Текст книги "Семнадцатилетние"

Автор книги: Герман Матвеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

– Ну, девочки, нас можно поздравить! Учитель у нас получше Зиночки! – сказала Катя Иванова.

– Да что ты сравниваешь! Какое может быть сравнение? – налетела на нее Надя Ерофеева.

– Девочки, а ведь он даже переживал, – сказала Лида Вершинина. – Когда он рядом со мной стоял, я почувствовала.

– Ну, теперь держитесь! Он нам даст нагрузку, не передохнешь!

– А как он угадал насчет Наташи Ростовой? – спросила Надя.

– Подумаешь, угадал! В каждой школе, наверно, спорят, как мы, – ответила ей Клара Холопова и повернулась к Беловой: – Тебе понравилось, Валя?

Валя Белова сидела на парте, задумчиво глядя в окно. Сейчас Валя восстанавливала в памяти «лекцию» и раскладывала все по полочкам, как она выражалась. Ее блестящая память почти не нуждалась в учебниках, и она держала в голове все, что слышала на уроках. С первых слов учителя, когда он заговорил о литературе, Вале стало стыдно за свою выходку и хотелось как-то загладить вину, но самолюбие и упрямство не позволяли ей восхищаться вместе со всеми, и на повторный вопрос Клары она сердито ответила:

– Ну что такое? Я не понимаю, что вы разахались! Обыкновенный урок... Он, наверное, не первый раз читает. Наизусть выучил!

Светлана вышла в коридор и молча гуляла с Женей под руку.

Настроение у всех было радостное, праздничное, словно они только что получили очень, приятное известие...

И никому не хотелось говорить ни о чем плохом. Ни о пощечине, ни о карикатуре, ни о стертых записях.

У ДИРЕКТОРА

За окнами давно темно. Наталья Захаровна собралась идти домой, но задержал завхоз. Пришлось звонить по телефону, договариваться о перевозке угля для кочегарки. Лишь только она повесила трубку, как затрещал звонок.

– Я слушаю!

– Это школа? – раздался мужской голос.

– Да.

– Кто говорит?

– Директор.

– С вами говорит контр-адмирал Косинский. Скажите, пожалуйста, почему задержалась моя дочь?

– Разве она не вернулась? – удивилась Наталья Захаровна, но сейчас же вспомнила, что днем заходила Катя Иванова и о чем-то просила. – У них комсомольское собрание!

– Но уже поздно! Она не предупредила, и мы беспокоимся.

– Сейчас я узнаю...

Наталья Захаровна повесила трубку и нажала кнопку звонка. В канцелярии, никого не было. Пришлось идти самой. Десятиклассниц она встретила на лестнице.

– Здравствуйте, Наталья Захаровна! – раздались голоса.

– Здравствуйте, девочки! Почему так долго?

– Много вопросов накопилось.

– Косинская...

– Я здесь, Наталья Захаровна!

– Позвоните домой, там беспокоятся.

– Хорошо.

Вторая смена занималась в первом и во втором этажах. Директор поднялась на третий этаж, увидела свет в одном из классов и подошла к двери. Две школьницы седьмого класса трудились над стенгазетой.

– Девочки! Пора кончать. Уже поздно.

– Наталья Захаровна, немного осталось... на полчасика!

Она посмотрела на работу, дала несколько советов и вернулась в свой кабинет. Уйти ей опять не удалось. В дверь постучали...

– Да, да... Кто там?

Вошли три десятиклассницы: Катя, Женя и Тамара.

– Вы ко мне?

– Да. Наталья Захаровна, если можно, мы хотели бы с вами поговорить...

– Садитесь.

Женя и Тамара устроились на диване, Катя осталась стоять.

Наталья Захаровна была уже в пальто. Не раздаваясь, она села на свое кресло и, откинувшись на спинку, приготовилась слушать. Она уже имела сведения о том, что произошло в десятом классе за последние два дня. Слышала о пощечине, знала о карикатуре, но по своему почину вмешиваться не хотела, Константин Семенович не нуждался в непрошенной помощи. Предупреждая учителя о том, что он получает трудный класс, она передавала сложившееся мнение. Сама же думала несколько иначе и относилась к ученицам десятого класса благосклонно. И не только потому, что они провели вместе всю блокаду. Наталья Захаровна не любила так называемых «примерных детей». Хотя такие дети и не доставляли много хлопот, но за их примерным поведением иногда скрывалось что-то другое: беспринципность, лицемерие, трусость, мещанское влияние. Она понимала, что если десятый класс и создал себе в школе не особенно лестную славу, то только потому, что не имел хорошего, руководителя.

