Текст книги "Белая тишина"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
5 апреля 1918 года. Во Владивостоке высадился десант около двух рот японских солдат и полроты английской морской пехоты. 6 апреля высадилось еще 250 японских матросов.
25 мая белочехи внезапно захватили город Мариинск. 26 мая – город Новониколаевск (Новосибирск) и Пензу.
Мятеж продвигался на восток. Захвачены Челябинск, 7 июня – Омск. Воодушевленные мятежом белочехов, выступили банды атаманов Калмыкова и Орлова.
Образовался фронт с направлениями: Гродековское, Полтавское, Камень-Рыболовское.
Амур бунтовал. Амур неистовствовал, он грохотал, подобно весеннему грому, рвал огромную толщу льда и нес ее на своих плечах. Все вниз, все вниз. Амур бушевал, он походил на зверя, который отлеживался всю зиму, но теперь, почуяв весну, поднялся на ноги и ни с того, ни с сего начал крушить, ломать все вокруг. В этом было что-то зловещее, непостижимое.
Мимо лодки, в которой сидели Богдан с Хорхоем, неторопливо плыли большие глыбы льда со следами санных полозьев, черные, обсыпанные глиной. Странно было смотреть, как на середине Амура, зажатые со всех сторон, вздымались огромные льдины, будто рвались к небу, просили у неба помощи. Шла непонятная, неведомая борьба. Из-за чего? Будто этим льдинам не хватало места на широкой груди Амура. А всю зиму они спокойно спали на этой же груди, и все умещались…
Весной Богдана охватывало всегда какое-то непонятное состояние, ему хотелось совершить что-то необычное, неслыханное, и он чувствовал, что для этого у него хватило бы силы и мужества, потому что сами небо и солнце, земля и вода вливали в его тело эту силу.
– Хорхой, ты слышал? Старики говорят, если пальцем покажешь на льдину, то она протаранит тебя, лодку, снесет дом, – сказал Богдан. – Слышал?
– Слыхал, – баском ответил Хорхой.
Он сидел на корме лодки и тоже смотрел на бегущие льдины.
– Тогда смотри, вон та большая льдина с ветками тальника, – Богдан показывал указательном пальцем. – Вот, вот, налезает на другую льдину.
– Ну и что?
– Ничего, я пальцем ткнул в нее. Она должна протаранить меня, лодку мою и дом. Ну, пусть таранит. Давай, тарань! А она плывет дальше и не вернется назад.
Вдалеке раздался выстрел.
– Есть! Если дедушка выстрелил, то будем есть утятину, – сказал Хорхой. – Наверно, штук пятнадцать убил.
– Нет, двадцать.
– Двадцать так двадцать.
– Патронов у него мало, он будет стрелять только тогда, когда столько уток, что негде дробинке упасть. Поехали, все равно нам не рыбачить сегодня. Дед оставит нам уток в землянке, на берегу залива.
Молодые охотники столкнули лодку и осторожно стали продвигаться по разводью. Вокруг них то тут, то там всплывали донные льды, серые от песка, похожие на диковинные рыбы. Всплывали маленькие, чисто-голубые льдинки и тут же рассыпались в нежном звоне на мелкие кусочки. Льды прижимали лодку к берегу, разводье так суживалось, что лодка кое-как могла впритирку пройти между ними. Хорхой молчал, насупившись. Он веслом отталкивал лед, суетился. Когда небольшой кусок донного льда ударил в борт лодки, он сказал:
– Храбрый нашелся, пальцем тычет.
– Это же не та льдина, та была огромная, – ответил Богдан.
– Вместо той – другие ударят, нечего было тыкать.
Лодка пробилась в широкое разводье, которое привело друзей в протоку, свободную ото льда, а оттуда в залив, где стояла землянка. Здесь было тихо и спокойно. Тишину нарушал только свист крыльев пролетавших уток. Богдан задумчиво смотрел на стаи уток.
Перед отъездом он чуть не поссорился с Хорхоем, который пристал к отцу и к нему, требовал пороху и дроби для охоты на уток. Каждая щепотка пороха теперь дорога, кусок свинца дороже такого же куска серебра. Этого Хорхой по молодости не понимает. Сколько лет уже прошло, как начались затруднения с боеприпасами, с продовольствием. Теперь самое тяжелое время года. В тайгу не доберешься. В Амуре ничего не поймаешь. Люди в стойбище голодают. Женщины и дети болеют и умирают. Вот почему охотники выезжают на Амур, не дождавшись, когда он очистится ото льда. На разводьях возле берега сейчас должны ловиться сазаны. На сазанов не требуется драгоценного пороха и дроби.
