355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Георгий Михайловский » Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. » Текст книги (страница 9)
Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 02:22

Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."


Автор книги: Георгий Михайловский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц)

Сергей Дмитриевич Сазонов

Из всех чинов ведомства до этого времени я не знал лично только Сергея Дмитриевича Сазонова, хотя по рассказам моего дяди и всему, что видел в министерстве, мог составить о нём представление. Когда я пришёл к нему первый раз по делам Совета министров, то тут уже был Нератов. Сазонов спросил меня о моём дяде, которого очень хорошо знал, спросил, в какой губернии находятся «мои интересы», и, узнав, что в Самарской, очень похвалил её, сказав, что он её довольно хорошо знал когда-то. После этого он сразу же перешёл к делам и на прощание просил обязательно передать привет Чарыкову и всегда сообщать, когда буду иметь от него известия.

Простой и приветливый приём Сазонова, его манера задавать быстрые и краткие вопросы, прямо касавшиеся существа дела, и наружность скорее профессорская, чем дипломатическая, – всё это располагало к нему. Была у него и другая черта – постоянство в личных отношениях, но в то же время импульсивность характера и темперамента, несмотря на наружную холодность, заставляла всегда быть начеку и давать быстрый и решительный ответ. Это обстоятельство сразу же придавало ответственность каждому слову, так как Сазонов во всех вопросах, не имеющих определённо политической и при этом первостепенной важности, слепо верил своим сотрудникам и действовал с энергией и решительностью в указанном направлении. Мне сразу стало понятно, почему Нольде так легко добивался того направления дела, которое он хотел, и как, иногда вопреки логике вещей, Сазонов употреблял свой огромный авторитет для проведения довольно спорного положения. Сазоновым, когда он не имел в данном вопросе собственного мнения, было очень легко повелевать, и в особенности если данное дело не касалось области так наз. «высокой политики», то есть злобы дня.

Моя роль, согласно прежде установленному Нольде прецеденту, в делах Совета министров сводилась к тому, что я должен был, ознакомившись с содержанием всех дел на данное заседание Совета министров, отметить всё касавшееся так или иначе внешней политики или вообще нашего ведомства и, снёсшись по специальности с директором департамента или же начальником политического отдела и получив от них в виде краткой записки их мнение, затем всё относившееся к Юрисконсультской части (а у нас, как я указывал выше, была крайне широкая и неопределённая компетенция), сам отмечать и писать «шпаргалку» Сазонову. Точно так же всё относившееся к внутренней политике, если это имело более или менее выдающееся значение, должно было отмечаться мною и иногда излагаться в виде краткого содержания желательного решения вопроса. Никаких правил насчёт составления этих «шпаргалок», само собой разумеется, быть не могло, и надо было очень хорошо знать состояние всей политики правительства и направление нашего ведомства, чтобы попасть в тон и в то же время отстоять правильное решение вопроса. Для этого у меня была подготовка в виде знания наших ведомственных взглядов и главных действующих лиц.

После первых же докладов у Сазонова я увидел, что в моём настоящем положении от меня требуется самостоятельность, и я, говоря откровенно, был этому очень рад, так как, несмотря на прекрасные личные отношения с Нольде, придерживался диаметрально противоположных взглядов как по вопросам общего характера, так и по поводу отдельных конкретных вопросов. Каюсь, что я не держался прежней линии поведения, а решал все дела так, как считал это правильным. Сазонов слишком был поглощён тогда вопросами большой дипломатии, чтобы чувствовать различие оттенков по сравнению с Нольде, а когда он это замечал, то довольно добродушно говорил: «А это не противоречит нашим прежним заявлениям?» И потом, после моих объяснений, соглашался. Быть может, это объяснялось и тем, что он сам не раз слишком много уступал Нольде вопреки внутреннему убеждению и моё понимание больше сходилось с его взглядами. Да и Нератов, очень часто, если не всегда, присутствовавший на моих докладах, не раз давал понять, что Нольде перегибает палку в смысле недостаточного учёта славянского вопроса.

