355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Георгий Михайловский » Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. » Текст книги (страница 5)
Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 02:22

Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."


Автор книги: Георгий Михайловский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 44 страниц)

Владимир Антонович Арцимович

Мне уже приходилось говорить о роли, отведённой обычаем и штатами второму товарищу министра. Это были дела о личном составе ведомства и дела хозяйственные, но вместе с тем председателем совещания о назначениях, которые со времени Извольского решало все вопросы, связанные с личными перемещениями по службе, и уже готовое решение подносило на апробацию министра, всегда почти его беспрекословно утверждавшего, являлся Нератов. Какова же была на самом деле роль второго товарища министра? На это можно ответить, что всё зависело от личности, занимавшей этот пост.

При замещении этой должности В.А. Арцимовичем его роль сводилась чуть ли не к исполнению «особых поручений министра». В противоположность Нератову, Арцимович был человек «заграничный». Очень элегантной наружности и «дипломатической» обходительности в обращении, Арцимович был прежде всего «человеком приятным во всех отношениях». Несмотря, например, на то, что именно Арцимович являлся физическим исполнителем чьего-то довольно загадочного решения о демонстративном увольнении моего дяди Чарыкова весной 1912 г. с посольского поста в Константинополе с последующим назначением в Сенат (и даже не в Государственный совет, как это обычно делалось с послами, увольнявшимися в отставку), я не припомню ни одного случая малейшей шероховатости в отношении ко мне, хотя я из совершенно безупречного источника знал, что он крайне боялся в течение всей войны появления Чарыкова в министерской роли.

Арцимович представлял из себя феномен другого рода – это был дипломат из консулов; при том различии консульской и дипломатической карьеры это было странно, а то, что он достиг такого крупного поста, прямо изумительно. Некоторый свет проливает на такое возвышение Арцимовича его долгое пребывание в качестве нашего генерального консула в Берлине. Арцимович имел счастье понравиться Вильгельму II и, получив, как это было точно известно в ведомстве, придворное звание камергера не без протекции германского правительства, приглашался к германскому императору во дворец, тогда как обычно консулы не имели входа туда. Честолюбивая жена-американка (Арцимович был до этого консулом в Сан-Франциско, где и женился) также много способствовала его положению в Берлине.

Из Берлина Арцимович переводится на пост директора Департамента личного состава и хозяйственных дел, а потом, перед самой войной, назначается товарищем министра. В политическом отношении у него была слава германофила, но по иронии судьбы именно он был назначен в 1916 г. членом Комитета по борьбе с немецким засильем (впоследствии он заменил там себя мною), и ему же пришлось «отдуваться» в Государственной думе и Государственном совете, а также и в националистической печати по вопросу об «иностранных фамилиях» в МИД.

По этому случаю Арцимовичу пришлось сыграть очень большую роль. При этом он проводил точку зрения Сазонова как в законодательных палатах, так и в печати настолько энергично, что получил прозвище «члена Государственной думы от МИД» и «сотрудника «Вечернего времени», где он особенно часто писал официальные «опровержения». В своём усердии Арцимович, чтобы угодить Сазонову, физически ненавидевшему «Новое время» за его непрестанные выпады против «министерства у Певческого моста»[10]10
  У Певческого моста в Петрограде находилось здание Министерства иностранных дел.


[Закрыть]
, переходил, несомненно, пределы здравого смысла. Конечно, шовинистические круги видели в вопросе об «иностранных фамилиях» в МИД превосходную мишень для демагогии. Правда, что в нашем ведомстве этот вопрос стоял особенно странно для свежего человека; действительно, там было до известной степени «немецкое засилье», но, спрашивается, где его не было? А во-вторых, ни одно государство не может существовать без «иностранных фамилий», и главное дело не в фамилии, очевидно, а в самом носителе этой фамилии.

Если постановка вопроса в шовинистической прессе была явно несправедлива для всех непредубеждённых людей, то точка зрения Сазонова и Арцимовича, совершенно огульно и безусловно отрицавшая всё, что писалось в этой прессе, также не соответствовала истине. Так, например, когда в Государственной думе и Государственном совете начались запросы по поводу инцидента Гамбс – Васильев, Сазонов и Арцимович в этом случае взяли всецело сторону Гамбса, отвергнув все обвинения, и хотя я как очевидец этого инцидента лично говорил Арцимовичу, что освещение инцидента, данное Гамбсом, нисколько не отвечает действительности, Арцимович отвечал мне, что престиж ведомства требует безусловной защиты «своего». Гамбса не только не ждал хотя бы «выговор» за непозволительное отношение к публике во время исполнения своих служебных обязанностей, но до самого пришествия большевиков он продолжал оставаться на своём посту и пользоваться наилучшим расположением начальства.