Все мужчины стойбища сейчас на Амуре, кому подвалило счастье, тот уже с пол-лодки, а то и целую лодку сазанов успел начерпать. А Богдан с Хорхоем вынуждены отсиживаться в тихом заливе.
«Ничего, не надо только унывать, не удалось сегодня закинуть сеть, закинем завтра. Удача придет», – думает Богдан.
– Ты чего приуныл, Хорхой? – спросил он. – Утки не дают покою? Пойдем в землянку, найдем там уток и сварим.
Юноши подтянули лодку и поднялись по обрыву в землянку. У входа в землянку висела связка уток.
– Ну, что я говорил тебе! – торжествовал Богдан. – Двадцать две штуки.
– Говорил, говорил, – проворчал Хорхой, снимая связку. – Когда сам подстрелишь, вкуснее.
Хорхой начал ощипывать уток, а Богдан разжег костер, повесил на тагане котел. Вдалеке раздались выстрелы. Богдан, не считая выстрелов, знал, что у Пиапона всего десять зарядов, что он завтра утром привезет не меньше двухсот уток. Юноша знал озера, где кормились утки, на этих озерах всегда обильно было корму и садилось столько уток, что не находилось места опоздавшей стае. Пиапон охотился на этих озерах.
Хорхой разделал уток и положил их в котел.
– В этом котле, к этим уткам, знаешь, чего не хватает? – спросил Богдан.
– Крупы, – ответил Хорхой.
– Нет.
– Лапши.
– Нет. Картошки.
Солнце опустилось за синими сопками, и в наступивших сумерках отчетливее, грознее доносился грохот с Амура. Сейчас, должно быть, подошли тяжелые льды с верховьев, за ночь они проплывут, и утром рыбаки закинут сеть.
Утки сварились. Хорхой молча разлил по мискам отвар, цепляя острием палочки, вытаскивал утятину.
Юноши опорожнили миски, обсосали косточки и стали пить чай. Пили неторопливо, обстоятельно. Богдан разговорился, он говорил и за себя, и за Хорхоя.
– Что-то происходит на земле, Хорхой. Была война, долгая война. Потом уничтожили царя. Говорят, теперь власть в руках рабочих, простых людей. Ленин во главе власти. А год назад управляющий Саньки говорил, что Ленин какой-то немецкий шпион, – последние слова Богдан сказал по-русски, он до сих пор не понимал смысла этих слов. – Теперь простые люди уничтожают белых. Это война или не война? Вот мы с тобой идем к богатому Американу и говорим: «Отдай свое богатство всем бедным». А он не хочет отдавать, он берет ружье и стреляет в нас. Мы тоже с ружьями…
– У тебя пороха и свинца нет, – сказал Хорхой.
– Для Американа найдем, – ответил Богдан и продолжал: – Если он выстрелит, мы тоже выстрелим. Верно? Это война или не война, я тебя спрашиваю?
– Кто его знает.
– Я думаю, это война, если люди друг в друга стреляют.
Костер дышал жаром, обогревал руки, грудь, лица юношей, но спину их прихватывал вечерний холод. Стало совсем темно, звезды высыпали на темном небе. Еще явственней доносился грохот с Амура. Молодые рыбаки улеглись на нарах в землянке и будто провалились куда-то в преисподню. Ни один из них перед сном не подумал о страшном ледоходе на Амуре, не вспомнил о лодке, которую оставили на берегу. Беспечность молодости!
Первым утром проснулся Богдан, его разбудил неясный шум, казалось, разбушевавшийся Амур, как в сказке, перенесся из своего русла сюда, к тихому заливу.
В маленькое единственное оконце землянки пробился блеклый свет. Богдан открыл дверь, и сердце его замерло от увиденного – весь залив был взгроможден льдами, высоко поднялась вода, и льдины, обгоняя друг друга, стремительно неслись в глубь залива, на затопляемые луга. Там, где стояла лодка, бежали льды.
– Хорхой! Хорхой! – закричал Богдан не своим голосом. – Лодку унесло! Слышишь, лодку унесло! Вставай! Вставай!
Хорхой соскочил с нар, подбежал к дверям и замер от удивления, он впервые увидел, чтобы льдины неслись в обратную сторону, против течения.