Должен сказать, что за эти два месяца между Сазоновым и мной не произошло ни одного сколько-нибудь серьёзного разноречия. Быть может, это объясняется крайне радикальной позицией Сазонова как раз в это время по всем вопросам внутренней политики, за что он и поплатился отставкой. Мне было не только легко работать в моральном отношении, но и действительно радостно видеть, что благодаря доверию Сазонова я мог проводить в довольно обширном круге дел свою линию поведения.

Единственное, что нервировало, – это крайняя спешность работы. Заседания Совета министров в это время вместо одного раза в неделю по вторникам, как это было до войны, стали всё учащаться, а в августе одно время стали ежедневными. Ведомость с делами доставлялась рано утром. Приходя в 10 час. утра, я на своём столе уже имел запечатанный конверт от канцелярии Совета министров, надо было все эти дела привести, согласно ведомости, в порядок, при этом часть дел, иногда самых важных, доставлялась дополнительно с 11-часовой курьерской почтой или иногда и в половине двенадцатого, в половине первого дела к данному заседанию Совета министров должны были быть уже доложены Сазонову, который в час дня завтракал, а в половине третьего уже начиналось заседание Совета министров в Мариинском дворце.

Утром с 10 до 12 час. 30 мин. я и должен был все эти дела (обычно 60–70) просмотреть самым внимательным образом и переслоить их чужими и своими «шпаргалками» для Сазонова. Принимая во внимание, что все высшие чины МИД являлись в министерство к 11 час. утра, мне приходилось всё делать с молниеносной быстротой. Поскольку при этом дела Совета министров не были единственным моим занятием, то меня каждую секунду отрывали по текущим делам. Мне приходилось не только подражать Нольде по существу, но и копировать его удивительную способность вести сразу несколько дел и держать в голове все нити неотложных и весьма срочных решений.

Помню, как в одном из самых первых заседаний Совета министров рассматривалось Положение о военнопленных, прямо касавшееся нашей Юрисконсультской части, выработанное военным ведомством и состоявшее из более 150 статей со ссылками на всякие законодательные акты военных и военно-морских постановлений. К счастью, в нашей небольшой, но тщательно подобранной библиотеке Юрисконсультской части эти акты имелись. Надо было все их просмотреть, сравнить с Гаагской конвенцией 1907 г. и пожеланиями отдельных посольств и миссий, а также нашими собственными законодательными актами во время войны, так как полагаться на юридические познания военного министерства не приходилось, написать записку решающего характера, и всё это в промежуток между 11 час. утра и половиной первого. В Положении я нашёл ряд вопиющих неправильностей и нарушений Гаагской конвенции. В этом смысле мною была составлена «шпаргалка» Сазонову с решительным veto по отношению к Положению. Сазонов, надо отдать ему справедливость, на заседании Совета министров энергично восстал против Положения о военнопленных, сводившего их фактически на положение арестантов, и заставил Поливанова взять его обратно для переработки с нашей Юрисконсультской частью. Мало того, он настоял на том, чтобы все подобные акты предварительно обсуждались с нашей Юрисконсультской частью.

В делах Совета министров, возвращённых мне Сазоновым на другой день, имелась его карандашная заметка о том, что Положение будет пересмотрено по соглашению с Юрисконсультской частью МИД и впредь будет принят указанный выше порядок предварительного запроса о согласии нашей части. В тот же день меня посетил личный адъютант Поливанова полковник Генерального штаба Мочульский с пространным извинением по поводу того, что Положение не было предварительно направлено в нашу часть, и приглашением на специальное междуведомственное совещание по этому вопросу. После энергичного выступления Сазонова в Совете министров не только военное ведомство, но и другие, даже с чрезмерной предупредительностью, всякого рода акты, имевшие хотя бы отдалённое международно-правовое значение, посылали на предварительную цензуру к нам в Юрисконсультскую часть.

Вследствие такого отношения к нам происходили и неожиданные сюрпризы, характерные для высшей петербургской бюрократии. Через несколько дней после этого в нашу Юрисконсультскую часть поступило экстренное предложение принять участие в секретном совещании по вопросу о тех зонах, на которые по военно-стратегическим соображениям следовало бы распространить законы об уничтожении немецкого землевладения. Я, конечно, сейчас же обратился к Нератову, который, как оказалось, вместе с Сазоновым получил приглашение явиться на это совещание. Не долго думая, Нератов поручил мне представлять в нём наше министерство.

