Текст книги "Семнадцатилетние"

Автор книги: Герман Матвеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

– Я не знаю, Лидуся. Они народ щепетильный.

– Но ведь он твой ученик...

– В известной степени – да. Подожди, Лидуся... ты сегодня какая-то странная. Что тебя беспокоит?

– Тригонометрия... Пойду решать!

Вернувшись к себе,– Лида снова села за учебники. После разговора с отцом она почувствовала, что грусть ее куда-то исчезла, а на смену пришло другое настроение, упрямое, задорное и чуть злое. В такие минуты хочется что-нибудь сломать, наговорить резких и обидных слов или «выкинуть какой-нибудь номер». Досадно было, что отец не понял ее настроения. Она ждала от него каких-то особенных слов, и ей хотелось поговорить с ним о любви.

Любовь – это самое великое чувство. Любовь – сильнее смерти. Любовь управляет миром. И вдруг... «счастье в труде».

Само собой разумеется, что отец, как и все воспитатели, уклонился от серьезного разговора. Ведь он до сих пор считает ее девочкой.

Лида усмехнулась.

Девочка! В воскресенье ей исполнится восемнадцать лет! За ней уже ухаживают студенты. Молодые люди, с которыми ее знакомили, в первые минуты смущались, краснели и не знали, о чем говорить, а вскоре после знакомства предлагали дружбу. Бесконечные записки, телефонные звонки надоели. Хотя ей и нравилось такое ухаживание, но она всегда и со всеми держалась неприступно, холодно.

Мать Лида потеряла рано. Дальняя родственница отца, занимавшаяся с Лидой музыкой, взяла на себя, по просьбе отца, роль воспитательницы девочки. И хотя жила она у них давно, все же, при всем своем старании, не могла заменить ребенку родную мать.

Тоска, пришедшая сегодня неизвестно откуда, снова подкралась и захватила девушку. В горле образовался ком. Хотелось плакать.

«Что со мной происходит? Что мне нужно? – думала Лида. – Как бы хорошо поговорить с умным, душевным человеком, которому можно доверить и высказать все, что накопилось...»

В ЧЕМ СЧАСТЬЕ?

Провожая глазами шуршащие по асфальту листья, Константин Семенович неторопливо шагал по скверу.

«Октябрь приступил к подготовке. Срывая желтые листья с деревьев, он щедро посыпал ими землю, заботливо укрывая на зиму газон. По ошибке листья падали на асфальт, и ветер гонял их по улице, не зная, как водворить на место», – мысленно сочинял он.

Так могут писать многие из девочек: Аксенова, Смирнова, Иванова, Алексеева.

«Последние дни стоят деревья в роскошном уборе. Один за другим срываются листья и с трепетом падают вниз. Последний раз играет с ними ветер. Он переворачивает их, любуясь яркой расцветкой, затем подхватывает и тащит куда-то по асфальту. Грустно шуршат листья, прощаясь с шалуном-ветром».

Так могут написать Шарина, Ерофеева, Косинская. Ну, а как напишет Кравченко?

«Октябрьский ветер с яростью срывал фальшивые наряды. Яркая расцветка листьев могла обмануть только доверчивых. Листьям ничего не нужно: ни солнца, ни воздуха, ни дождя. Они без сожаления срываются с дерева и равнодушно ложатся на землю. Листья мертвы».

В школу Константин Семенович пришел за полчаса до уроков. Поднявшись в свой класс, он застал на месте всех, кроме Логиновой, Аксеновой и Тихоновой. За учительским столом стояла раскрасневшаяся Нина Шарина и в чем-то убеждала собравшихся. При появлении учителя она замолчала.

– Это что у вас? Собрание?

– Нет. Это мы продолжаем вчерашние споры, Константин Семенович.

– Да все о том же, – безнадежно махнув рукой, сказала Тамара. – Назначение женщины в жизни и в чем счастье человека.

– Мне можно присутствовать?

Вместо ответа девушки дружно захлопали. Он сел на свободную парту, положил перед собой портфель, взглянул на собравшихся и приготовился слушать. Но Шарина почему-то молчала.