– Это ты, ты виноват! Зачем было пальцем тыкать на лед! Пусть плыли бы, зачем тыкать?! Этот лед возвращается, чтобы убить тебя. Я не хочу умирать с тобой! Не хочу!
Богдан только теперь вспомнил вчерашнюю шалость, когда ошалевший от весеннего солнца, воздуха, он тыкал пальцем в плывущие льдины. Вспомнив это, он затрясся в страхе и опустился на порог, потому что ноги уже не держали его.
«Неужели это смерть?» – думал он, глядя, как на глазах поднимается вода в заливе, как спешат льды в глубь залива и дальше – в большое озеро.
Вода все выше и выше поднималась, подбиралась к порогу землянки. Белые, голубые, зеленые льды мелькали перед Богданом, но он не видел их, глаза его были закрыты, и между век струились слезы. Хорхой смотрел на мелькавшие льдины и тоже плакал. Вдруг Богдан упал на колени на пороге землянки, лицом к поднявшемуся над сопками солнцу и начал молиться. Вода подступала к его коленям, льдины, сталкивая друг друга, мчались в шаге от него, ломая кусты. Богдан молился солнцу и эндури, он просил пощады. Хорхой выбежал из землянки, поискал потолще тальник, подбежал и стал карабкаться на него. А вода поднималась все выше и выше.
– Богдан! Богдан! Беги сюда! – кричал Хорхой, стуча зубами от страха.
Богдан услыхал шум воды, хлынувшей в землянку, и тут же увидел мчавшийся на него кусок голубого льда. И только тогда он бросился в сторону большого тальника.
Обессиленный, подавленный Богдан с трудом взобрался на тальник, сел на развилке и огляделся. Горловина разлива расширилась, превратилась в протоку, куда устремились льдины с Амура. Узкий перешеек между заливом и большим озером был затоплен, и озеро стало заполняться льдом. Как ни всматривался Богдан в сторону озера, но не мог разыскать в белом крошеве черную точку лодки.
«Раздавило, – подумал он. – А как дедушка? Где он спасается?»
Богдан взглянул вниз, у входа в землянку образовался ледяной затор, подходили все новые, новые глыбы льда. Вода непрерывно поднималась, льдины с прежней скоростью неслись в глубь залива и дальше – в озеро.
– Богдан, ты виноват! – крикнул с соседнего тальника Хорхой. – Молись эндури, проси пощады! Видишь, как вода поднимается, скоро до нас доберется и льдиной собьет нас. Молись!
Как же молиться на развилке тальника? Как встать на колени, как отбивать поклоны! Богдан испуганно смотрел, как вода, заполнив землянку, стала окружать ее, подниматься все выше и выше.
– Погибнем! Совсем погибнем! – плакал Хорхой.
«Неужели это правда? Неужели нельзя тыкать пальцем в плывущие льдины?» – думал Богдан.
Он зажмурил глаза, уткнулся лбом в ствол тальника и заплакал. Ему стало беспредельно жалко себя, своей молодости, он еще ничего не успел сделать в жизни и не хотел умирать. Выплакавшись, он вытер глаза, посмотрел на залив и вдруг увидел, что льдины медленно и, как бы нехотя, двигались к горловине залива.
– Богдан, ты видишь? – спросил Хорхой. – Лед уходит.
Вода начала спадать на глазах, льдины набирали скорость и с шумом, с грохотом покатились обратно в Амур.
Когда вода ушла, Хорхой соскользнул с тальника, обошел вокруг застрявшей в кустах глыбы льда, пнул ее ногой.
Он пошел дальше и плевал в каждую льдину, которая недавно только вселяла в него неописуемый страх.
В землянке было полно воды, у входа на жердочке висела связка уток.
– Котел наш пропал, корзина с посудой тоже, – перечислял Хорхой. Он совсем оправился от страха и говорил больше обычного.
– Хорошо, Богдан, что ты вовремя помолился, эндури услышал тебя, помог нам. Все же ты напрасно вчера тыкал пальцем в льдину и храбрился. Зря. В следующий раз будишь знать. Говорил я тебе, не делай этого, старики запрещают.
Богдан в пол-уха слушал болтовню Хорхоя и думал о Пиапоне.
Богдану надоела болтовня Хорхоя, и он сказал:
– Давай щипай уток.