В 2 часа дня я отправился в военное министерство, где меня немедленно ввели в кабинет начальника Генерального штаба генерала Беляева, и Беляев сам любезно пододвинул мне кресло рядом с собой. Хотя я уже успел привыкнуть ко всякого рода совещаниям, однако меня не мог не поразить его состав. Я увидел массивную фигуру Щегловитова, будущего министра земледелия Риттиха и Кривошеина, ряд товарищей министра и в качестве секретаря совещания генерала Леонтьева, впоследствии нашего военного агента в Чехословакии. Я почувствовал себя несколько не в своей тарелке, так как был лет на 20 моложе самого молодого члена совещания, а между тем Беляев всё время обращался ко мне, чтобы узнать мнение МИД. Я попросил Леонтьева дать мне положение о совещании и тут только узнал, что по закону участвовать в совещании могут либо сами министры, либо их товарищи, но не ниже. Таким образом, я оказывался каким-то кандидатом в товарищи министра иностранных дел. Помню, как на мне с любопытством останавливались взоры Кривошеина и Щегловитова, а также и других, кроме тех, с которыми мне приходилось уже встречаться раньше.

Но, раз уж я попал в такую компанию, приходилось держать себя соответственно. Прежде всего я передал извинения Сазонова и Нератова, которые из-за дипломатических приёмов иностранных представителей не могли сами прийти, но поручили мне заявить, что в этом вопросе, как они считают, военно-стратегические соображения должны иметь преимущество перед всеми другими; что МИД, однако, оставляет за собой право, когда эти зоны будут окончательно установлены, сделать в Совете министров особые замечания в связи с дальнейшим поведением неприятельских войск, вступивших уже в это время в пределы Царства Польского. Беляев страшно обрадовался моему заявлению и, уже ссылаясь на него, стал развивать свои соображения относительно тех или иных губерний. При этом Кривошеин и Риттих вступили с ним в горячий спор, из которого мне лишний раз стало ясно, что министерство земледелия определённо патронирует немцев (в 1918 г. А.В. Кривошеин занял чёткую германофильскую позицию). Не знаю, как поступил бы на моём месте Нольде или Сазонов, принципиально бывший против «немцеедства», но моё заявление, бесспорно, имело значение в том смысле, что те министерства, у которых не было своего мнения по этому вопросу, пошли за военным и дипломатическим, зоны запрещения немецкого землевладения были значительно расширены после долгих прений, в которых Кривошеин и Риттих остались в конце концов в меньшинстве. Прощаясь, Беляев благодарил меня за поддержку военного министерства.

В тот же день, уже под вечер, я рассказал Нератову все подробности этого совещания, где я так неожиданно исполнял роль товарища министра. Нератов от души смеялся, говоря, что это хороший знак для моей карьеры, и одобрил мои заявления. Тогда же он мне в первый раз совершенно откровенно сказал, что Нольде «сбивает» Сазонова слишком мягким отношением к немцам, которые и до сих пор являются «язвой русского государства». В устах осторожного Нератова такая фраза была для меня неожиданной. Она являлась, как я узнал потом, отражением борьбы Нератова с Нольде по немецкому вопросу в России.

Судьбы Польши в российской политике

Одним из крупнейших вопросов, поглощавшим много внимания Совета министров, был польский. Хотя наше отступление из пределов Царства Польского делало академическими вопросы о проведении тех или иных мероприятий или реформ, но совершенно не академическим было то или иное отношение России к Польше во внешней политике. В связи с известными союзникам германскими планами об объявлении независимости русской части Польши с дипломатической точки зрения было совершенно необходимо прибегнуть к какому-нибудь декларативному политическому акту, который должен был показать, что союзники, в особенности же Россия, твёрдо намерены устроить судьбу Польши согласно желаниям населения.

