Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."

Автор книги: Георгий Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 44 страниц)

Оптимизм союзников

В связи с корниловскими днями нельзя не остановиться на самом главном вопросе времени, а именно на отношениях России и союзников в министерство Терещенко и до корниловских дней. Надо сказать, что при всей легковесности Терещенко, а может быть, именно в силу её, союзники, увидя искренность в его стремлении продолжать войну на прежних основаниях и даже с большей энергией, чем до этого (наступление 18 июня, которое приписывалось не только Керенскому, но и Терещенко), и расшифровать по-своему знаменитую формулу «без аннексий и контрибуций, на основании самоопределения народов», установили с Терещенко самые дружественные отношения. Сделав вид, что они приняли «новую» русскую программу, союзники на самом деле заставили Временное правительство принять свою старую.

Цели войны получили новую форму – идеологически противоречивую, но словесно более идеальную. В то же самое время союзники отлично понимали, что центр тяжести не в словах и не в тайных соглашениях о целях войны (которые оказались бы просто клочками бумаги в случае победы Германии и её союзников), а в военных действиях. Была надежда только в том отношении, что февральская Россия могла не продержаться до победы союзников, но что касается намерений Временного правительства, то милюковский уход не только не создал трещины, которая должна была всё расти и расти между ними и союзниками, а, наоборот, оздоровил дипломатическую атмосферу, так как, поставив союзников лицом к лицу с Керенским и Терещенко, то есть прежним «левым» крылом Временного правительства первого состава, дал им уверенность, что Февральская революция, представленная в правительстве, целиком на их стороне.

Об опасности свержения Временного правительства справа (только так можно расценивать корниловское выступление, вопреки всем его воззваниям) союзники не думали, так как они, несомненно, знали, что и справа, во всяком случае в окружении Корнилова, у них друзья. Опасность слева они, так же как и Временное правительство, недооценивали. Кроме того, оптимизм союзников в отношении внутреннего положения России усиливался благодаря ряду чисто дипломатических причин, увеличивавших шансы на окончательную победу, – это, прежде всего, выступление Америки, происшедшее, как я указывал, в самой непосредственной связи с Февральской революцией. Указанный фактор был такой грандиозной важности, что невольно заставлял союзников из-за одного этого испытывать признательность к революционной перемене в России.

Но это было не всё – Февральская революция (а в нашем ведомстве об этом имелись точные сведения) при всём том хаосе, который она внесла в Россию, отразилась могущественным образом на внутреннем настроении наших главных врагов – более чем половины славянской Австро-Венгрии и Германии. В первой правительство вынуждено было для борьбы с революционным движением не только передать всю полноту военного командования в германские руки, но и выставить программу превращения Австрии в федерацию, где немецкий и мадьярский элемент в конце концов был бы совершенно поглощён славянскими народами. А в Германии пацифистское движение перестало быть только дипломатической маской, как до тех пор, а, по сведениям нашего министерства, становилось парламентской, если не правительственной силой. Резолюция рейхстага о «мире на основаниях длительного примирения народов», принятая летом 1917 г., по нашим сведениям, означала серьёзную внутреннюю оппозицию в Германии, в особенности в германских католических кругах, так как и папа занял также пацифистскую позицию в ноте, приглашавшей прекратить войну.

К сожалению, разложение на фронте в России и успехи немцев (из них первейший – взятие Риги) позволили германскому правительству возложить все надежды на большевиков и поставить дерзкую, но, увы, осуществившуюся задачу вынудить Россию выйти из войны не путём соблазнов правительства, как это практиковалось до сих пор, а путём его свержения и замены таким, которое могло бы решиться на сепаратный мир.

Это была новая тактика германского правительства. Она давала ему возможность игнорировать, как и в бисмарковские времена, парламентскую оппозицию, которая, по нашим сведениям, была бы не прочь сговориться с Временным правительством на умеренных началах. Если бы Временное правительство захотело последовать примеру германского вмешательства в русские дела и поддержать парламентскую оппозицию так, как германское правительство поддерживало большевиков, то финал войны мог бы быть иным. Но Временное правительство было бессильно справиться с большевиками внутри страны, планировать же революцию в Германии было задачей слишком исполинской для такого министра иностранных дел, как Терещенко.