– Жарить будем? Хорошо. Только я думаю, нам достанется дома за то, что не сберегли котел, чайник и посуду. Они ведь дорогие.
«Мальчишка! Хорошо еще, что голову сохранили», – раздраженно подумал Богдан. Он собрал хворост, разжег костер. Руки его все еще дрожали. Никогда Богдан в жизни не испытывал такого страха, какой испытал недавно. И сейчас все еще не приходило успокоение, дрожали руки, тошнота временами подступала к горлу. Но все же он думал больше не о себе, а о Пиапоне. Где он? Что с ним случилось?
Хорхой, не прекращая болтовни, общипал три утки, их вдели на вертела и стали жарить. Запахло вкусным жареным мясом. Только теперь юноши почувствовали, как они проголодались.
Время шло. Солнце, пройдя зенит, приготовилось опуститься за синие сопки. Юноши, с жадностью проголодавшихся собак, съели полусырую утятину и незаметно для себя уснули на подсохшем песке. Проснулся Богдан от легкого треска ломаемого хвороста. Он открыл глаза и увидел пляшущие красные языки пламени. Возле костра сидел Пиапон, ломал тонкий хворост и подбрасывал в огонь. Проснулся Хорхой.
Увидев Пиапона, он стал рассказывать о пережитом.
– Увидел, беда, думаю. Богдан молится, а в него, ка-ак мотнется лед! Я думал – погиб. А он тоже ловкий, ка-ак отпрыгнет, точно коза. А я хитрый, я побежал вон на тот тальник и быстро, как белка, взобрался. Оттуда позвал Богдана, он был белый как снег, еле-еле взобрался. Еще бы не бояться, когда каждая льдина мечется в тебя, хочет насмерть убить.
– Дед, это Богдан виноват. Он тыкал пальцем в плывущие льдины. Я говорю, нельзя, это грех, а он тычет, еще говорит, почему не возвращается, почему не ударит меня. Вот и вернулись льдины, сговорились и вернулись.
Богдан смущенно молчал, чувствуя свою вину. После всех пережитых потрясений, он уверовал в том, что льды действительно возвращаются, чтобы наказать за кощунство.
Пиапон молча слушал Хорхоя, он знал, что пережили молодые охотники, более того, он догадывался, что Хорхой натерпелся больше страха, чем Богдан.
– Храбрый ты, Хорхой, – сказал он. – Когда станешь настоящим охотником, меньше говори о себе. Хорошо? А теперь слушай. Я не знаю, наказывают льдины за то, что тычешь в них пальцем или нет. Не проверял. На этот раз льдины пошли обратно, потому что на Амуре, где-то у Малмыжа, получился затор. Понимаешь? Лед запрудил Амур. Вода начала подниматься и хлынула в тихие протоки, заливы, и лед поплыл в обратную сторону.
Богдан смотрел на Пиапона, с каждым его словом ему становилось все легче и легче. Пиапон будто снял с него тяжелую ношу. Как просто он объяснил это необычное страшное явление.
– Лодку вашу раздавило льдами, – сказал Пиапон и вдруг, глядя в глаза Хорхоя, спросил: – А ты не испугался?
– Испугался, – вполголоса сознался Хорхой. «Про свой испуг тоже надо было рассказать».
Хорхой опустил голову, от стыда заалели щеки. Богдан с благодарностью взглянул на Пиапона и вдруг вспомнил, как он «вытирал с лица свой позор», как говорили в стойбище.
…Собачьи упряжки Пиапона и Богдана намного опередили лошадь Полокто. Когда приехали домой, никто не стал возиться с собаками, привязали нарты и молча зашагали к крыльцу. Первым вошел в дом зять Пиапона, за ним сам хозяин, вслед за ними – Калпе и Богдан. Богдан волновался, у него потели руки. Он не спускал глаз с Пиапона и с Миры.
– Чего собак не отпустили? Их надо накормить, – сказала Дярикта.
Пиапон снимал с себя верхнюю одежду и молчал. Зять его вдруг подбежал к жене, схватил ее за косу и начал бить кулаками по спине. Хэсиктэкэ закричала истошным голосом.
– Что это такое? За что это? – спрашивала Дярикта.
И только Мира молча смотрела на мать. Дярикта поняла наконец, в чем дело, и отошла за печь.
– Оставь ее, – раздался негромкий голос Пиапона.
Зять словно не расслышал и продолжал избивать жену.
– Оставь, говорю! – уже громче повторил Пиапон.