– Итак, я слушаю.

– Мы задерживаем вас, Наталья Захаровна? – спросила Женя.

– Ну что ж... Немного – ничего. Говори, Катя.

– Наталья Захаровна, дело вот в чем... – начала Катя, опустив глаза. – Константин Семенович поручил нам... Вот нам троим!.. Он считает, что мы актив и можем влиять на девочек. Ему, конечно, трудно. Он только что поступил, никого не знает. Он сказал, что мы должны как-то действовать. А как? Что мы можем? Посудите сами! Ровным счетом ничего. Вы же знаете, какие у нас девочки... Им хоть кол на голове теши!

– У нас ничего не выйдет, – со вздохом произнесла Женя.

– Каши не сваришь! – сердито добавила Тамара.

– Сейчас на собрании я поставила вопрос о дисциплине... Чтобы никаких фокусов! – сообщила Катя.

– А какие у вас там фокусы? – спросила директор.

– На уроках переписываемся, шепчемся, ну, конечно, некоторые подсказывают... Вы сами понимаете... Куда это годится! Кажется, не маленькие.

– Ну, а что вы решили на собрании?

Катя взглянула на подруг, поправила волосы и неуверенно ответила:

– Решить-то мы решили... все, как полагается. Повысить дисциплину, поднять успеваемость. Но ведь это только на бумаге. Сегодня решили, а завтра забыли.

– На словах одно, а на деле другое, – мрачно прибавила Тамара.

– Наталья Захаровна, можно я? – сказала Женя, по привычке подняв руку.

– Говори.

– Мы, конечно, будем вести работу по комсомольской линии, и я, как староста... Мы не отказываемся. Но мы не можем взять на себя такую ответственность. Воспитательная работа – это же... вы сами понимаете что! Девочки все равно не будут нас слушать. А отвечать придется Константину Семеновичу. И вот... мы думали, думали – и ничего не придумали!

– А что говорит Константин Семенович? Он был на собрании? – продолжала спрашивать директор.

Девушки переглянулись. На комсомольских собраниях полагалось присутствовать руководителю класса, но Катя сознательно нарушила это правило и не предупредила Константина Семеновича.

– Нет... Мы хотели сначала сами поговорить по душам, – виновато сказала она. – А то как-то неудобно... Девочки бы стеснялись.

– Наталья Захаровна! – вмешалась Женя. – Он считает нас взрослыми, серьезными, и вдруг – здравствуйте-пожалуйте! Хуже маленьких. Нет, честное слово...

– Да, я верю вам, – сказала директор.

– Вчера и сегодня у нас были всякие случаи... – продолжала Катя. – Вот мы на собрании и поговорили как следует...

Наступила тишина. Девушки выжидательно смотрели на директора. За девять лет им пришлось побывать в этом кабинете много раз, правда не всегда по своей инициативе, но каждый раз после разговора с Натальей Захаровной они уходили раскаявшиеся, с твердым решением жить и работать по-новому.

– Ну, так... – сказала, выпрямляясь, Наталья Захаровна. – Мне думается, что вы не совсем верно поняли Константина Семеновича. Вряд ли он поручил вам воспитательную работу с классом!

– Точно, Наталья Захаровна! Он оказал, что мы должны заниматься воспитанием и самовоспитанием всего коллектива, – сообщила Катя.

– На этот счет существует указание министерства, – продолжала директор, не слушая Катю. – Существуют определенные правила, инструкции, и в них достаточно подробно разработано положение о воспитателях. Слова Константина Семеновича нужно понимать иносказательно. Самоуправлению учащихся мы придаем большое значение, и ничего нового здесь нет. Откровенно говоря, мне не совсем ясно, что вас смущает? У вас сильный комсомольский коллектив, неплохая стенгазета... Что вы еще хотите? Обсудили вопрос о дисциплине? Правильно! Это главный вопрос. Будет дисциплина, будет и успеваемость. Теперь потребуйте выполнения постановления... и построже. Кто у вас там особенно выделяется? Тихонова? Холопова?