Все вышеотмеченные обстоятельства чисто дипломатического характера психологически, несмотря на бросавшееся в глаза тяжёлое военное и политическое положение России, заставляли союзников оптимистически смотреть на Восточный фронт. После того как ими была переварена нота о «целях войны» Терещенко, центр их внимания сосредоточился на Ставке, с которой они находились в самых тесных отношениях.

Упомяну между прочим, что с французской стороны в Ставке помощником французского военного агента был офицер французской армии Зиновий Пешков, приёмный сын М. Горького, потерявший в мировой войне руку, тот самый Зиновий Пешков, про которого тогда говорили, что он родной брат известного большевистского столпа – Свердлова, и который потом состоял неизменным помощником французского представителя при белых войсках де Мартеля (последним постом Мартеля и с ним Зиновия Пешкова было представительство Франции при генерале П.Н. Врангеле в Крыму в 1920 г.). Про своего приёмного сына М. Горький говорил: «Сделал мальчик карьеру на контрреволюции», так мне лично в 1920 г. рассказывал Зиновий Пешков.

Отношение к Терещенко союзных послов нисколько не уступало в сердечности их отношению к Милюкову и, несомненно, выигрывало в искренности, так как, не решаясь поднимать некоторые вопросы (о «целях войны» – константинопольский), Милюков фактически, как я отмечал выше, оказывал медвежью услугу Временному правительству. Не пытался также Терещенко и скрывать правду касательно положения на фронте. Отсюда, естественно, всё внимание союзников от теоретического вопроса, каким в условиях момента был вопрос о целях войны, перешло к самому злободневному – о восстановлении прежней боеспособности нашей армии. Тут мало было вести оживлённую переписку со Ставкой, мало было посылать делегации вроде приезда Альбера Тома, который совещался с Терещенко и всеми видными лицами правительства, мало было посылать и технических инструкторов в специальных областях военного дела (авиации, тяжёлой артиллерии и т.д.), мало, потому что болезнь армии была политической, то есть тесно связанной с положением страны.

Но даже если абстрагироваться от общеполитической обстановки, оставались наглевшая с каждым днём большевистская пропаганда и массовое дезертирство. Для этого под вежливым предлогом общедипломатической конференции союзников Терещенко пригласили в Париж. Вопрос об этом был поднят французами сразу же после июльских дней, и Временное правительство согласилось. Намечен был Терещенко как главный представитель Временного правительства. Его должны были окружать технические помощники, как всегда полагается, однако некоторые из них (представитель военного ведомства) должны были быть на совершенно особых началах.

Представителем военного ведомства прочили генерала Головина, который и был представлен Терещенко. В приёмной у министра, где я дожидался Терещенко, Петряев познакомил меня с ним и сказал, что генерал Головин поедет на Парижскую конференцию с Терещенко. Я знал, что хотя на конференции будет обсуждаться и общедипломатическое положение в связи с войной, но центральным пунктом станет положение русского фронта, при этом военно-технические вопросы вообще будут определять весь характер этой конференции, так же как предшествующая Парижская конференция 1916 г. носила исключительно экономический характер. Вместе с Терещенко во всяком случае должен был ехать Татищев, Петряев – не наверняка, Нератов должен был остаться управлять ведомством. Предполагалось также послать и меня как находившегося в курсе всех юридических вопросов, но так как я сказал, что не знаю, на кого я мог бы оставить в это время исполнение юрисконсультских обязанностей в министерстве, то решено было предварительно вызвать Мандельштама, а по его приезде я должен был присоединиться к Терещенко.