Зять взглянул на него и закричал:
– Нет, не оставлю! Она опозорила меня, наш дом, отца. За все должна получить. А я думал, мой сын, мой сын… а он чужой…
– Чужих у нас нет в доме, – сказал Пиапон и устало опустился на табуретку. – Оставь ее!
На этот раз зять послушался. Хэсиктэкэ упала на кровать и зарыдала. Мира стояла прислонившись к печи и не шелохнулась. Богдан не спускал с нее глаз, он догадывался, что происходило в душе этой молодой красивой женщины. Он жалел ее.
– Твой позор здесь, в стойбище, зарыт, – сказал Пиапон. – А мой, оказывается, давно гуляет по всему Амуру. Все смеются за моей спиной, все считают меня… Ничего не скажешь, ославили меня жена и любимые дочери. Теперь я посмешище, любой, кому не лень, может плюнуть мне в лицо.
Стоявший возле Богдана Калпе закричал:
– Всех опозорили! Повесить вас мало!
Пиапон недовольно посмотрел на него, будто сказал: «Не лезь не в свое дело».
Тут подала голос Мира.
– Отец, я во всем виновата, я опозорила тебя, – тихо сказала она. – Застрели меня…
– Пороху и пули жалко, – ответил Пиапон.
– Тогда повесь, утопи в проруби…
Мира не плакала, она сознавала свою вину, и это придавало ей твердость.
– Виновата ты, что и говорить. Следовало бы тебя в прорубь спустить, да Амур опоганишь, а из Амура все воду пьют.
В доме стояла тишина. Богдан не на шутку испугался: слова Пиапона звучали зловеще, и он приготовился заступиться за Миру.
Только один человек в доме оставался безучастным, не понимал происходящего. Это маленький Ваня. Он сидел на широкой кровати деда и удивленными глазенками смотрел, как избивали Хэсиктэкэ, слушал голоса старших, будто пытаясь вникнуть в суть разговора.
– Ты виновата, твоя вина раньше искупалась только твоей кровью. Ты знаешь это, – добавил Пиапон.
Богдан внимательней прислушался к Пиапону и теперь только уловил, что хотя он говорил о страшных вещах, но голос его не был злым, наоборот, он говорил успокаивающе, мягко.
– Ты одна не догадалась бы скрыть беременность, не догадалась бы подсунуть сына сестре…
– Это я! Я! – закричала из-за печи Дярикта. – Убей меня! Это я!
И тут, услышав голос бабушки, заплакал Ваня. Он сполз с кровати и побежал на ее крик.
Пиапон схватил его на руки и прижал к груди.
– Не сопи, никто не собирается тебя убивать, – спокойным голосом проговорил Пиапон. – Не пугай внука. Два года носил этот позор, еще всю жизнь могу с ним не расстаться.
Богдан облегченно вздохнул, Капле заерзал. Зять не шелохнулся, он как сел на табурет после окрика Пиапона, так и продолжал сидеть. Только у Миры не выдержали нервы, она упала перед отцом на колени и горько заплакала.
– Это твоя мать, – сказал Пиапон внуку. – Пусть она успокоится и идет вымоет лицо. Ничего, Ваня. Ты вырастешь крепким, говорят, зайцы всегда растут крепкими и счастливыми.
И тогда Богдан подумал, что Пиапон, его дед, самый справедливый человек, он взял на себя позор, не стал его смывать кровью. Богдан видел, какой любовью загорались у него глаза, когда он брал на руки внука, слышал, как звонко смеялся, когда играл с ним. Так в доме Пиапона восстановилось спокойствие.
ГЛАВА ПЯТАЯ
29 июня 1918 года Владивосток захватили интервенты. Свержение власти Советов во Владивостоке активизировало белогвардейцев во всех концах Дальнего Востока. На помощь им спешили интервенты. 2 августа в трех верстах от Николаевска-на-Амуре бросили якоря четыре японских миноносца. В этот же день в Николаевск отправилась канонерская лодка «Смерч» и 250 красногвардейцев.
3 августа правительство США опубликовало декларацию о посылке своих войск в Сибирь, якобы для оказания помощи чехословацкому корпусу и русскому народу в борьбе с германо-мадьярским засильем. В этот же день во Владивосток из Гонконга прибыл 25-й Мидлсекский полк английских войск. 9 августа из Индокитая прибыл батальон французов. С 11 по 15 августа выгружалась японская дивизия. С 15 августа начали прибывать части американской дивизии.