– Все... – негромко сказала Женя.

– Что значит все? – нахмурив брови, спросила директор.

На этот вопрос ответить не удалось. В дверь постучали, и в комнату вошел Константин Семенович.

– Вы здесь? – с удивлением спросила Наталья Захаровна.

– Да. Задержался в методкабинете.

– Очень кстати. Вот видите, пришли за советом, – сказала она, кивнув головой в сторону смутившихся девушек. – Они вообразили, что вы им передоверили воспитательную работу с классом, и теперь не знают, что делать. Педагогику они еще не изучали, а поэтому растерялись: с чего им начинать?

– Почему начинать? – спросил Константин Семенович. – Не начинать, а продолжать.

Наталья Захаровна с недоумением взглянула на учителя, затем на учениц и, видимо, решила сейчас не затевать спора.

– Ну, хорошо. Пусть продолжать, но как? Что ж вы замолчали... Катя, Женя? Спрашивайте своего воспитателя! – обратилась она к девушкам.

– Константин Семенович, мы вас, кажется, неправильно поняли, – сказала Катя. – Вы нам говорили о самоуправлении, а мы подумали, что вы поручили нам перевоспитывать...

– Нет. Судя по дружескому шаржу, поняли вы меня совершенно правильно, – перебил ее учитель. – Я не собираюсь вас ни воспитывать, ни, тем более, перевоспитывать. Это слово – «перевоспитывать» – я вообще недолюбливаю. Мне кажется, что это выдуманное понятие. В жизни есть только один процесс. Процесс воспитания. И руководить этим процессом у себя в классе будете вы, как доверенные коллектива.

– Примерно то же самое и я говорила, – заметила Наталья Захаровна. – Нового тут ничего нет...

– Совершенно верно! – согласился Константин Семенович. – Нового тут ничего нет: советская педагогика – педагогика жизни. Руководить – это не значит водить за руку... Смотрите, как руководит партия! Она поставила перед страной великую задачу – пятилетний план – и возглавляет борьбу за выполнение этого плана. А народ ответил тем, что перевыполняет этот план. Идет дружная совместная работа. Вот это и называется руководить. Думаю, что если и вы поставите перед классом конкретную, передовую, хорошую задачу и будете вместе со всеми бороться и возглавлять эту борьбу...

– А какую задачу? – спросила Катя, не понимая, куда направляет их мысли Константин Семенович.

– Подумайте сами... Ваша задача должна быть не отвлеченная, а точная!

– Отличная учеба? – спросила Катя.

– От каждого по способностям! – прибавила Тамара.

– Да... но это очень обыкновенно! – недовольно протянула Женя, сморщив нос. – Вся школа борется за отличную учебу... Надо придумать что-нибудь такое... особенное!

– Нужно придумать какую-то форму этой борьбы. Вот, например: выступить против серости.

Тамару словно озарило. Глаза ее загорелись, и вся она как-то вытянулась.

– А что такое серость? – спросила она, поднимаясь. – Серость в нашем школьном понимании?.. Серость – это тройка! А значит, тройка – это обломовщина, перестраховка, авось да небось! – горячо сказала она, и все засмеялись.

– Правильно! – согласилась Катя. – Долби тройки! Надо учиться красиво!

– Ну вот, видите... уже нащупали что-то конкретное, – поддержала Наталья Захаровна.

– Но только без горячки, – предупредил девушек Константин Семенович. – Не спешите. «Скорость нужна, а поспешность вредна». Продумайте все как следует, предусмотрите все мелочи. В жизни бывает иногда, что очень хорошая затея проваливается, если проводить ее формально, без души. Смирнова была права, когда сморщила нос и сказала, что это обыкновенно. Под словом «обыкновенно» она имела в виду другое понятие: скучно! Я согласен с ней. Скука может убить самую хорошую затею. Даже вечер юмора и сатиры можно провести скучно.

– Мы придумаем что-нибудь, Константин Семенович! – пообещала Тамара. – Не такие уж мы... – Она хотела сказать тупые, но спохватилась и закончила: – беспомощные.