Между тем в Совете министров шла по этому вопросу жестокая борьба. Маклаков и Щегловитов после их коллективной записки государю по польскому вопросу продолжали занимать полонофобскую позицию и всячески противились малейшему изменению status quo в Польше, всякого рода даже академические декларации вызывали у них резкое противодействие. Сазонов же, зная международную обстановку, наоборот, самым решительным образом настаивал на принятии недвусмысленных шагов для разрешения польского вопроса в освободительном духе. Конечно, и он не допускал мысли о полном отделении Польши от России, но желал, чтобы русское правительство теперь же, в такой критический момент войны, провозгласило принцип полного невмешательства России во внутреннюю жизнь Польши. Считавшееся так долго крамольным в отношении Польши слово «автономия», по глубокому убеждению Сазонова, должно было, наконец, быть произнесено русским правительством. Эта борьба, которую Сазонов вёл в составе Совета министров почти год, осложнялась всё время колеблющейся позицией Горемыкина. Старый бюрократ никак не мог решиться отступить от заветов прежней политики правительства, а между тем за ним как за главой правительства было решающее слово. По бюрократической привычке он оттягивал под всяческими предлогами решение вопроса, но приближалась вторая годовщина войны, правительство должно было выступить перед Государственной думой с декларацией, в которой нельзя было просто умолчать о польском вопросе.

Наконец Сазонов решился на крайнее средство. Он обратился лично к государю с жалобой на Горемыкина и привёл донесения наших представителей за границей о деятельном приготовлении Германии к провозглашению независимости Царства Польского. На государя это произвело впечатление, и он вызвал Горемыкина для объяснений. Действительно, это средство помогло, и в декларации, прочтённой Горемыкиным перед Государственной думой, впервые было сказано сакраментальное слово «автономия» в применении к Царству Польскому и всей будущей «единой Польше».

Как выяснилось из последующей дипломатической переписки, то, чего с таким трудом добился Сазонов от государя и Горемыкина, это самое слово «автономия», которое ещё год тому назад, быть может, вызвало бы восторг у поляков, теперь, при совершенно изменившейся обстановке, породило только разочарование и недоверие. Такое же слабое впечатление произвело это горемыкинское заявление и на союзников, хотя, конечно, и Бьюкенен и Палеолог знали, чего стоило Сазонову добиться и этих скромных уступок полонофильству. Положительно Сазонов благодаря своим решительным выступлениям всё больше и больше терял почву под ногами при дворе. Я присутствовал на заседании Думы 19 июля 1915 г. и должен констатировать, что прежний подъём уступил всё нараставшему пессимизму, горемыкинская декларация прозвучала бесцветно и малоутешительно.

Довольно скоро после этого мы уже получили определённое доказательство нового курса Германии в польском вопросе. Это был указ Вильгельма II о безвозмездной частичной конфискации земель отсутствующих помещиков русского происхождения в Царстве Польском. Получив текст этого указа, Сазонов вызвал меня, и тут же в присутствии Нератова мы стали его разбирать. Сазонов сказал мне, что намерен внести этот указ на обсуждение сегодняшнего заседания Совета министров, и спросил, что я об этом указе думаю. Я ему ответил, что считаю это крупнейшим нарушением международного права, и сослался на Гаагскую конвенцию 1907 г. о законах и обычаях сухопутной войны, где в нескольких статьях гарантируется неприкосновенность неприятельской частной собственности, а безвозмездная конфискация прямо и expressis verbis[22]22
  С полной ясностью, недвусмысленно (лат.).


[Закрыть]
запрещается. Кроме того, я сослался на положения той же конвенции относительно оккупации неприятельских земель, говорящие то же самое.

Тогда Сазонов спросил меня, что же, согласно международному праву, можно предпринять для того, чтобы парализовать этот указ. На это я сказал, что единственный путь – репрессалии, а именно безвозмездная конфискация германской частной земельной собственности в России. Сазонов страшно обрадовался и, шагая по кабинету, обратился ко мне и Нератову: «Ну, на этот раз они обожгутся! Если Вильгельм не возьмёт своего указа обратно, мы конфискуем всю германскую собственность немецких помещиков в России». И потом со смехом добавил: «То-то обрадуется Щегловитов, ему всё хочется что-нибудь конфисковать». Уходя из кабинета Сазонова, я вспомнил, что он сам помещик Гродненской губернии и что этот указ прямо касается его имения. На другое утро Сазонов мне сказал, что Совет министров накануне обсуждал указ Вильгельма II и решил послать германскому правительству ультиматум – предложение взять его назад в течение месячного срока под угрозой безвозмездной конфискации всей германской недвижимой собственности во всей Российской империи, и поручил мне составить соответствующую ноту испанскому посольству в Петрограде для передачи немцам.