Интервенты наращивали силы.
Шестой день Гара гостил в Мэнгэне у родителей жены. Он несколько раз выезжал на рыбалку, поймал с десяток осетров, большую калугу, ездил с молодыми сверстниками бить острогой сазанов. Ловкостью он не отличался, но и последним не остался. Жена и ее родители были довольны им. Толстощекая, насмешливая Несульта, жена Гары, рассказывала соседкам:
– В большом доме кто родился, все ловкие, сильные. Правда, мы сейчас отдельно живем, отец мужа построил деревянный дом, не хуже чем у Американа. Он тоже богатый, только об этом не говорит.
В Мэнгэне знали всех сыновей Баосы, знали их жен, детей и, усмехаясь, слушали молодую женщину.
«Разбогател наконец-то Полокто, – будто говорили они своей улыбкой. – Всю жизнь хочет стать богатым, наконец-то разбогател».
Гара в первый день приезда был удивлен осведомленностью мэнгэнцев, они знали все, что происходило в Нярги. Удивило Гару и другое. Он думал, что только в Нярги его отца зовут Хуктэ-мапа,[66]66
Хуктэ-мапа – старик зуб.
[Закрыть] а оказалось, что в Мэнгэне тоже будто позабыли имя Полокто и звали Хуктэ-мапа. Так Полокто стали звать после того, как русский начальник выбил у него зубы. Правда, Полокто еще не старик, но к слову «зуб» очень подходит слово «старик», потому и стали звать Хуктэ-мапа. Охотники, которые давали это прозвище Полокто, по-видимому, подумали так: если Баосу звали Морай-мапа, то сына будем звать Хуктэ-мапа.
– Здесь про твоего отца, про отца Миры знают больше, чем мы с тобой знаем, – как-то сказала Несульта мужу.
– Потому что нашего деда знал весь Амур, – ответил Гара.
Только рыбная ловля скрашивала жизнь Гары в Мэнгэне, он скучал и подолгу просиживал возле дома жены, курил трубку за трубкой и смотрел, как соседка-горбунья хлопотала возле очага.
Низенькая, худенькая горбунья, похожая на птичку с подстреленными крыльями, целыми днями хлопотала по дому, хотя в доме находились и другие здоровые женщины. Ей было около тридцати лет, но ее никто не брал в жены, несмотря на то, что она была бойкая и работящая. Часто многие охотники ценили в женщинах не красоту, не привлекательность, а трудолюбие. Но за горбунью никто не сватался.
– Она очень хорошая, добрая, сердечная, – говорила Несульта. – Без дела не может сидеть, ей хочется все время двигаться. А как она любит детей, а как вкусно готовит еду! Если бы не было у нее горба, она стала бы самой хорошей женой.
Наглядевшись на горбунью, Гара шел к дому Американа, обходил дом богача, приглядывался к жильцам. Самого Американа не было дома, одни говорили, что он уехал в Николаевск, другие утверждали – в Хабаровск, третьи говорили, что он у молодой жены – ульчанки в стойбище Карчи. Одним словом, никто не знал, где находится Американ, даже жена и ее взрослые дети. Гара, полюбовавшись домом Американа, шел дальше к своему приятелю Пячике Гейкер. Пячика был единственный мэнгэнский молодой охотник, с кем подружился Гара.
– Скажи, что за человек этот Пиапон? – спросил он при первом же знакомстве.
– Хороший человек, – сказал Гара.
– Говорят, он умный, – продолжал Пячика. – Почему тогда он не мог разобраться, которая из дочерей беременна? А потом целых два года не знал, от которой дочери внук. Так не бывает.
– А с Пиапоном был такой случай, – сказал Гара.
– Он, наверно, рассеянный.
– Он честный человек и о всех людях судит по себе.
– Тогда, значит, он не такой умный, как о нем говорят. Надо же – два года его обманывали. Скажи, а какая эта Мира?
– Красивая, добрая.
– Наверно, за всеми молодыми охотниками бегает?
– Нет, не бегает.
– Рассказывай! Как тогда забеременела? От ветра?
Гара рассердился:
– Она моя родственница, сестра, понял? За такое на палках дерутся.
– Я и забыл, – усмехнулся Пячика, – вы, няргинские, всегда на палках деретесь.