Девушки покинули кабинет директора с твердым намерением действовать.

– Они загорелись, – с усмешкой сказала Наталья Захаровна. – Но я не совсем раскусила ваш педагогический прием.

– А никакого приема нет, Наталья Захаровна. Вы поставили передо мной задачу воспитывать, вот я и занялся воспитанием.

– Но вы им слишком доверяете... переоцениваете, так сказать.

– А как же иначе? Без доверия воспитывать хорошие качества нельзя. Мы много говорим о воспитании, но ведь это все слова, Наталья Захаровна. Одними словами трудно воспитывать. Скучные моральные сентенции и нудные наставления частенько воспитывают лицемеров, ханжей...

– Я понимаю, но это все теория, а я боюсь за дисциплину... Смотрите, Константин Семенович! Распустите их, а потом пожалеете. Я, конечно, не имею права вмешиваться, но предупредить вас обязана: не переоценивайте возможностей учащихся.

Константин Семенович с удивлением взглянул на директора, но возражать не стал.

ТАМАРА КРАВЧЕНКО

Из школы Тамара Кравченко зашла к Лиде Вершининой, сделала вместе с ней уроки и домой возвращалась поздно.

Проспект был ярко освещен; навстречу шагали многочисленные пешеходы; по дороге бежали машины, троллейбусы; однако противное, щемящее где-то под сердцем чувство не покидало девушку.

Тамара имела, по ее мнению, крупный недостаток, которого стыдилась и который всячески скрывала даже от близких. Она боялась лестничной темноты.

Чтобы подавить страх, взять себя в руки, она попыталась думать о другом:

«Какая Лида странная! Сколько лет мы учимся вместе и дружим, а я совсем ее не понимаю. О чем она думает, чего хочет, чем интересуется?»

Тамара считала себя единственной подругой Лиды Вершининой. Их отношения нельзя было назвать особенно задушевными, – такие уж они обе по характеру были независимые, – но все-таки, если Лида и обращалась к кому-нибудь за советом, то только к ней. Лида считала Тамару мужественной, решительной и волевой. У Тамары не было минут сомнений, колебаний, каких-то особых настроений, часто посещавших других девочек. Для нее все в жизни было ясно и определенно. Существовал только один вопрос, которого обе девушки избегали касаться: о мальчиках. Они несколько раз резко поспорили на эту тему и поняли, что никогда не договорятся, а значит, не стоит и говорить об этом.

Тамара видела в мальчиках товарищей, вела себя с ними как равная, не стеснялась, говорила только о делах и совершенно отвергала всякую возможность влюбиться или «что-нибудь в этом роде».

Лида относилась к мальчикам иначе: с точки зрения Тамары, относилась глупо, унизительно, подчеркивая, что она девочка. Правда, Лида была красива, мальчишки «таращили на нее глаза» и сами давали право так относиться к ним. Но если бы Тамара была на месте Лиды, она бы моментально «вправила им мозги на место».

И все же, несмотря на эти разногласия, Тамару постоянно тянуло к Лиде. Ей нравилось, что Лида при всех обстоятельствах держится с достоинством и просто.

Подумав о Лиде, Тамара вспомнила свой сегодняшний разговор с ее отцом.

За ужином выяснилось, что Тамара научилась управлять машиной. Сергей Иванович – отец Лиды – заявил, что он ни за что не сядет в машину, если за рулем женщина.

– Женщина отличается тем, что в критический момент часто теряется, мужчина же в такие минуты умеет реагировать быстро и правильно, – пояснил он. – Представьте, что машина идет на большой скорости и вдруг перед ней вырастает неожиданно какое-нибудь препятствие: столб, выскочившая из-за угла машина, ребенок... Что сделает женщина?

– Что?! – спросила Тамара.

– Девяносто из ста бросят руль, вскрикнут и закроют лицо руками, – уверенно сказал Сергей Иванович.

Конечно, Тамара не могла с этим согласиться и про себя удивилась, как это академик может иметь такие отсталые взгляды на женщин, но спорить не решилась. Сейчас она жалела о том, что не задала ему вопроса о других профессиях, и в частности о журналистике.