Этот решительный язык, которым Сазонов умел иногда обращаться к неприятелю, был мною закреплён тогда же в ноте к испанцам, подписанной в тот же день Сазоновым, а через две недели пришёл благоприятный ответ германского правительства, сообщавшего об официальном взятии назад упомянутого указа Вильгельма II. Сазонов по получении этого сообщения немедленно показал его в Совете министров и отправил с написанной мною объяснительной запиской государю, который лично выразил Сазонову своё удовольствие по поводу «энергичной и успешной защиты русских интересов в Царстве Польском». Сазонов был доволен втройне: как дипломатическому успеху над Германией, который он, конечно, довёл до сведения союзников, лично, как гродненский помещик, и, наконец, его репутация ярого полонофила была сглажена защитой им именно русских интересов в Царстве Польском.

Неожиданно это коснулось и меня, так как на одном из очередных докладов по делам Совета министров Сазонов спросил меня, не хотел бы я поехать в Лондон в качестве 2-го секретаря посольства. По понятиям тогдашней дипломатической службы, это предложение в отношении молодого человека, меньше года бывшего в ведомстве, являлось верхом дипломатических мечтаний. Я и сам был бы рад попасть в Лондон, тем более что оттуда открывалась уже возможность большой дипломатической дороги. Но не успел я согласиться, как сидевший тут же Нератов сказал, что до окончания войны он считает совершенно невозможным меня отсылать за границу, так как Нольде не в силах один делать всю юрисконсультскую работу, а другого помощника ему «не выдумаешь». Тогда Сазонов при мне сказал: «Будем вас готовить в заместители Нольде». Несколько раз потом, оказывается, Сазонов поднимал вопрос о моём заграничном назначении, но Нератов всякий раз возражал. Это было не только проявлением хорошего отношения ко мне Сазонова; как позже выяснилось, именно в 1915 и в начале 1916 г. он сам мечтал о посольском посте в Лондоне и подбирал себе заранее штат служащих.

Положение евреев в России и её отношения с САСШ

Другим вопросом, внезапно обострившимся в дипломатическом отношении, и довольно неожиданно, в период моего управления Юрисконсультской частью, оказался вопрос еврейский. Начало ему положил начальник американского Красного Креста в России, явившийся как-то к нашему товарищу министра В.А. Арцимовичу и оставивший ему довольно безобидный по внешнему виду меморандум, в котором американский Красный Крест осторожно сообщал, что его операции в России могли бы принять значительно больший размах, если бы не…оппозиция некоторых американских кругов, а именно еврейских, обвиняющих русское правительство будто бы в том, что хотя евреи – русские подданные несут во всех отношениях одинаковые с коренным русским населением повинности, и в частности военные, но в то же время они до сих пор не пользуются в России целым рядом общечеловеческих прав, как-то: правом свободного передвижения, свободного выбора места жительства, не допускаются на равных правах с русскими в учебные заведения, на государственную службу, на общественные должности, да и вообще русское правительство на каждом шагу проявляет своё недоброжелательство к еврейской народности.

К меморандуму он приложил также пачку американских вырезок, свидетельствовавших о широкой и упорной газетной кампании против русского царского правительства. На словах этот же американец жаловался на то, как трудно ему в связи с этим доставать нужные средства, что помощь, оказываемая американским Красным Крестом Англии, Франции и Италии, несравнима с той практически ничтожной помощью, которую получает Россия. Он указал также на то, что по своему настроению широкие круги американского общества самым искренним образом расположены к русскому народу, что они очень мало осведомлены о деятельности русского правительства и что он, конечно, ни малейшим образом не солидаризируется с газетными обвинениями русского правительства в юдофобии, но при сложившихся обстоятельствах ему невозможно игнорировать эту часть американской прессы и общества; что, если бы русский МИД предоставил в его распоряжение официальные материалы, которые могли бы ему помочь показать «в истинном свете» отношение русского правительства к евреям, это было бы крайне полезно «для развития в более широком размере операций американского Красного Креста».