Гара размахнулся и ударил Пячику в ухо. Пячика, не ожидавший удара, не успел защититься. Когда оглушенный, растерянный он поднимался на ноги, Гара еще раз ударил его и ушел. На следующий день Пячика явился к нему, нашел возле дома, подсел и сказал:
– Няргинцы и кулаками хорошо дерутся.
– Что тебе надо? – спросил Гара.
– Хочу дружить с тобой. – Пячика закурил. – Слова свои я забираю обратно, Гара, о твоей сестре ничего плохого не думаю.
«Испугался», – самодовольно подумал Гара.
– Не думай, что я тебя испугался, – словно прочитав мысли Гары, сказал Пячика. – Не стал я драться, потому что понял, что я не прав, нельзя о незнакомых людях плохо говорить.
С этого и началась дружба Гары с Пячикой, и они встречались каждый день, рыбачили плавными сетями, били острогой сазанов.
Пячика оказался любознательным человеком и напоминал Богдана. Он знал многое, чего не знал Гара, он часто ездил в свободное время в Вознесенское или в Малмыж, у него было много знакомых среди русских. Но больше всего он гордился своим знакомством с телеграфистами.
– Они все знают, все, что происходит на земле, – захлебываясь, рассказывал он. – Ты знаешь, что они говорят? Земля, говорят, круглая. А я не верю. Не верю – и все! А еще говорят, она крутится. Не верю, если она круглая, да еще крутится, то все дома, горы, деревья да мы сами, как камешки, слетели бы с нее. Верно я говорю? Попробуй удержись на круглой земле! А про другие дела они не врут, все правильно рассказывают.
– Ты проверял, что ли? – недоверчиво спрашивал Гара.
– Как я проверю? Где-то на краю земли что-то происходит, я даже не знаю где это, как проверю? А они все знают, все слышат, им передают по железным нитям.
– Эти железные нити всю землю опутали, что ли?
– Да, всю землю. Если что произойдет на том краю земли, мы сразу услышим в этом краю. Здорово придумали эти русские! Вот бы нам натянуть железные нити между нашими стойбищами, могли бы обо всем переговариваться, сообщать новости.
– Без железных нитей новости в один день доходят.
– Доходят, да не так быстро. Ты по-русски говоришь?
– Нет, не умею.
– Тебе надо научиться говорить. Малмыжский начальник железных нитей говорит, что на земле плохо идут дела, опять, говорит, война идет, большая война, белые хотят красных уничтожить, богатые хотят власть возвратить, потом будут бедных мучать как раньше мучали. А бедные не хотят этого, Ленин не хочет этого. Ты знаешь кто Ленин?
– Слышал о нем, нам Пиапон и Богдан рассказывали.
– Ленин – самый большой дянгиан, он как царь, самый главный. Только раньше царь за богатых стоял, а Ленин – за бедных. Понял? Все бедные люди его любят.
«Все он знает, – думал Гара, слушая приятеля. – Он похож на Пиапона и Холгитона, те тоже все знают. Какое наше дело, что красные воюют с белыми? Мы находимся совсем в стороне, они нас не касаются, мы их не касаемся, живем сами по себе».
Шестой день в Мэнгэне Гаре показался самым скучным и тоскливым. Низкие черные тучи, непрерывный дождь навевали тоску, грустные мысли. Несульта и ее родители всячески пытались развеселить Гару.
– Жаль, Американа нет дома, можно было бы водки у него взять, – говорил отец Несульты. – Погода плохая, можно было бы попить, повеселиться.
– Время такое тяжелое, – вздыхала мать Несульты.
…После полудня подул верховик и рассеял тучи. Выглянуло омытое дождем солнце, птицы запели, защебетали в кустарниках и на тальниках. Собаки вылезли из-под амбаров, женщины захлопотали возле летних очагов. Одной из первых вышла горбунья, затопила очаг, и в большом котле задымилось варево для собак. Собаки чуяли похлебку и разлеглись вокруг очага.
– Чего вы мешаете мне? Ну, чего мешаете? Могли бы лечь в сторонке, никуда от вас не денется ваша еда, – ворчала горбунья. – Не бойтесь, я сама не стану есть вашу похлебку, другим собакам тоже не отдам, так что можете не караулить.
Гара сидел возле своей фанзы и слушал воркотню горбуньи.
Пришел Пячика навестить приятеля.
– У нас на Амуре тоже, видно, неспокойно, – сказал он после приветствия. – Ты видел сегодня? Пароход с большими пушками проплыл вниз. Что-то в последнее время они часто здесь плавают, раньше их не видно было.