Тамара считала себя наблюдательной, находила в себе нужные качества для будущего журналиста, но отчетливо сознавала, что профессия эта требует всестороннего развития, большой наблюдательности и огромных знаний.

Задумавшись, она чуть не налетела на какого-то офицера и сейчас же отметила: «Рассеянность. Надо обратить на это внимание и заняться воспитанием внимания. Внимание – вниманию!»

Вот и дом. Жила она на пятом этаже.

– Черт возьми! Опять не горит свет на лестнице!

Тамара нащупала перила; и ноги сами понесли ее наверх. Под сердцем щемило все сильней, и казалось, что сзади кто-то, тяжело дыша, нагоняет ее. Четвертый этаж девушка миновала бегом. Вот, наконец, и дверь. Сколько раз она бегала по этой лестнице в темноте и каждый раз думала, что умрет от разрыва сердца.

«Нет! Это никуда не годится. Ну чего я боюсь? Никого нет! Какая же из меня журналистка выйдет? Смешно! Неужели у меня не хватит воли перебороть этот страх? Нужно воспитывать волю».

Приняв твердое решение немедленно заняться воспитанием воли, Тамара начала медленно спускаться вниз. По спине бегали мурашки, но она знала, что не позволит себе вернуться... И даже не оглянется, что бы ни случилось. Это помогло. Щемить под сердцем стало меньше.

Спустившись вниз, она вышла на улицу, вздохнула и, собравшись с духом, так же медленно начала подниматься обратно на пятый этаж. Это было очень трудно – удержать ноги. Тамару облепила лохматая темнота, и девушке казалось, что она может пощупать ее – стоит только протянуть руки. Руки она не протягивала, но шагала без остановки.

Вот, наконец, и пятый этаж. Вот и ручка звонка. «Теперь каждый день буду подниматься как можно медленней. Закалю волю, как сталь!» – твердо решила девушка.

Тамара застала отца за столом. Он недавно вернулся из бани и сейчас в расстегнутой нижней рубашке пил чай. Мать была уже в постели.

Отец у Тамары был, по ее выражению, «существо особое». Особенность его заключалась в том, что никогда невозможно было установить, шутит он или говорит серьезно. Выражение лица серьезное, а глаза смеются. Вот и разберись! Любил он придираться к неточным ответам дочери, делая вид, что не понял, переспрашивал по нескольку раз об одном и том же, преувеличенно удивлялся, преувеличенно сомневался и даже преувеличенно соглашался. Одним словом, он любил подзадоривать и без того горячую натуру дочери и любовался, как она «кипит». Сам же он был добродушнейшим человеком, и Тамара не знала случая, когда бы он вышел из себя или на кого-нибудь сердито прикрикнул. Работал отец на металлургическом заводе с юных лет, и она знала, что там гордятся таким мастером.

– Папа, который стакан? – весело спросила Тамара.

– Не считал. Без арифмометра в таком деле не обойтись... А где это ты загуляла?

– У академика была в гостях. Уроки делали.

– С академиком?

– С Лидой.

– О-о! Наливай себе чашечку, предложил отец.

– Не хочу. Послушай, папа. Был у нас сейчас занятный разговор. Представь себе за рулем женщину...

– Шофера?

– Да. Машина идет полным ходом, и вдруг сбоку другая машина... Что сделает женщина?

– Что сделает? Затормозит или свернет.

– А если машина выскочит близко?

– Ну, тогда расшибутся

– Руль бросит?

– Не знаю...

– Сергей Иванович говорит, что женщина в критический момент растеряется, бросит руль и закроет лицо руками. Верно это?

– А кто такой Сергей Иванович?

– Вершинин, академик.

– Ну, значит, так и есть. Академику видней...

– Да что ты говоришь, папа! Женщина бросит, а мужчина нет?

– Может и так.

– А какая между ними разница?

– Откуда я знаю, в чем разница. Если академик говорит, – значит, у него научная база подведена!

– Ой, ей-богу! Вечно ты что-нибудь такое выдумаешь! – рассердилась девушка.

– А что ты кипятишься? Бросит не бросит... Ну, одна бросит, другая нет. Не все ли тебе равно?