Однако время шло, а конференция откладывалась, несмотря на то что положение на фронте у нас не улучшалось. Терещенко сознательно оттягивал конференцию, потому что, как он откровенно говорил Петряеву, он не ожидал от неё больших перемен на фронте, а в интересах России не считал удобным начинать какие-либо переговоры общего характера, боясь, что союзники, воспользовавшись слабостью России, захотят пересмотра тех самых тайных соглашений, защитником коих волею судеб сделался теперь Терещенко. Сквозила у Терещенко и боязнь сделать faux pas, отчего в ведомстве его могли предостеречь. Приходилось действовать по пословице: «Взялся за гуж – не говори, что не дюж», а между тем положение русского министра иностранных дел на Парижской конференции явилось бы крайне сложным, и нужно было иметь много самоуверенности или опытности. Ни того, ни другого у Терещенко не было, и для большого дипломатического плавания в открытом море он не чувствовал себя готовым.

Как бы то ни было, Терещенко после долгих колебаний, разрешившихся только после корниловских дней, положил не ехать на Парижскую конференцию до выборов в Учредительное собрание, авторитетом коего ему было бы легче оперировать, чем подорванным июльскими днями и корниловским выступлением, а также военными неудачами престижем Временного правительства. Конференция была отсрочена, а потом и вовсе не состоялась после большевистского переворота в октябре, так как Временное правительство перестало существовать. Трудно сказать, насколько она исправила бы положение в военном отношении, а следовательно, в целом, но во всяком случае шанс использован не был, и всецело в этом повинен Терещенко, так как он должен был быть главным представителем Временного правительства, а что он не хотел ехать на Парижскую конференцию до Учредительного собрания, об этом все окружавшие Терещенко были прекрасно осведомлены.

Отказ от сепаратного мира с Австро-Венгрией

Взятие Риги впервые подняло вопрос об обращении за помощью к союзникам. До этого ни со стороны самих союзников, ни с нашей стороны практической постановки вопроса о призыве на помощь союзников для улучшения внутреннего или внешнего положения не было. Как это ни странно, но мысль о «хирургической операции» для избавления от большевистской опасности в виде присылки некоторого количества союзных войск на наш фронт, мысль, столь популярная в эпоху белого движения, тогда не принимала ещё конкретного характера. Но взятие Риги серьёзно ухудшало ситуацию на Северо-Западном фронте, угрожая уже столице России, не подвергавшейся со времени её основания иноземному нашествию.

Как психологически ни казалось невероятным занятие немцами Петрограда, вопрос этот был поставлен, и надо было принимать решительные меры. Тогда и возникла мысль о присылке английской эскадры в Балтийское море – прежде всего для охраны Петрограда и, может быть, для отбития Риги, если обстоятельства будут благоприятствовать, а также для поддержки духа армии и усмирения совершенно развратившегося Балтийского флота. Не надо думать, что английский флот предназначался исключительно для полицейских целей. Даже перед самым октябрьским переворотом большевистская опасность, как я укажу ниже, продолжала недооцениваться. Но нет ни малейшего сомнения, что призыв английской эскадры в Кронштадт сделал бы совершенно невозможной бесстыдную немецко-большевистскую работу. Один факт присутствия англичан послужил бы самым радикальным средством для устранения большевистской опасности, какое только могло придумать Временное правительство в этот момент.

Все эти соображения заставили Терещенко обратиться к великобританскому правительству с предложением по этому поводу, несмотря на то что вероятность отказа была очень велика ввиду трудности осуществления плана с военно-морской точки зрения. Ответ последовал очень скоро и был отрицательным – великобританское правительство не решалось посылать часть своих сил в такую дерзкую авантюру. Опасалось оно не только трудностей прорыва на Балтийское море, но и закупорки прорвавшейся части, учитывая маловероятную, но всё же существовавшую возможность присоединения Швеции к Германии.

Не берусь судить о солидности английских аргументов, но впечатление от неудачи этого плана было в нашем ведомстве убийственное. Приготовления к эвакуации начались в Петрограде уже тогда, хотя вопрос этот не был в деталях готов и к моменту октябрьского переворота. Разочарование в Англии и союзниках было очень велико, так как Англия и Франция в ответ на предложение Временного правительства, как бы оно ни было объективно трудноосуществимо, не выдвигали никакого другого плана союзной помощи. Конечно, если бы в это время в правительстве было сознание надвигающейся большевистской опасности, то, вероятно, и язык в отношении союзников был бы неизмеримо более энергичный и настойчивый.