– Не смущайтесь, Шарина, продолжайте.

– Я не смущаюсь, Константин Семенович, но мой регламент уже кончился.

– Ничего, давай! – разрешила Тамара. – Продолжим!

Константину Семеновичу понравилось, что у них есть регламент и нет обычного бестолкового шума. Понравилось и то, что они по собственному почину обсуждают затронутые вчера на собрании вопросы. Но сегодня эта тема рассматривается, видимо, в другом разрезе и тесно связана с самым острым для них вопросом: выбором профессии.

– Вот я вам приведу такой случай, – спокойно продолжала Нина. – Поступает девушка в институт. Учится четыре-пять лет. Государство на нее деньги затрачивает. Государство надеется, что для промышленности вырастет инженер, а она еще в институте выскочит замуж, а потом родятся дети... Ну и все!

– Это нам известно! – вырвалось у Тамары, но она сейчас же себя остановила: – Тише, девочки, не перебивать! Продолжай, Нина.

– Я почти все сказала. Как вы ни вертитесь, а за волосы себя не поднимете.

– Кончила? Ну и иди к своим пеленкам! Кто следующий? – спросила Тамара.

– Я скажу, – попросила Надя.

– Нет, по второму разу нельзя. Лида, твоя очередь!

Когда Лида не спеша вышла к столу и поправила волосы, в класс ворвалась Таня Аксенова и села за свою парту рядом с Константином Семеновичем.

– Признаюсь откровенно, – начала Лида, – я не много боюсь показаться смешной в глазах Константина Семеновича, но скажу честно все, что думаю.

Условия жизни и воспитание, которое получила Вершинина, наложили на нее глубокий отпечаток. Каждый раз учитель любовался сдержанными, мягкими жестами девушки, спокойной, обдуманной речью, умением владеть собой. От Лиды нельзя было ждать, что она вдруг прыгнет «козлом», или завизжит, или, не подумав, «брякнет» какое-нибудь словечко.

– Мы читаем в старой литературе, – говорила Лида, – что женщина создана для любви. Не смейся, Тамара. Ты очень примитивно и узко понимаешь это слово. Дело не в мальчиках, или, вернее, не только в мальчиках. Любовь – это очень большое понятие. Любовь к Родине. Любовь к науке. Любовь к искусству...

– При чем же тут женщина?

– Не перебивай! Я хочу сказать, что если мы задаем вопрос: в чем счастье человека, а женщина тоже человек, как тебе известно...

– Курица не птица... – вполголоса сострила Нина Косинская.

Это было так неуместно, что все оглянулись. Девушка смутилась и закрыла лицо руками.

– Если вы задаете такой вопрос, – повторила Лида, – то я на него отвечаю. Счастье в любви! Я думаю, что это самое большое чувство... самое главное! Подумайте сами... Любовь к родителям. Любовь к школе и ученью. Любовь к природе. Любовь к человеку...

– Мужского пола, – пробубнила Тамара.

– Как ты боишься этого слова! Да, да, именно боишься и лицемеришь.

– Не спорь с ней, Лида. У нее заворот мозгов, – с раздражением сказала Женя Смирнова.

– А мне думается, что это просто напускное... Сбила меня! – Лида подумала и, вскинув голову, продолжала: – Любовь к матери... Разве такая любовь не счастье?

– Закругляйся!

Лида, чуть прищурив глаза, взглянула на Тамару и, вернувшись к своей парте, закончила:

– Если вы правильно ответите на вопрос, в чем счастье, то будет ясно и другое: в чем назначение женщины.

Константину Семеновичу очень хотелось послушать Светлану, но слово дали Жене Смирновой.

– Любопытная штука... – начала она, сложив руки на груди. – Я могу дать честное слово перед всем классом, что замуж не пойду. Вот увидите! Но это совсем не значит, что я согласна с Тамарой. С Лидой я тоже не согласна. Она говорит не то, что думает. Какая любовь? К чему или к кому любовь? Уж ты-то нам, Ли дочка, не пой романсы. Мы знаем, какая ты... Никого ты, кроме себя, не любишь. Может быть, немного папу. Да и то уважаешь, а не любишь...