Хотя, конечно, всё это было высказано и написано в форме, которую трудно было бы назвать попыткой американского вмешательства в русские внутренние дела, но в связи с крайне несдержанным характером газетных нападок на русское правительство на самом деле это было так. Американский Красный Крест в России был в самых тесных отношениях с американским послом в Петрограде Френсисом, и было совершенно ясно, что без ведома и согласия американского посольства, а следовательно, и вашингтонского правительства такое выступление было бы немыслимо. Это был самый банальный способ начать переговоры с русским правительством по такому больному вопросу, как еврейский. Ясно было также, что речь идёт не о «расширении операций американского Красного Креста в России», а о чём-то неизмеримо большем. Неудивительно было также и обращение именно к Арцимовичу, а не к Нератову и Сазонову. В иностранных дипломатических кругах Петрограда было, конечно, прекрасно известно, что Арцимович «политикой не занимается», и это было удобно для придания большей скромности американскому шагу. В то же время Арцимович был женат на американке и был своим человеком в американском посольстве в Петрограде.

Всё это вместе было очень удачно для бесшумного поднятия вопроса, которому САСШ придавали огромное значение. Достаточно вспомнить, что вступление Северной Америки в войну последовало почти немедленно за Февральской революцией в России, и это событие сыграло огромную роль в решении вашингтонского правительства отказаться, наконец, от непопулярной позиции нейтралитета. Тем интереснее становится попытка в 1915 г. найти общий язык между царским правительством и САСШ.

Арцимович тут же ответил своему американскому собеседнику, что, как видно из беглого обзора меморандума, обвинения части американской прессы сводятся к законодательным ограничениям в правах евреев и к недоброжелательному и пристрастному отношению русского правительства к евреям – русским подданным. Что касается первого, то закон может быть отменён только силой закона, значит, эта часть пожеланий американских евреев может быть осуществлена только через народное представительство, согласно нашим основным законам. Правда, правительство имеет право инициативы, но в конечном счёте всё-таки всё зависит от народного представительства. Во-вторых, в отношении недоброжелательства к евреям со стороны правительства он, Арцимович, самым решительным образом утверждает, что это неверно. Правительство не делает никакого различия между русскими подданными в зависимости от исповедания или же национальности, оно только связано законом, который не оно установило и который оно собственной властью изменить не в силах. Но во всех многочисленных случаях заграничной ли или же внутрирусской материальной помощи русским подданным, пострадавшим так или иначе от войны, никакого различия между евреями и коренным русским населением не делается. Например, в широкой помощи застигнутым войной за границей русским подданным, оказанной МИД, было полное равенство в отношении всех национальностей, прямо предписанное циркулярами ведомства. В отношении беженцев из занятых неприятельскими войсками мест Российской империи точно так же соответствующие ведомства никакого различия между отдельными народностями России не делают. Наконец, МИД предписал нашим консульским агентам в Палестине оказать русским евреям всяческую поддержку в смысле возвращения в Россию по их желанию, и по сию пору в Египте, например, такая помощь оказывается.

На прощание Арцимович обещал представить в распоряжение американского Красного Креста достаточно убедительный в этом отношении официальный материал и, кроме того, самым внимательным образом отнестись к поднятому американской прессой вопросу, так как и русское общество, и правительство выражают самую искреннюю благодарность за оказанную до сих пор Североамериканскими Соединёнными Штатами помощь и вообще традиционно с величайшей симпатией относятся к американскому народу. Однако Арцимович сказал, что вообще, если взять расовые и национальные вопросы во всех странах, даже независимо от законодательных положений в самых цивилизованных из них (он сослался на свои наблюдения в бытность русским консулом в Сан-Франциско в отношениях американцев к жёлтой и чёрной расам), общество до сих пор ещё относится к ним не так, как следует, но, конечно, правительства должны стоять выше этого и по мере возможности направлять общественное мнение; он, Арцимович, надеется, что вашингтонское правительство, ознакомившись с официальными русскими материалами, окажет необходимое моральное давление на американскую прессу и общество.