Мы отлично понимали, что Россия в первые годы столько раз выручала союзников не только своим участием в войне, но и посылкой войск во Францию для усиления Западного фронта, то есть прямым участием на стороне союзников, что бесспорно имела право обратиться к ним с просьбой о помощи. С другой стороны, союзники, по-видимому, продолжали ошибаться насчёт внутреннего положения России, если считали, что Временное правительство сможет выйти победителем из схватки с большевиками. Для великобританского же правительства, если бы оно предвидело выход России из войны, потеря части своего флота была бы, очевидно, не так ощутима, как заключение Россией, очутившейся в руках у большевиков, Брест-Литовского мира. Недооценка положения была, таким образом, с двух сторон – Временного правительства и союзников – в равной мере, несмотря на то что Терещенко не прилагал ни малейших усилий, как я упоминал выше, для того, чтобы скрывать или фальсифицировать истинное положение вещей на фронте.

Заслуживает внимания в связи с этим и то, что германское правительство, так охотно пускавшееся в разнообразные предложения сепаратного мира при царском правительстве, при Временном, как при Милюкове, так и при Терещенко, хотя и работало усиленно над разложением армии, флота и страны, не прибегало к серьёзным и открытым предложениям сепаратного мира, зная, что ни Милюков, ни Терещенко на них не пойдут, боясь, по-видимому, и того, что подобные шаги, став известными, усилят пацифизм в германском рейхстаге. Так, по крайней мере, гласили те сведения, которые доходили до нашего ведомства о внутреннем положении Германии. Германское правительство, как видно из последующего, было гораздо лучше осведомлено о положении России, чем не только союзники, но и само Временное правительство.

Что же касается Австро-Венгрии, то здесь преобладало пацифистское течение, и правительство, будучи бессильно с ним бороться и предчувствуя близкий крах всей империи, осторожно, но настойчиво щупало почву при Временном правительстве в эпоху управления нашим ведомством М.И. Терещенко. Эти попытки австро-венгерского правительства, которым не сочувствовали германские власти, начались сразу же после посылки Терещенко союзникам от имени Временного правительства знаменитой ноты о целях войны. Австро-Венгрия не мечтала уже, по-видимому, об аннексиях и контрибуциях, но она должна была, очевидно, опасаться принципа самоопределения народов, упоминавшегося в ноте, так как это «самоопределение народов» едва ли высказалось бы в пользу сохранения империи Габсбургов, тем не менее Австрия откликнулась и в туманной, но настойчивой форме стала зондировать почву в Петрограде.

Вопрос о сепаратном мире с Австрией у нас в министерстве рассматривался под совершенно иным углом зрения, чем сепаратный мир с Германией. Если в первом случае речь шла о выходе из войны Австро-Венгрии вопреки воле Германии, то во втором вопрос мог стоять только о капитуляции России перед Германией, и при этом капитуляции на милость победителя. Выход же из войны Австро-Венгрии представлялся делом настолько важным, что для этого, конечно, стоило взвесить все последствия такого шага, прежде чем принимать бесповоротно отрицательное решение, как было в случае с Германией, где за сепаратный мир стояли только германские ставленники – большевики. Конечно, выход Австро-Венгрии из войны с оккупацией её союзными войсками означал бы изоляцию Германии и победоносное для союзников скорое окончание всей войны, но вопрос заключался в том, может ли австро-венгерское правительство осуществить сепаратный мир, когда вся австро-венгерская армия находилась в руках германского генерального штаба. Это последнее обстоятельство побуждало военных экспертов крайне осторожно относиться к принятию австро-венгерского предложения, так как практически оно не открывало дороги к миру.