Константин Семенович взглянул на Вершинину. Он не понимал хода мыслей Смирновой, ее упреков и по выражению лица Лиды хотел разобраться, в чем тут дело. Лида спокойно крутила на пальце какую-то ниточку, на губах ее застыла безразличная улыбка, как будто разговор не имел никакого отношения к ней.

– А тебе, Тамара, должно быть стыдно! – горячо продолжала Женя. – Ты собираешься стать журналисткой. Воображаю, что ты напишешь! Я первая читать не буду! Не понимаю... Хотели устраивать дискуссию с мальчиками о выборе профессии, – а на поверку что вышло? Сами с собой играем в прятки...

– Ближе к делу, – сухо заметила Тамара.

– Что? Не в бровь, а в глаз? Я считаю, что такая дискуссия ничего не дает. Если бы мы высказывали свое, действительно свое мнение, а не вычитанное из книг, вот бы тогда был толк!

– Кравченко, разрешите мне, – попросил учитель.

– Пожалуйста.

– Девочки, у нас осталось несколько минут до звонка. Я вижу, что мы ни к какому выводу не пришли. Я предлагаю желающим остаться на часок после уроков...

– А вы останетесь? – спросила Тамара.

– Если вы ничего не имеете против, я тоже останусь, – ответил учитель. – Обязывать мы никого не будем, но, кто захочет и кто имеет время, пускай останется.

Во время всех перемен в десятом классе спорили о счастье, и только Светлана Иванова упорно уклонялась от разговора на эту тему. Почему-то ей казалось неудобным, неделикатным спорить о счастье человека, о любви и приводить какие-то примеры из личной жизни. Ну как она могла говорить с Лидой о любви? Да, она горячо любит мать, любит братьев и для себя находит в этом большое счастье, но разве можно говорить вслух о таком интимном чувстве, которое никакими мерками не измерить?..

Когда звонок возвестил начало шестого урока и преподаватели разошлись по классам, Константин Семенович остался один. Но скоро в учительскую заглянула уборщица Фенечка. Несмотря на свой возраст, Фенечка была подвижна, хлопотлива, заботлива. Она знала всех девочек по именам и была в курсе всех дел. В школе Фенечка работала больше сорока лет. Многие окончившие эту школу, приведя впервые сюда своего ребенка, прежде всего разыскивали нянечку. Со слезами умиления они обнимали ее и передавали на попечение старухи новую ученицу – свою дочь, а то и внучку. У директора Фенечка пользовалась особым доверием и была, по меткому выражению Варвары Тимофеевны, на положении «тайного советника».

– Константин Семенович, вас Наталья Захаровна желает видеть, – сказала Фенечка, и лицо ее при этом сморщилось так, что стало похоже на печеное яблоко.

– Она одна? – спросил Константин Семенович, выходя из учительской.

– Нет. У нее там Софья Борисовна. И обе они будто чем-то расстроены и будто чем-то недовольные. А только вы не сомневайтесь, Константин Семенович. Директор вашу сторону держит, и все обойдется...

Константин Семенович с удивлением взглянул на старушку и хотя не придал большого значения ее словам, но понял, что Фенечка настроена к нему благожелательно.

Симпатии Фенечки зависели от учениц. Она, как губка, впитывала все их разговоры и на основании этих разговоров составляла свое суждение об учителях.

– Вы меня звали, Наталья Захаровна? – спросил Константин Семенович, входя в кабинет.

– Да. Садитесь, пожалуйста. Софья Борисовна имеет к вам несколько вопросов... Я сторонница того, чтобы коммунисты разговаривали между собой лицом к лицу.

– Я же не отказываюсь, – пробормотала секретарь парторганизаций.

– Вот и говорите прямо.