На этом разговор и кончался. Конечно, можно было отнестись к поднятому американцами в такой осторожной и деликатной форме еврейскому вопросу формально и ответить трафаретным образом, что «по конституции» вопрос о еврейских ограничениях зависит от законодательных палат, значит, не от правительства, а правительство можно было бы реабилитировать рядом административных циркуляров о равноправии евреев с русскими во всех случаях, когда это прямо не запрещено законом. Можно было, кроме того, сказать, что еврейский вопрос – чисто «внутреннее дело» России, что никакое «иностранное вмешательство» формально в него недопустимо, и сослаться на отношение американцев к неграм, японцам и китайцам. Так, конечно, и поступало раньше русское правительство, так оно, может быть, поступило бы и теперь, но момент и обстановка для такого хотя бы и вежливого, но решительного формального отказа даже обсуждать этот вопрос были для России совершенно неподходящи.

Первый год войны заканчивался под тяжёлым впечатлением отступления 1915 г., на Западном фронте также трудно было ожидать быстрой перемены военного положения в благоприятном направлении, и при этих условиях вступление Америки в войну представляло огромную важность для России. Конечно, если бы удалось путём искренних переговоров и решительных уступок в еврейском вопросе купить помощь Североамериканских Соединённых Штатов, то весь ход войны совершенно изменился бы. Вступление Америки в 1915, а не в 1917 г., когда Россия вошла в полосу революции, из которой не так-то легко было выбраться, как показали дальнейшие события, означало бы новый фазис войны тогда именно, когда русская армия ещё не разложилась, как это уже было в 1916 г.

Естественно, что когда Арцимович немедленно сообщил Сазонову и Нератову о разговоре с американским начальником Красного Креста, это произвело на них обоих сильнейшее впечатление. Возможность привлечения Америки путём уступок по еврейскому вопросу была настолько соблазнительна, что, несмотря на то что ни Нератов, ни Сазонов не были, вообще говоря, юдофилами, они оба самым решительным образом принялись за еврейский вопрос. Но тут весь ужас российской действительности вставал перед ними. При существовании Маклакова и Щегловитова в качестве министров внутренних дел и юстиции, при таком реакционном премьере, как Горемыкин, при настроении государя, так ясно проявлявшемся в его пометках на всякого рода черносотенной литературе, подсовываемой ему в качестве программы деятельности Совета министров, о чём я подробно говорил выше, при крайне правых устремлениях двора, который был гораздо ближе к государю, чем Совет министров, можно ли было ставить еврейский вопрос так, чтобы громогласным провалом дела, в особенности при значительном правом элементе в Государственной думе, не говоря уже о Государственном совете, окончательно не испортить русско-американских отношений? С другой стороны, ограничиться полумерами, прибегнуть к банальным обещаниям сразу же после войны поставить еврейский вопрос и т.д. означало бы явно не достичь цели. Только решительный поворот в этом деле мог дать требуемый дипломатический эффект, то есть вступление Америки в войну.

Надо было действовать, и при этом решительно, но осторожно, дабы преждевременно не разглашать дела. Чтобы сломить грандиозное сопротивление, надо было поставить на карту не только свою карьеру, но для успеха дела проявить железный характер Бисмарка или по крайней мере Столыпина. Сазонов, beau-frere[23]23
  Свояк (фр.). Столыпин и Сазонов были женаты на двух сёстрах – Ольге и Анне Нейдгардт.


[Закрыть]
Столыпина, был его горячим поклонником, его портрет всегда находился на его письменном столе в кабинете министерства, и во многом он ему подражал. Только что вырванная победа по польскому вопросу показала, что он и теперь не боялся идти на решительные шаги. Но, во-первых, в этот момент Царство Польское было занято уже немецкими войсками и слово «автономия» не могло иметь сейчас же практических последствий, а, во-вторых, еврейский вопрос был краеугольным камнем всей столыпинской политики, и Сазонову пришлось бы проявить столыпинскую решительность – пойти полностью вразрез со столыпинскими традициями. Не надо было закрывать глаза и на то, что нельзя же было ограничиться в угоду Североамериканским Соединённым Штатам уступками только по еврейскому вопросу, следовало, значит, менять вообще весь курс внутренней политики; другими словами, уничтожать всё сделанное Столыпиным. Для этого, конечно, Сазонов не годился. Всё, что он мог сделать, это испортить самым бесповоротным образом свою репутацию среди правых, что и произошло.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю