По Анюю, в верховьях.
«Неужели это Митрофан с Ванькой были? В тот первый год они поднимались в верховья Анюя».
– По-нанайски говорил широкий?
– Да, он еще спросил, зачем я их гоню, мол, тайга большая, мест много. А ты что, знаешь их?
– Точно не скажу, может другие были, ведь теперь много русских, говорящих по-нанайски.
«Да, это были Митрофан с Ванькой», – подумал Пиапон.
– Русских все больше и больше становится, весь Амур уже заселили, теперь китайцы еще полезли, как муравьи, за ними ползут корейцы, скоро нам, нанай, места не останется на родной реке.
– Хватит места, земля наша большая.
– Хватит, говоришь? Ты что, за то стоишь, чтобы наш Амур другими народами был заполнен, как вода заполняет его осенью?
Пиапон взглянул на Валчана, увидел в глазах злые огоньки и подумал: «Чего человек злится?»
– А что, плохо это разве? Тебе плохо? Ты женился на русской, русский дом построил, на кровати спишь, за столом на стульях сидишь, у тебя в доме чисто, как в домах богатых русских. Это тебе плохо?
– Я не об этом говорил.
– Нет, ты об этом говорил. Если бы не было русских, ты бы и не знал, что можно построить такой дом и так чисто жить. Китайцы и Маньчжурии к нам давным-давно приезжают, наши деды и отцы к ним наведываются, но разве мы где построили дома, похожие на китайские? Разве жили, как живут мандарины? А ты у русских сразу все перенял.
– Хватит лаяться, не забывай, что пришел в чужой дом, – сказал Американ.
– Пусть говорит.
– Не я начал, Валчан сам захотел этого разговора.
– Русские тебе нравятся, потому что ты с ними дружишь, они тебе рубленый дом построили, – проговорил Американ.
– Да, верно ты говоришь, Американ. Я с ними дружу и буду дружить не потому, что дом построили, а потому, что они мне нравятся.
– Женишься на русской? – спросил насмешливо Валчан.
– У меня есть своя жена…
– Вторую заимей.
Пиапон уже не видел в глазах Валчана злых огоньков и решил весь разговор повернуть на шутку.
– Двух жен кормить, что десять упряжек собак кормить. Не ты их прокормишь, а они тебя съедят.
Все засмеялись, громче всех захохотал Валчан.
– А ты, как шиповник с иглами, такого даже три жены не съедят, – сказал он хохоча.
Выпили еще несколько чашечек водки. Хозяин дома и не думал разогревать ее в кувшинчике, как делали это старики в низовьях Амура, он разливал ее прямо из склянки. Пиапон почувствовал опьянение, голова стала тяжелей, в глазах помутилось, будто он смотрел на собеседников сквозь грязное стекло.
– Я к тебе по делу заехал, – слышал он голос Американа.
– О деле сейчас не говорят, – отвечал Валчан.
– Мне некогда, я к тебе по пути в Сан-Син заехал.
– Зачем я тогда тебе нужен, там все и решишь.
– За мной едут две лодки богатые, болонский и хунгаринский торговцы.
– Когда выезжают?
– Завтра – послезавтра.
Собеседники заговорили по-китайски, и Пиапон больше ничего не понимал. Американ все время горячился, а Валчан, напротив, оставался спокойным, невозмутимым. Разговор длился долго. Жена Валчана нажарила картошки, осетра, все поставила на стол и опять исчезла.
– Хватит говорить, питье протухнет, – заявил Валчан и спросил Пиапона: – Ты по-китайски понимаешь?
– Нет, – сознался Пиапон.
– Как же ты с гейшами в Сан-Сине будешь разговаривать?
– А ты русский выучил только затем, чтобы с женой говорить?
– Ну, шиповник! Настоящий шиповник, люблю таких людей. Давай, Пиапон, будем дружить с тобой.
– От дружбы с хорошим человеком отказывается только сумасшедший.
Валчан засмеялся, хлопнул Пиапона по плечу.
– Будем всегда друзьями, может, на охоту когда вместе пойдем, а?
– На охоту я всегда готов идти.
– На о-хо-т-у, – многозначительно повторил Валчан и взглянул в глаза Пиапона. – Не побоишься?
– А чего бояться, не на тигра ведь пойдем.
– Э-э, тигр что, чепуха, на нашей охоте страшнее. Ладно, пустой разговор, выпьем и пойдем продавать мою охотничью одежду. Эти трое бездельников, кроме чертовых рисунков на камне, интересуются всякими женскими и мужскими одеждами. Пойдем все трое, продадим мою одежду, потом еще будем пить.
Жена Валчана достала из обитого жестью сундука охотничий костюм: обувь, шуршащие наколенники из рыбьей кожи, красочный передник, куртку из меха косули, нарядную шапочку с соболиным хвостом на макушке и накидку. Весь костюм был богато орнаментирован опытной рукой вышивальщицы.
«Неужели это русская женщина так вышивает», – подумал Пиапон и, как бы отвечая ему, Валчан сказал:
– Мать вышивала, раза два на охоту брал. Деньги нужны, продам.
– Жалко, мать вышивала, – сказала Катя.
– Тебе все жалко, – со злостью выкрикнул Валчан. – Зачем мне нужен этот наряд? Перед тобой красоваться?
– Мать вышивала.
– Что мать? Ну вышивала, что из этого?
– Память это, – по-русски ответила Катя.
– По-нанайски говори, здесь все нанай. Не возьму в гроб такую одежду, да и умирать не собираюсь.
Валчан свернул охотничий костюм, сунул под мышку и вышел из дома. Гости последовали за ним. «Крутой этот охотник, как наш отец в молодости», – подумал Пиапон.
Трех бездельников, как их называл Валчан, встретили на крыльце дома Поры Оненко. Щуплый старик с бородкой клинышком, с усами и бакенбардами, в маленьких с тонкой золотой оправой очках, оживленно беседовал с окружавшими его охотниками. Двое других русских находились тут же, разглядывали вырезанных из дерева бурханчиков и о чем-то тихо переговаривались.
Перед стариком в очках лежали всевозможные поделки: домашние дюли, полосатые собаки, разные звери, идолы, отслужившие свою службу, а то и просто в «наказание за свою нерадивость» выброшенные из дома.
– Этот исцеляет от кашля? А этот от боли в животе? – спрашивал старик в очках.
Ему охотно отвечали, обстоятельно разъясняли, что к чему. Некоторые идолы, видимо, нравились старику, он долго рассматривал их, будто принюхивался.
Валчан подошел, растолкал односельчан.
– Охотничий наряд, говорил, нужен, зачем тогда бурханчиков покупаешь? – спросил он своим громовым голосом. – Бурханчики тебе помогать не будут. Понимаешь? Они уже сделали свое дело, излечили больных, они не нужны. Понимаешь? Вот моя одежда, на охоту ходил, в тайге молился.
С этими словами Валчан развернул охотничий обрядовый костюм и положил перед русским. Старик сразу же взял нарядную шапочку с соболиным хвостом и начал ее вертеть перед носом.
– Вы сказали, что на охоте носите эту одежду? – спросил он.
– Зачем на охоте? Из дома уходишь – оденешь, потом в тайге молиться надо эндури,[1]1
Эндури – главное нанайское языческое божество.
[Закрыть] тогда тоже оденешь.
– А еще когда вы носите эту одежду?
– Больше никогда.
– А как молятся в тайге?
Валчан охотно начал рассказывать, как он молится в первый день прихода на место охоты солнцу, гэндури, хозяину тайги, хозяину речки и ключей.
Старик в очках много раз останавливал его, переспрашивал и торопливо записывал.
После беседы он купил костюм. Тогда к нему подошел Пиапон.
– Если будешь ехать вниз, заезжай в наше стойбище Нярги, там тоже много хороших вещей, – сказал он.
– Если по пути, то заеду. Как говорите, стойбище Нярги?
– Да, да, Нярги, возле русского села Малмыж.
Когда отошли в сторону, Валчан спросил Американа:
– Как ты думаешь, хорошо он заплатил?
– Денежный человек, видать. А хорошо или плохо, как разберешь? – ответил Американ. – Зачем ему никому не нужные сэвэны?
– Кто его знает. Говорил, когда ездили на лодке, что приехал из самого большого города, где царь сидит.
Ни сейчас, ни позже и никогда не узнают Валчан с Американом, что они беседовали с выдающимся этнографом Львом Яковлевичем Штернбергом и никогда не прочтут его труд «Гольды», который он начинает так: «15 мая (ст. ст.) 1910 г. я выехал из Петербурга…»
То ли Американ был неопытным хозяином и рулевым-дого, то ли он нарочно делал длительные остановки в стойбищах и ночлеги на пустынных островах, – этого не мог понять Пиапон. Сам он никогда не бывал в Сан-Сине, но не однажды слышал, что охотники едут и днем и ночью в любую погоду и делают остановки только в крайних случаях. Удивляла Пиапона и беспечность хозяина халико: рулевой-дого должен постоянно находиться у кормового весла, заменять Пиапона, когда тот уставал, но Американ будто позабыл, что он дого и почти не подходил к веслу.
Когда проплывали мимо пологого берега, все гребцы выходили из лодки, впрягались в веревку, как собаки в упряжку, и тянули ее на бечеве. Американ же оставался в халико и лишь покрикивал на охотников.
«На глазах меняется человек, – думал Пиапон. – Какие-то несколько лет назад, когда охотились вместе, был совсем другим, а теперь – не узнаешь. Отчего он стал таким? Оттого ли, что деревянный дом построил? Или, может, потому, что стал хозяином халико и на время хозяином гребцов? Совсем разленился. На охотника не похож, спит долго, покрикивает на людей, как на собак. Нехорошо. Другой стал Американ, совсем другой».
Потом мысли Пиапона перенеслись домой, в Нярги, от которого он все дальше и дальше удалялся. Вспомнил жену, дочерей, одна из которых уже была замужем, другая на выданье, вспомнил присмиревшего постаревшего отца, братьев и сестер. И у него опять защемило в груди, как тогда, когда покидал родной дом. Он опять и опять спрашивал себя, какая неуемная сила поволокла его в эту неведомую таинственную Маньчжурию? Любопытство? Стремление познать неведомое? Да. Все это верно. После того как Пиапон десять лет назад поездил по Амуру в поисках сбежавших из дому Идари с Потой, он постоянно мечтал о новой поездке, у него появилась необъяснимая жажда познания окружающего. Жаждущий пьет воду, а Пиапон не мог утолить своей жажды, потому что не мог выехать из дома, не обеспечив семью продовольствием. Только нынче зимой ему удалось добыть столько пушнины, что он вдосталь оставил дома крупы, муки, взял с собой другую часть пушнины, на которую надеялся накупить продуктов на зиму.
Он даже не смел думать о поездке в Маньчжурию. Он хотел, как Калпе, который уже раз ездил на русской железной лодке до Хабаровска – Бури, съездить вниз по Амуру до Николаевска, который нанай называют – Мио. Но во всем виноват Холгитон.
Как-то зимой на охоте, когда Пиапон пришел в его аонгу слушать сказки, он начал рассказывать о Маньчжурии. Холгитон рассказывал о Сан-Сине так, будто родился в этом городе и прожил половину жизни, а на самом деле он никогда не бывал в нем. Пиапон почувствовал, как начала жечь его давнишняя жажда, и он решил во что бы то ни стало, при первой возможности, съездить в эту страну, посмотреть на нее своими глазами, пощупать своими руками.
И такая возможность вдруг представилась: прошел слух, что хозяин халико Американ собирается ехать в Сан-Син. Пиапон сперва договорился с зятем, с братьями Калпе и Дяпой, чтобы они заготовили ему летом рыбий жир, осенью кету и юколу, и, лишь когда те дали согласие, поехал к Американу в Мэнгэн.
Узнав о предстоящей поездке Американа и Пиапона, засобирался и Холгитон.
«Перед смертью хочу, чтобы моя нога походила там, где ходила нога моего отца-халады», – торжественно заявил он.
Халико все выше и выше поднимался по Амуру, и Пиапон уже много узнал такого, чего никогда не увидел бы, сидя в Нярги, познакомился с интересными людьми, которых никогда бы не встретил.
Но чем дальше удалялся он от родного дома, тем больше ощущал, как раздваивается он сам: один Пиапон рвался в Хабаровск – Бури, в Сан-Син, другой тянул обратно в родное Нярги.
«В Хабаровске – Бури продай пушнину, закупи что надо, садись в русскую железную лодку и вернись в Малмыж, а там до дома – раз плюнуть», – твердил второй Пиапон.
«Плешина твоего отца.[2]2
Плешина твоего отца – нанайское оскорбительное выражение.
[Закрыть] Посмотрим Сан-Син!» – протестовал первый.
– Дорогу осиливают только сильные, – неожиданно для самого себя вдруг сказал вслух Пиапон.
Американ приподнял голову, удивленно посмотрел на кормчего.
– Чего разглядываешь? – спросил Пиапон.
– Ты что-то сказал?
– Вон впереди, что за мыс?
– Это уже Хабаровск, или по-нашему – Бури.
В город прибыли глубокой ночью. Гребцы устали смертельно, многие засыпали за веслом и просыпались только тогда, когда их весла ударялись друг о друга. Когда подъезжали к городу, Американ стал на корму, покрикивал на гребцов, ободрял. Кое-как обогнули Хабаровский утес, возле которого сильное течение отбрасывало назад большую почти пустую лодку. За утесом, проехав немного, свернули в заливчик, забитый джонками, лодками, кунгасами. Втиснувшись между двумя джонками, закрепили лодку и тут же уснули мертвецким сном.
Утром Пиапон проснулся от людского гомона, от стука весел, топота ног.
Солнце только успело выкрасить небо в кроваво-красный цвет, а люди уже заполняли берег, спешили куда-то по своим делам, Пиапон сам всегда вставал в такую же рань и любил людей, которые на ногах встречали солнце, но сейчас не мог заставить себя поднять голову и выйти на берег: все тело ныло, усталость камнем давила на грудь. Пиапон вновь задремал и проснулся, когда солнце поднялось над низкими домами, стоявшими на берегах вокруг заливчика.
– Ну-ка, наберите щепы, дров, доски, где можно стащите, – командовал Американ.
– Как это стащить? Чужое? – спросил кто-то из молодых.
– Здесь тебе не в тайге, а город, если не стащишь чужое – другого не достанешь. Живо шевелитесь, костер разожгите, котлы ставьте, уху будем варить.
– А ты рыбу наловил? – усмехнулся Холгитон.
– Эх, Холгитон! Здесь город, здесь все можно купить, лишь бы деньги были.
– Рыбу собираешься покупать?
– А что? Куплю.
«Рыбу покупать? – удивился Пиапон. – Это ту самую рыбу, которую мы ловим своими руками?»
Пиапон знал, что русские торговцы охотно покупают у нанай рыбу, но он впервые слышал, чтобы нанай для котла, для своего желудка покупал рыбу.
«Да, Американ уже везде побывал, он все знает», – подумал Пиапон, надевая верхний халат.
Недалеко от заливчика на берегу Амура, будто муравьи, копошились сотни людей. Китайцы, корейцы в больших корзинах на коромыслах носили молодую зелень; краснощекие русские бабы предлагали молоко, творог, сметану, сливки; бронзоволицые рыбаки молча подавали покупателям живых, разевавших пасти, словно зевая, сомов, трепыхавшихся желтых, с лопату, карасей, подпрыгивавших на земле толстых сазанов.
Американ, взяв с собой Пиапона и молодого охотника, направился в эту человеческую круговерть. Он шел через толпу прямой походкой независимого, бывалого человека, бесцеремонно расталкивал людей, заглядывал в лица торговцев.
Пиапона опять удивило это новое перевоплощение Американа, его важный, независимый вид. «Да, Американ другой человек стал, совсем другой», – подумал он.
Подошли к рыбному ряду. Пиапон еще издали, через головы людей, заметил толстенького коротыша, бойко торговавшего рыбой. Он был в русской одежде, но короткие косички болтались на затылке, как хвост поросенка.
– Риба, риба, сазан, сом! Сазан, сом! – вопил коротыш.
Американ подошел к нему, хлопнул по плечу. Коротыш обернулся. Пиапон заметил его замешательство, растерянность в глазах, но торговец тут же справился с собой, широко улыбнулся, обнял Американа.
– Приехал? Когда приехал? Почему не заходишь? – затараторил коротыш. – Едешь, выходит, в Сан-Син? Слово выполняешь? Ты человек слова, ты что сказал – всегда исполнишь. Заходи ко мне. Где остановился?
– Вот что, друг, – перебил его Американ. – Мои люди хотят ухи из твоей рыбы. Голодные мы, понимаешь?
– Так ты же знаешь, это не моя рыба…
– Деньги будут. Давай рыбу, вода скоро закипит в котлах.
«Что же это такое? Нанай у нанай покупает рыбу? Как же так? Если он городской нанай, то приезжему земляку продает рыбу, а не отдает так, как мы отдаем любому, кто бы он ни был – русский, китаец, кореец? Это так говорит закон города – своему земляку продавай рыбу?» – думал Пиапон, возвращаясь к лодке.
Два костра с котлами вовсю полыхали.
– Плохо с дровами, – сказал Холгитон, – долго здесь не будем оставаться.
– Посмотрим, – опять неопределенно ответил Американ.
После завтрака охотники оставили караульщиков и разбрелись по городу. Пиапон шел с Холгитоном. Они поднялись наверх по пологой сопке и оказались в городе. Прямо перед ними возвышались высокая церковь, правее красивое трехэтажное кирпичное здание, дальше еще одно, другое, третье, дома стояли один за другим, а между ними пролегла улица. Пиапон впервые видел такие большие каменные дома, большие стеклянные окна, впервые встретил такое множество людей. Он шел медленно, неуверенно, каждому старался уступить дорогу, идя по самой обочине тротуара.
– Хорошо сделал, что поехал с вами, – говорил Холгитон, – а то умер бы и не увидел этих домов да широких дорог между ними. Как ты думаешь, Пиапон, наше стойбище все вместилось бы в одном таком доме?
– Я думаю, не только няргинцы, а и болонцы, хулусэнские, мэнгэнские – все вместились бы. Дома-то эти вверх выросли.
– Если бы я в молодости видел все это, то мои рассказы были бы интереснее, в сказках мои герои проходили бы через такие красивые города, жили бы в трехэтажных домах. Ох, Пиапон, сейчас только я начинаю понимать, как мы малы… нет не то, как мы мало знаем, мало видели и от этого, наверно, глупее других. Пиапон, надо много ездить, много повидать, тогда станешь умнее.