Константин Семенович сел, поставил палку между ног и приготовился слушать. Софья Борисовна перешла к дивану, открыла портфель, достала блокнот и, поправив на носу большие роговые очки, нашла нужную страницу. Секретарь была уже немолодая, среднего роста женщина с пышным бюстом. Преподавала она историю и Конституцию СССР. Волосы учительницы были выкрашены, в каштановый цвет, движения порывисты, цвет лица и в особенности носа такой, словно она только что пришла с мороза. Говорила Софья Борисовна четко, отрывисто, деловито.

– Константин Семенович, – не поднимая глаз от блокнота, начала Софья Борисовна, – среди преподавательского состава много говорят о вашей воспитательской работе. И вот мы с Натальей Захаровной хотели бы выяснить...

– Нет... Это вы хотели выяснить, Софья Борисовна, – сухо перебила ее директор. – Мне выяснять нечего. Я вам уже все сказала.

– Хорошо. Я не буду ссылаться на вас. Константин Семенович взглянул на директора. Наталья Захаровна сидела необычно прямо и держала наготове пенсне. Нахмуренные брови и плотно сжатые губы говорили о том, что она собралась терпеливо слушать...

– Так вот... – начала секретарь, поворачиваясь к учителю. – У меня записано семь вопросов, и я бы хо тела получить разъяснение. Первое... Говорят, что вы самоустранились от воспитательской работы и все передоверили трем ученицам. Так это или не так?

– Нет. Это не так, – спокойно ответил Константин Семенович. – Я являюсь классным руководителем и несу полную ответственность за воспитательскую работу в десятом классе. Устраивает вас такой ответ?

– Но как согласовать ваш ответ с вашим же заявлением перед всеми ученицами о том, что они достаточно взрослые...

– А разве это не так?

– И что вы... – усиливая голос, продолжала Софья Борисовна, – не считаете нужным их воспитывать.

– Неужели я так сказал? Это, вероятно, ошибка стенографистки.

– Какой стенографистки? – с недоумением спросила секретарь.

– По какому источнику вы цитируете мое высказывание? – в свою очередь, спросил Константин Семенович, но, видя, что секретарь сердито прищурила глаза, дружелюбно продолжал: – Вас неверно информировали, Софья Борисовна. Что-то похожее я действительно говорил, но похожее весьма отдаленно. Вас интересует, для чего я так поставил вопрос? Чтобы с первых дней избежать ненужного сопротивления. Если бы я заявил ученицам, что буду их воспитывать, что они еще дети, что за каждый их шаг я отвечаю, это вызвало бы у них внутренний протест, который преодолеть было бы крайне трудно. Как опытный педагог, вы должны это понимать.

Софья Борисовна записала что-то в блокнот.

– Выводы я буду делать потом, – сказала она при этом. – Второй вопрос... Если вы классный руководитель, то можете ответить и на второй вопрос. Пощечина! Между Алексеевой и Беловой произошло какое-то недоразумение, и в результате первая ударила вторую. Какие вы приняли меры?

– Когда это произошло?

– То есть как когда? Вы об этом не знаете?

– Я слышал мельком об этом от Марины Леопольдовны, но подробностей не знаю.

– И вы не поинтересовались?

– А зачем?

– То есть как зачем? Вы же их воспитатель!

– Софья Борисовна, мне очень грустно, но, кажется, мы по-разному смотрим на роль воспитателя в десятом классе. Класс почти целиком состоит из семнадцатилетних девушек – комсомолок. Я думаю, что они в состоянии сами разобраться в таком недоразумении и найти правильный выход. Безусловно, я бы вмешался, если бы ко мне обратились, но по собственному почину вмешиваться в данном случае не собираюсь. Тем более, что ссора эта произошла давно. Третий вопрос?

Последней фразой Константин Семенович дал понять, что сказал все. Секретарь сделала очередную пометку в блокноте и продолжала:

– Кравченко нарисовала карикатуру, подрывающую авторитет учителей. Какие меры вы приняли и как наказана виновная?

– Меры? – повторил с иронией учитель. – Меры я принял. Карикатура талантливая, и я попросил ее себе на память.

– Это я знаю!

– А если знаете, то зачем же спрашиваете?

– Я знаю, но не понимаю. Такая мера больше походит на поощрение.