– Ошибаешься. Это вопрос принципиальный. Может женщина работать наравне с мужчиной или не может?

– Этот вопрос, милая моя, в семнадцатом году решен, а вы все еще кулаками машете.

Этот ответ огорошил Тамару. «Вот история, – подумала она. – С ним невозможно спорить. Скажет что-нибудь и как в воду окунет».

– Знаешь, папа, я, пожалуй, выпью с тобой за компанию! – сказала она небрежно

– Давно бы так! Тамара достала из буфета чашку, налила чай, села рядом с отцом и провела ладонью по его спине.

– Вспотел-то ты... мокрый... Папа, а какой у нас учитель по литературе – лучше не придумать! Я, понимаешь, нарисовала дружеский шарж на него, а он даже не обиделся. Очень правильный человек!

– Зачем же на дружеский обижаться?

– Другая бы учительница на его месте... У-у-у! Такую бы историю затеяла! – Тамара сделала несколько глотков. – Ты только послушай, что говорил нам сегодня Константин Семенович!

– А кто такой Константин Семенович?

– Наш учитель по литературе. Какая у тебя плохая, память на имена!.. Я же тебе вчера рассказывала про него.

– Имен тысячи, а я один. Разве все запомнишь? – невозмутимо ответил отец. – Так что он говорил?

– Что? Ах, да... Что он говорил? – задумчиво переспросила Тамара. – Вот и забыла. У меня память, как у тебя...

– Девичья!

– Нам с тобой надо заниматься. Память упражнять»

– Конечно! Только у меня и делов!

– Стоп! Вспомнила! Видишь ли, в чем дело... Часто мы читаем литературное произведение и одновременно думаем – что, зачем и почему? А в результате ничего не понимаем. Всякое произведение нужно читать без предвзятого отношения к нему. Потом, когда прочитаешь, можно подумать и проанализировать: чтя хорошо, что плохо, что взволновало и почему, кому симпатизируешь, сочувствуешь и почему? Что нового узнала о жизни, о людях, об идеях? – говорила она, невольно подражая Константину Семеновичу. – А ведь что мы делаем? Мы часто произведение не анализируем, а анатомируем. Голову долой, руки, ноги долой, живот распорем и... что получается? Все разваливается, и никакого произведения нет. И удовольствия нет!

– Да уж какое тут удовольствие, если руки, ноги долой...

Тамара давно привыкла к шутливому тону отца, ли била с ним говорить и всегда находила в нем хорошего слушателя.

– Мы привыкли смотреть на все явления жизни, литературы, искусства рационалистически, – продолжала она ораторствовать, словно перед ней была большая аудитория.

– Привычка – это большое дело...

– Когда я буду журналистом... Теперь я понимаю, в каком направлении следует двигаться... Только все это надо еще крепко продумать, развить и выработать в себе. Ох! Много еще работы, папа! – закончила она со вздохом.

– Послушай-ка, Тимоша, – сказал отец и протянул ей маленькую фотографию. – Вот погляди на эту физиономию.

Девушка взяла фотографию, на которой был изображен усатый человек с гладкой прической.

– Можешь ты его срисовать в таком виде, будто он на трибуне говорит, а изо рта искры сыплются, а на другой картинке, будто он спит и искры из носа сыплются?

– А зачем это тебе?

– Для нашей стенгазеты. Надо так нарисовать, чтобы похожий был.

– Когда это надо?

– Поскорей бы.

– Уроков задают много... Ну, ладно. Нарисую.

– Ты постарайся, чтобы смешней!

Рисовала Тамара прекрасно, но почему-то не любила это занятие и быстро уставала. Выпуск стенгазеты школы она всегда откладывала до последнего дня. Учитель рисования и многие другие советовали поступить в Академию художеств, но не лежала у нее душа к рисованию. Вот и сейчас она с кислой гримасой спрятала фотографию в полевую офицерскую сумку, но отказать отцу не могла.

– Тамара, ты собираешься сегодня спать? – раздался голос матери.

– Сейчас, мама!

Девушка допила остывший чай и принялась устраивать постель. Спала она на походной складной кровати, которую отец где-то раздобыл по ее просьбе. Она приучала себя ко всяким невзгодам. Каждый журналист, как ей казалось, должен много ездить по стране, все видеть, знать и слышать, Она всегда воображала себя за рулем своей машины, в которую погружены эта складная кровать, две смены белья, чайник и кое-что из продуктов.