Приятели закурили трубки, замолчали. Гару не затронуло сообщение друга о появившемся на Амуре пароходе с большими пушками, он придерживался широко распространенного среди охотников мнения, что русские живут своей жизнью, а нанай – своей, что делают русские – не касается нанай, что делают нанай – не касается русских. Его куда больше беспокоила подготовка к осенней кете, нынче отец его предполагал выловить кеты больше, чем в прошлые годы, и собирался хорошо подзаработать. Приказчик Саньки Салова обещал щедро вознаградить рыбаков, он получил такой наказ из Николаевска от самого Саньки.
«Еще дня три погощу и домой, – решил Гара. – Хватит бездельничать».
– Ты поднимался по Хунгари? – спросил Пячика, заметив, что его приятеля не интересуют разговоры о войне красных с белыми и о пароходах с большими пушками.
– Нет, – ответил Гара.
– Богатая река. Может, поднимемся, лоси сейчас хороши, набрали жирку.
Гаре понравилось предложение Пячики, он был рад поохотиться на лосей. Он давно приглядывался к берданке отца Несульты, но стыдно охотнику без дела брать в руки оружие. Теперь есть повод подержать ее в руках. Какой же охотник не любуется хорошими ружьями!
Гара вынес из фанзы берданку, сел возле Пячики на песок.
– Это хорошая берданка, – сказал Пячика. – Я видел медведя и лося, которых настигла пуля этой берданки. Мало крови было. Наповал валил.
Гара повертел в руке тяжелую берданку, погладил ствол, и на его ладони осталась смазка. Он вытер ладони об олочи и, проверяя пружину затвора, оттянул курок.
– Туго, – удовлетворенно сказал он. – Осечки не даст.
Он нажал на спусковой крючок, раздался оглушительный выстрел, берданка, как живая, выскользнула из рук Гары. Оглушенный неожиданным выстрелом, Гара растерянно хватался за горячий ствол берданки. Выбежавший из фанзы отец Несульты закричал:
– Аоси! Аоси! Что ты наделал?!
Гара взглянул на испуганное лицо охотника и сказал:
– Кто же дома ружья заряженными…
Но не досказал он, взглянул в ту сторону, куда смотрели расширенные от испуга глаза охотника, и замер – возле очага в окружении собак лежала горбунья. Пячика подбежал к ней, поднял худенькое тело.
– Тетя! Тетя! Ты ранена? Ранена? – спрашивал он. Горбунья не отвечала.
От испуга ноги Гары будто приросли к песку, мускулы окаменели, он смотрел на Пячику, на горбунью, на висевшие плетью ее руки и ноги, и ничего не мог сказать. Голова была пустая, в ушах звенело. К нему подбежала Несульта.
– Что ты наделал?! Что наделал? – рыдала она, обняв его за шею.
А Гара стоял и не отводил глаз от Пячики и горбуньи.
– Тебя убьют, слышишь, тебя убьют! Бежим отсюда! Домой бежим!
Гара стал приходить в себя.
«Да, да, надо бежать. Бежать, как можно скорее». Гара бросил на песок берданку и, не отводя глаз от Пячики и горбуньи, бочком, бочком зашагал к берегу и, сделав несколько шагов, припустился бежать.
– Обожди меня, я сейчас вещи соберу! Обожди.
Гара бежал на берег, не оглядываясь. Вот и оморочка, тут же весла, маховик. Гара столкнул оморочку, сел и бешено замахал маховиком.
– Меня возьми! Зачем меня оставляешь?! Вернись.
Но Гара ничего не слышал, он бежал, он спасал свою жизнь.
Несульта с узлом в руке бежала по берегу и кричала, звала мужа. Гара оглох от страха, он греб широко и размашисто. Высокие волны бежали ему навстречу, могучее течение отбрасывало оморочку назад. Оморочка наконец нырнула в тихую протоку, где не гуляли высокие волны, ветер не хлестал с лицо. Надвигался вечер, красное, будто окровавленное солнце, садилось за сопками. Гара спешил, ему казалось, что вот-вот из-за поворота появятся оморочки с преследователями. Он отложил маховик, пересел вперед и начал грести веслами. Теперь он немного успокоился: если появятся преследователи, он их увидит первым, и они не будут стрелять ему в затылок. Гара представил, как в него целятся из берданки, и зажмурил глаза.