– Она и есть поощрение. Девочка способная...

– Константин Семенович, не будем играть в жмурки, – сердито остановила его Софья Борисовна. – Я совсем не расположена шутить.

Тон плохого следователя, каким разговаривала секретарь, возмутил Константина Семеновича, и он набрал уже полную грудь воздуха, чтобы одним духом высказать все, что думает по этому поводу, но сдержался.

– А я и не шучу, – холодно сказал он. – Рисунок Кравченко имеет отношение ко мне. И только ко мне... Ничего оскорбительного в мой адрес я там не нашел. Остальных учителей карикатура совсем не касается. Вас тоже. Дальше?

Софья Борисовна почувствовала, что учитель обиделся, и уже более сдержанно спросила:

– Четвертый вопрос относительно стенгазеты. Говорят, вы ее отменили?

– Наоборот! Стенгазета будет выходить еженедельно, но называться она будет сводкой.

– «За красоту»? – не без ехидства спросила Софья Борисовна.

– Это сокращенное название... Называется она «Будем красиво учиться», – пояснил учитель. – Некоторые считают, что за таким названием кроется что-то мещанское, мелкобуржуазное...

– А вы как считаете?

– Как я считаю, – это будет видно дальше!

И снова Константину Семеновичу пришлось сдержать свой гнев.

– Есть вещи, которые я отказываюсь обсуждать, если не понимаю позиции собеседника, – отрывисто, почти по-военному, сказал он, – и когда к тому же собеседник настроен предубежденно.

– Нет, вы ошибаетесь. Я хочу только уточнить некоторые неясности. Никакого предубеждения у меня нет, – возразила секретарь. – Я хотела еще спросить вас относительно «Обещания». Среди учителей существует мнение, что оно идет вразрез с указанием министерства относительно соревнований в школе, всяких досок и тому подобного...

– Обещание дано по инициативе девочек... – начал Константин Семенович, но его перебила директор.

– Относительно «Обещания» мы уже с вами все выяснили, Софья Борисовна, и не стоит об этом говорить. И не ссылайтесь, пожалуйста, на других. Мало ли кто и что говорит...

– Хорошо, – торопливо согласилась Софья Борисовна. – Сегодня... – она взглянула на часы. – Сейчас назначена дискуссия на тему о счастье женщины...

– В чем счастье человека! – поправил ее Константин Семенович.

– Это безразлично. Меня интересует, почему такая дискуссия устраивается без всякой подготовки, без выделенных докладчиков, без предварительного ознакомления с тезисами? И затем... почему такая тема?

Константина Семеновича удивила осведомленность секретаря. В душе появилось неприятное чувство, какое испытывает честный человек, когда видит, что его подозревают в чем-то нехорошем.

– Почему такая тема? Потому, что она волнует их больше, чем другая. Потому, что эта тема содержит в себе все самое важное. Почему без тезисов, без докладчиков? Потому, что меня интересует их оригинальное мнение, их подлинные мысли, непосредственные суждения, а не вычитанные из книг. Чужие мысли я и сам знаю.

– Но они вам наговорят такого хлама... Тоже вычитанного из книг... из Чарской, например.

– Вот мы и посмотрим. Я не понимаю, что вас пугает?

– Меня не пугает, но беспокоит то, что будут высказываться глупые, вредные мысли... – начала секретарь, но Константин Семенович ее перебил:

– Иными словами, вы не доверяете работе своих товарищей? Вы считаете, что за десять лет учителя не сумели дать им прочных знаний, не научили отличать плохое от хорошего, вредное от полезного? Вы думаете, что у семнадцатилетних девушек нет убеждений?

– Убеждения у них, вероятно, есть, но вопрос – какие?

– Что значит – какие? Какие могут быть убеждения у девушек, которые родились и выросли в советской стране?

– Вы меня не поняли, Константин Семенович. Я говорю не о политических убеждениях.