Знали мы и то, что германские немцы не только являются хозяевами Австро-Венгрии, но и не остановятся перед смещением пацифистского правительства и заменой его правительством войны. Практическая неосуществимость сепаратного мира с Австро-Венгрией заставляла учитывать и другое обстоятельство – славянские народы Австрии и Венгрии. Славянские народы (равно и румыны и итальянцы, конечно) при возвещенной новой форме правления Австро-венгерской федерации становились с каждым днём всё влиятельнее и влиятельнее. Только их влиянию и можно было приписать обнаружившийся совершенно явственно с лета 1917 г. пацифизм австро-венгерского правительства. Народы Австро-Венгрии завтра могли уже – даже при сохранении Габсбургской империи и осуществлении австрийской программы 1917 г. – стать полными хозяевами империи.

Как же при этих условиях можно было идти на сепаратный мир Австро-Венгрии с Россией, принимая во внимание, что Россия вступила в войну исключительно из-за славянского вопроса? Как же могли мы игнорировать австро-венгерских славян в такой момент? При всех соблазнах быстрого окончания войны, что теперь для России было неизмеримо важнее, чем в 1916 г., вопрос о сепаратном мире с Австро-Венгрией, даже если бы Габсбургам удалось сбросить с себя тяжёлую руку Гогенцоллернов, которая, конечно, не позволила бы своей союзнице без жестокой и, может быть, даже вероятно, успешной борьбы выйти из войны, был чреват последствиями, крайне важными для славянского положения России.

Мы знали, что чехи, словаки, хорваты, словенцы, трансильванские румыны не желали, больше Габсбургов. Мы знали поэтому, что сепаратный мир с Австро-Венгрией мог быть заключён только за счёт австрийских славян и других подвластных народов Австро-Венгрии, как-то: австрийских итальянцев и венгерских румын. Самая широкая федерация Габсбургской империи всё же явилась бы деспотизмом после тех ожиданий, которые породила мировая война. Только полное уничтожение власти Габсбургов – вот что было лозунгом этих народов, так долго угнетаемых австро-венгерским правительством. В этих условиях идти на мирные переговоры с Габсбургами означало бы ещё один раз спасти последних – для чего? Для того, чтобы при первом же удобном случае те же Габсбурги с помощью Гогенцоллернов смогли вновь при благоприятно сложившихся обстоятельствах овладеть положением и вернуть себе былое могущество?

Все эти соображения неоднократно обсуждались между Терещенко, Нератовым и Петряевым, теперь уже товарищем министра, который занимался ещё с самого начала войны австро-венгерским вопросом. По всем вышеотмеченным мотивам Терещенко мог только ответить тем, через кого делалось осторожное зондирование почвы, что австро-венгерское правительство должно сделать общее всем союзникам предложение сепаратного мира, на каковое все союзники сообща и ответят; что же касается сепаратных австро-русских разговоров, то он, Терещенко, самым категорическим образом отказался от них, считая себя связанным Лондонским соглашением 1914 г. о незаключении союзниками сепаратного мира без общего согласия.

Через принца Сикста Бурбонского Карл Габсбургский повторил своё предложение Франции. Свержение Временного правительства не позволило союзникам принять какие бы то ни было условия Австро-Венгрии, так как выход России из войны снова ставил империю Габсбургов в полную зависимость от Германии. Любопытно, что последнее предложение австро-венгерское правительство сделало в середине октября 1917 г. и Терещенко после консультации с Нератовым и Петряевым собирался сообщить об этом Временному правительству на последнем заседании в Зимнем дворце, но заседание это было посвящено вопросам более насущного характера. Закончилось же оно взятием Зимнего дворца и переходом Временного правительства в Петропавловскую крепость. Вопрос об Австро-Венгрии был, между прочим, предложен в программу неосуществившейся Парижской конференции, в зависимости от того, в каком разрезе этот вопрос был бы там поставлен, участие Петряева либо являлось необходимым, либо нет, так как он у нас считался знатоком Австро-Венгрии и вёл это дело ещё при Сазонове.