– Папа, ты скоро кончишь свое чаепитие?

– А что?

– Имей в виду, что много пить вредно. Человеку надо в сутки всего один литр жидкости.

– Если сорокаградусной, то это много!

– Я говорю про воду.

– Больному человеку все вредно.

– Довольно, папа! – строго сказала Тамара и унесла самовар.

Когда она вернулась в комнату, отец стоял около стола с пустым стаканом.

– Еще бы только один стаканчик... Ложись, я тебе мешать не буду.

С этими словами он ушел, захватив с собой стакан, сахарницу и маленький чайник.

Лишь только Тамара легла, на ее подушку прыгнула кошка и, ткнувшись мордой в щеку, замурлыкала.

Скоро вернулся отец и остановился у изголовья дочери.

– Ты спишь, Тимоша? – тихо спросил он.

– Нет. А что?

– Да видишь ли, какая штука... У нас на заводе идет борьба за качество... Так мы хотим, значит, обещание составить и всей бригадой под ним подписаться. Ну, ты понимаешь... Обязательство это под стекло в цеху повесить в красивой такой рамочке...

Тамара вдруг вскочила с кровати и, как в детстве, захлопала в ладоши.

– Папа! Вот это здорово!

– Ты с ума сошла, Тамара! – заворчала мать. – Дай хоть другим-то спать.

– Ты понимаешь, папа! Это как раз то, что нам надо! Мы тоже напишем обещание. Долой тройки!.. И тоже все подпишемся!

– Кого долой? – переспросил отец.

– Тройки! Тройка – это, знаешь, очень неважная продукция. Ты мне подсказал замечательную мысль! Мы сегодня с девочками думали, в какой форме начать, борьбу за лучшую учебу. Я сейчас же напишу!.. Или нет! Завтра утром, на свежую голову лучше.

– Конечно, утро вечера мудренее. Так ты мне рамочку-каемочку сделаешь?

– Сделаю! Тебе я все сделаю! Ты у меня молодчина!

– Ну-ну... А ты долго намерена на походной кровати спать? – спросил отец, отправляясь за перегородку.

– Зима наступит, я себе сделаю спальный мешок и буду спать на чердаке, – ответила Тамара.

– С тебя станет!

– А что? Буду закаляться... Но ты мне здорово подсказал! Обещание!.. Удивляюсь, как мы сами не догадались?

– Тамара, ты скоро прекратишь? – уже совсем сердито спросила мать.

– Молчу, мама, молчу...

Тамара долго не могла заснуть. Мысленно представила рисунок и в общих чертах продумала текст обещания. Засыпая, опять вспомнила собрание, и в душе возникла тревога. В классе появились нездоровые отношения. Кто, например, сказал Марине о пощечине? На собрании никто не признался. Катя подозревала Белову, но Марина Леопольдовна любила ее меньше всех. Она не раз читала нотации Беловой за самомнение, за дерзкие ответы и даже обещала снизить отметку, если та не исправится.

НЕМЕЦКИЙ ЯЗЫК

Последние дни установилась теплая, сухая; солнечная погода – бабье лето. Занимались с открытыми окнами. До слуха школьниц с проспекта доносился гул моторов, отрывистое кваканье машин. Вдруг откуда-то возникла музыка. Где-то завели патефон, и нежные звуки вальса, не смешиваясь с шумом улицы, проникли в класс.

Светлана сидела, положив подбородок на ладонь согнутой руки, и не мигая смотрела на брошку, приколотую на груди Марины Леопольдовны.

Учительница была недовольна ответом Косинской, сердито поправляла ее, но Светлана, словно зачарованная, не могла отвести глаз от блестящего предмета и ничего, кроме музыки, не слышала. На ее губах замерла улыбка. Широкий и мелодичный вальс куда-то звал, обещал что-то очень хорошее... Пластинка кончилась, но звуки не оборвались, а как будто улетели, растаяли, уступая свое место треску мотоцикла, быстро промчавшегося мимо.