– Нет уж... – остановил ее учитель. – Давайте внесем ясность в этот-вопрос. Я не могу выделять и раскладывать по полочкам всякие убеждения... Дискуссия есть дискуссия. Мы с вами обязаны заботиться о том, чтобы наши ученики научились мыслить самостоятельно. Так? Или вы предпочитаете другое? Пускай думают, как угодно, пускай даже неправильно, лишь бы высказывались правильно. Так, что ли?

Он замолчал и, видя, что Софья Борисовна не намерена отвечать на его вопрос, взглянул на директора.

– Так получается, Наталья Захаровна?

– К сожалению, для таких выводов есть снование, – подтвердила директор.

Софья Борисовна хмуро посмотрела на обоих и опять отметила что-то в блокноте.

– И, наконец, последний вопрос, – со вздохом сказала она, – относительно травли Беловой. Надеюсь, вы, как воспитатель, знаете об этом?

Только сейчас Константин Семенович понял, откуда черпаются все эти сведения. Источник – Белова!

– О какой травле вы говорите? – с плохо скрываемым возмущением сказал он. – Белова не подписала «Обещание» и противопоставила себя всему коллективу.

– Это лучшая наша ученица, – возразила секретарь.

– Тем хуже для нас. Эта ученица, на мой взгляд, избалована, эгоистична, своенравна, с большим самомнением... Девочки поставили перед классом хорошую задачу, они повысили к себе требования, и сейчас начинается борьба... В этой борьбе сколачивается и будет расти коллектив. Белова себя противопоставила коллективу, и, безусловно, коллектив ее сломит. «Обещание» уже дало результаты. Успеваемость заметно поднялась. Правда, это первые дни, но моя задача-то как раз и заключается в том, чтобы эта борьба не ослабела. Успеваемость должна подниматься до возможного предела, а вместе с этим – вернее, вокруг этого – будет проходить воспитательская работа.

– Слушайте, товарищ Горюнов, неужели вы не понимаете, что школа не место для подобных безответственных экспериментов? Может быть, вы мне назовете какой-нибудь партийный документ или инструкцию министерства, которые рекомендовали бы подобные методы общения воспитателя со своими воспитуемыми. Я утверждаю, что подобные методы чужды нашей советской школе. Необходимо сейчас же принять меры...

– Да. Меры я приму, Софья Борисовна, но эти меры будут совсем не такие, какие вам хочется, – уже не сдерживаясь резко заговорил Константин Семенович. – Я отвечаю за класс и отвечаю не перед вами, а перед партией, перед государством. Допустите на секунду, что у меня своя манера воспитательской работы. Она вам не нравится? Чем? Вы не согласны? Почему? Вы видите ошибки? Какие? Укажите, и мы поговорим. Поговорим как коммунисты. Мне, например, совсем не нравится сегодняшний наш разговор, уважаемая Софья Борисовна, и я с трудом сдерживался, чтобы выслушать вас до конца. С кем вы разговариваете? О чем вы разговариваете? Где вы набрали столько сплетен? Ведь вы как-никак партийный руководитель в масштабах нашей школы. Кто же вам дал право так говорить с учителем? Следователь так не разговаривает с пойманным жуликом... Я пришел в родную школу после фронта...

– Сейчас в школе другие установки, Константин Семенович, – успела вставить Софья Борисовна, пока учитель поднимался с кресла.

– Никаких других установок нет и быть не может, товарищ секретарь. Установка у нас одна. Она дана была Лениным, подтверждена всей программой партии еще тогда, когда мы с вами только за букварь сели. Мы обязаны вырастить и воспитать новое поколение активных строителей коммунизма! Вот и вся установка!

– Зачем же горячиться, Константин Семенович? – примирительно сказала Софья Борисовна.

Она не ожидала такой вспышки от сдержанного и всегда невозмутимого учителя.

– Я не горячусь. Я просто заявляю вам, что если вы хотите со мной работать, то бросьте играть в начальника...

В этот момент приоткрылась дверь и заглянувшая Фенечка степенно сказала:

– Софья Борисовна, вас из райкома инструктор ждет в учительской... Тот самый, что всегда ходит...

– Да, да... сейчас! – ответила секретарь и вопросительно взглянула на директора.

– Ну что ж, идите... а мы еще немного побеседуем, – сказала Наталья Захаровна.

Софья Борисовна торопливо сунула блокнот в портфель и, не прощаясь, вышла из кабинета. Константин Семенович с нескрываемым любопытством посмотрел на директора.

– Это ничего... Я рада, что вы поговорили откровенно, – усмехнувшись, сказала Наталья Захаровна. – Софья Борисовна любит разговаривать директивным тоном, и, признаюсь, я умышленно не вмешивалась. Но горячились вы напрасно...

– Она собрала столько сплетен, Наталья Захаровна, что я не мог сдержаться. И откуда?

– А чему удивляетесь? Вы человек новый, заводите в своем классе какие-то не совсем обычные порядки, вот вам и перемывают косточки, – полушутя пояснила она. – Не скрою, что и меня тоже заинтересовала ваша, как вы выразились, манера воспитательской работы. Хотелось бы отчетливо понять ее, так сказать, зерно, сущность...

– Я макаренковец, Наталья Захаровна, – серьезно ответил учитель. – Я считаю, что Антон Семенович Макаренко, опираясь на марксистско-ленинскую философию, заложил основы советской педагогики, помог расчистить нам, воспитателям, путь, захламленный буржуазной педагогикой...

– Да ведь и мы не против Макаренко. Почему вы так иронически улыбаетесь? Вы просто оторвались от действительности. Даже в инструкциях, которые мы получаем из министерства, даже в них можно встретить ссылки на Макаренко. Академия педагогических наук изучает его опыт...

– На словах... догматически, – возразил Константин Семенович. – Макаренко у нас склоняют во всех падежах, а на практике поступают наоборот. Возьмите для примера Софью Борисовну. Она же типичный представитель буржуазной педагогики. Все ее вопросы доказывают это!

– То есть как буржуазной? – испуганно и каким-то чужим голосом спросила Наталья Захаровна. – По-моему, вопросы Софьи Борисовны доказывают только то, что она болеет душой за дело...

Константин Семенович взглянул на директора, и ему стало ясно, что она не разобралась в существе его спора с секретарем, так как, очевидно, и сама весьма смутно представляет себе педагогические принципы Макаренко. Как же быть? Какой смысл продолжать разговор, защищать свои идеи, если собеседник имеет о них расплывчатое, смутное представление?

– Это верно, что она болеет душой за дело, – согласился учитель. – Но вопросы ее все-таки доказывают, что она далека от Макаренко.

– И значит – представитель буржуазной педагогики! – выделяя слово «буржуазной», обиженным тоном сказала директор.

– А почему вы этого не допускаете, Наталья Захаровна? – мягко спросил он. – Вас пугает слово «буржуазной». Но ведь мы же не боимся говорить о капиталистических пережитках. А что такое капиталистические пережитки, как не буржуазные? Ну, давайте разберемся по существу. От капиталистической системы мы получили в наследство хорошо развитые науки, в том числе и педагогику. Излишне вам говорить, что все эти науки обслуживали запросы буржуазного общества и нам пришлось вносить в некоторые из них коренные поправки. Вспомните, какое количество направлений, течений боролось в начале двадцатого века в буржуазной педагогике! – сказал он и, видя, что Наталья Захаровна внимательно слушает, продолжал: – Некоторые из этих направлений на фоне старой казенной школы казались революционными. Они глубоко внедрились в сознание, в практику наших учителей и перекочевали в советскую школу. Не так-то легко расстаться с привычными методами работы! Мне думается, что ничего оскорбительного в термине «буржуазная педагогика» для Софьи Борисовны нет... Но если он вам не нравится и кажется одиозным, давайте заменим... У Макаренко есть удачное выражение – парная педагогика. Это достаточно точное определение воспитательного процесса буржуазной педагогики. Воспитание детей было сосредоточено в руках надзирателей, классных дам, наставников, и каждый из них старался сам воздействовать на своих подопечных: внушить, научить, обличить, пристыдить, по всякому поводу читал моральные сентенции, опекал или просто приказывал, заставлял. Одним словом, получалась пара. Учитель и ученик. Личность человека-воспитателя сталкивалась с личностью воспитанника, и между ними неизбежно возникало единоборство. Разве вы сами, вызывая в кабинет ученицу, делая ей замечание, не чувствуете с ее стороны скрытого сопротивления?