Было жаль улетевшего вальса. Он так подходил к ее настроению и к этому яркому дню... Но вот прошла минута-другая – и снова послышалась музыка. Бойкие пальцы побежали по клавишам рояля, и следом вступила виолончель. С первой же музыкальной фразы девушка узнала произведение. «Сомнение» Глинки. Она очень любила этот романс и теперь с нетерпением ждала голоса артиста. «Кто запоет? Певец или певица? Если певец, то все будет хорошо», – задумала она.

– Светлана!

Строгий голос Марины Леопольдовны вернул ее к действительности. Девушка встала и, взглянув на доску, сразу увидела ошибку. Она уже хотела поправить Косинскую, но учительница остановила ее жестом и спросила:

О чем ты размечталась?

– Я не мечтала, Марина Леопольдовна, – грустно ответила Светлана, перекидывая на спину косу. – Я смотрела на вашу брошку и немного задумалась.

Нагнув голову, учительница с удивлением взглянула на брошку, словно впервые ее увидела, затем потрогала рукой и, не найдя в ней ничего особенного, вопросительно уставилась на девушку:

– А при чем тут моя брошка?

– У вас очень красивая брошка, – сказала Светлана. – Раньше я ее как-то не замечала.

Марина Леопольдовна погрозила пальцем и хотела сказать: «Не хитрите со мной. Я вас всех вижу насквозь», – но вместо этого почему-то смутилась и недовольно пробормотала:

– И совершенно напрасно заметила. Это вас не касается. Садись и внимательно слушай.

Как только девушка села, она сразу же услышала пение. Романс исполнял великий Шаляпин. Какое-то время Светлана слушала романс и одновременно с этим старалась следить за ответом Косинской, но это ей не удавалось. Смысл слов чужого языка не доходил до сознания.

Наконец и Марина Леопольдовна услышала музыку и поняла, почему на лицах у девушек застыло странное выражение, не имеющее никакого отношения к немецким глаголам.

– Дежурная, закройте окно! – приказала она.

– Марина Леопольдовна, у нас так душно, – недовольно вытянув губы, возразила Смирнова, но учительница даже не взглянула в ее сторону.

Окно закрыли, музыки не слышно, а в душе у Светланы она продолжает звучать... «Напрасно надежда мне счастье гадает...»

Аня Алексеева почти совсем не знала слов романса, но музыка напомнила ей вчерашний вечер, и снова тревожное чувство сжало сердце девушки.

Вернувшись вчера из школы домой, она нашла у себя в комнате на столе записку: «Аня, обед в буфете. Меня не жди. Вернусь поздно. Мама». Такие записки оставлялись и раньше, когда у матери предполагалось какое-нибудь совещание, и Аню никогда это не тревожило. Мать ее была инженером-конструктором и работала на том же заводе, где работала до войны вместе с отцом. Прочитав записку, Аня вздохнула и, переодевшись, отправилась на кухню. Ей было грустно. Хотелось повидать мать, рассказать об уроке Константина Семеновича. Они так мало бывают вместе, только по воскресеньям, да и то если у матери нет срочной работы. На кухне Аня развела примус, поставила чайник и отправилась в комнату матери, где стоял буфет, а в нем судки: обед они брали в заводской столовой. Раньше в этой комнате жил отец, а она с матерью рядом. Кроме них в квартире сейчас живет одна бездетная вдова. Ее муж тоже погиб на фронте.

Войдя в комнату матери, Аня ощутила сильный запах духов. Духи были какие-то новые, непривычные. На кровати она увидела брошенный костюм, в котором мать ходила на работу. На полу стояла коробка из-под выходных туфель. Все это показалось Ане необычным и странным. Она заглянула в шкаф и увидела, что темно-коричневого шелкового платья нет. Значит, мать переоделась и куда-то уехала... но только не на работу. Куда же?

Пообедав, Аня села за уроки. Просидев около двух часов, она поймала себя на том, что почти ничего не запомнила из прочитанного. Решив несколько задач по тригонометрии, Аня раскрыла томик ранних рассказов Горького. На какое-то время могучий талант писатели подавил в девушке чувство безотчетной тревоги. Только услышав, что часы пробили двенадцать, она вновь вспомнила о матери. Так поздно мать почти никогда не задерживалась.