Теперь Наталья Захаровна поняла, в чем дело, и уже с большей уверенностью сказала:

– Все это довольно убедительно, но вы говорите только о внешней форме... Ведь Софья Борисовна вкладывает другое содержание.

– Конечно, это только форма работы. Ну, а результаты?

– И результаты должны быть другими.

– Вы считаете, что если в старую форму вложить другое содержание, то от этого обязательно изменятся и результаты? А я не думаю, что одними моральными наставлениями можно воспитать характер советского человека, коммуниста...

– Мы даем понятия... дети будут знать...

– Они будут знать, это верно, но будут ли они убеждены или, скажем, закалены, – это другой вопрос. В буржуазной педагогике поведение и поступки детей не ставятся в зависимость от коллектива. Каждый должен отвечать сам за себя. Там воспитываются индивидуалисты. Все ради личных интересов, индивидуальной инициативы, личной славы, карьеры... Вдумайтесь, и вы поймете, что новое содержание нуждается и в новой форме. Новые цели воспитания требуют пересмотра всех основ. Ведь еще Ленин говорил нам о том, что, только преобразуя коренным образом процесс ученья, организацию и воспитание молодежи, можно достигнуть того, чтобы новое поколение построило общество, не похожее на старое, то есть коммунистическое общество. По-вашему, выходит, что Ленин, говоря о коренном преобразовании воспитания, имел в виду только содержание и не беспокоился о форме?

Наталья Захаровна задумалась. Слова Константина Семеновича убеждали, чувствовалось, что все, о чем он сейчас говорит, продумано им неоднократно.

– Разговор у нас получился гораздо значимее, чем я предполагала, – сказала она после паузы. – И я очень рада этому. Мне самой хочется выяснить... Меня давно беспокоит один вопрос... Ведь мы, и в самом деле, заботимся о том, чтобы наши ученицы имели знания, высказывали бы верные мысли, а что они думают и как поступают вне школы, об этом мы знаем очень мало и почти ничего не делаем, чтобы знать больше. Я, например, так перегружена всякими административными и хозяйственными вопросами, что у меня не остается никакого времени для воспитательской работы. Единственная моя забота – это забота о дисциплине. Дисциплина и успеваемость.

– Боюсь, Наталья Захаровна, что и на дисциплину мы смотрим по-разному, – сказал Константин Семенович и, спохватившись, добавил: – С Софьей Борисовной. Она видит в дисциплине средство воспитания. Приказывая, принуждая, наказывая, поощряя, она подавляет личность детей, подавляет их инициативу, стремления, волю и добивается покорности, а вместе с тем и внешнего благополучия. Так?

– Ну, предположим, что так...

– А внешнее благополучие – это... как бы вам сказать... Среди коммунистов есть люди, которые строят коммунизм, но есть и такие, которые делают только вид, что его строят. Они-то как раз и добиваются внешнего благополучия...

– Не спорю... Ну, а ваша точка зрения на дисциплину?

– Я убежден, что нашу дисциплину нужно рассматривать как явление нравственное и политическое. Когда весь воспитательный процесс в школе организован правильно, тогда поведение недисциплинированных детей будет расцениваться всеми как антиобщественное, безнравственное, идущее вразрез с общими интересами коллектива. Наша задача – добиться такого положения, при котором проступки недисциплинированных детей будет обсуждать весь коллектив, а не только педагоги.

– Что ж... против этого возражать не приходится, – задумчиво произнесла Наталья Захаровна. – Мы к этому и стремимся.

– Такими средствами эта задача никогда не будет решена.

– Нет, почему же... Я понимаю, что в конечном итоге все сводится к воспитанию через коллектив и для коллектива, но какова же тогда роль воспитателя в коллективе? Личность учителя вы не забыли?