Были и другие случаи, ещё более значительные уже по существу дела, а не из-за фамилии. Один из дипломатических наших чинов, 1-й секретарь миссии в Швеции барон Розен, был действительно из ярко немецкой шовинистической семьи, его родной брат сражался в рядах прусской армии, офицерами этой армии были и другие родные барона Розена. Этот факт был документально доказан и опять-таки на трибуне Государственной думы освещён с указанием явной опасности этого «семейного обстоятельства» для его, Розена, положения в Стокгольме – центре германских дипломатических интриг. В ответ на это Арцимович, присутствовавший в Государственной думе, заявил, что он «ни одной минуты не может оставить без возражения нападки на чинов МИД, носящих иностранные фамилии», и произнёс пламенную речь на тему об «иностранных фамилиях» вообще. Всё это дело закончилось переводом Розена из Стокгольма в Христианию – мера, для него оскорбительная и не решающая вопроса для министерства, ибо одно из двух: или Розен подозрителен по существу, тогда его вообще нельзя держать на дипломатической службе, в Стокгольме или Христиании – безразлично, или он не подозрителен вовсе, и тогда к чему уступать «клеветническим нападкам» и переводить человека с одного поста на другой?

Наконец, третий случай (я, естественно, останавливаюсь на самых ярких) касался нашего поверенного в делах в Лиссабоне барона Унгерн-Штернберга, также обвинявшегося печатью в германофильстве. Я помню, как летом 1915 г. в кабинете у Сазонова в присутствии ряда высших чинов – Нератова, Шиллинга, Козакова, Клемма – Арцимович горячо защищал Унгерна, представляя на одобрение Сазонова текст очередного опровержения в «Вечернее время». Сазонов был крайне взбешен и «Новым», и «Вечерним временем» и называл их «нужниками». Унгерн был, безусловно, реабилитирован, а когда произошёл большевистский переворот, то он первый (и очень долгое время единственный) из русских дипломатических представителей перешёл к большевикам. На этот раз, я думаю, «Вечернее время» было право, и Арцимович, усвоив раз и навсегда угодный для начальства тон, с него уже больше и не сходил. Довольно скоро после моего поступления в министерство по целому ряду дел мне стало ясно, что, конечно, германофильство в ведомстве было, но не там, где его искало «Новое время», и под славянской фамилией другой раз крылся убеждённейший германофил. Штюрмер, конечно, сразу же, чтобы показать своё усердие в деле истребления германофильства, начал с увольнения Арцимовича. Возможно, это было бы неглупо, если бы автором такой меры не был Штюрмер, чья международно-политическая роль так и осталась невыясненной – для чего, собственно, он был назначен.

Таков был высший персонал нашего министерства. О моей личной работе с Сазоновым я скажу ниже, описывая тот период, когда мне летом 1915 г. пришлось в течение двух с лишним месяцев замещать Нольде ввиду его отъезда во всех его функциях и, между прочим, в докладах Сазонову по делам Совета министров.

Знакомство с «польским вопросом»

Один из первых вопросов большого международного значения, с которым мне пришлось познакомиться сразу же после поступления в министерство, был польский. С самого же начала войны, когда жизнь поставила его, польский вопрос был отнесён к ведению Юрисконсультской части МИД не в силу его юридического характера, а просто потому, что Сазонов больше доверял знаниям и способностям Нольде, чем Шиллинга, так как, конечно, по компетенции польский вопрос, как касающийся Европы, должен был бы вестись канцелярией министра (I Политическим отделом). Нольде, князь Г.Н. Трубецкой и Сазонов – вот трое лиц, составивших текст известного воззвания вел. кн. Николая Николаевича в качестве верховного главнокомандующего русской армии к полякам 1 августа ст. ст. 1914 г., в котором возвещалось объединение всех трёх частей Польши «под русским скипетром» и с полной внутренней автономией, хотя слово «автономия» было произнесено только год спустя в правительственной декларации Горемыкина 19 июля ст. ст. 1915 г.

Проект, в сущности, воспроизводил давнишнюю мысль Александра I, и знаменательно то, что русскому правительству пришлось подобрать вожжи в польском вопросе там, где они упали сто лет тому назад на Венском конгрессе. Перед выработкой этого воззвания у Нольде был небезызвестный польский деятель А.Р. Ледницкий, который впоследствии, в 1917 г., при Временном правительстве, возглавлял так наз. Ликвидационную комиссию по делам Царства Польского – по своему составу наполовину русскую, наполовину польскую. Мне пришлось в этой комиссии, ведавшей, в сущности говоря, всем польским вопросом, быть представителем МИД и лично близко узнать Ледницкого. С Ледницким Нольде встречался, дабы осведомиться о настроениях поляков, хотя сам же мне потом говорил, что поляки не верят Ледницкому, считая его оппортунистом. По поводу знания Ледницким польского вопроса Нольде отзывался крайне пренебрежительно, уверяя, что он, Нольде, в десять раз осведомлённее Ледницкого. Мне впоследствии также пришлось убедиться в полной неосведомлённости Ледницкого в том, что касалось истории и современного положения польского вопроса, а некоторые из его коллег с польской стороны ставили всю комиссию в тупик ребяческой постановкой государственных вопросов. И это были люди, ставшие впоследствии во главе независимой Польши.

Интересно отметить, почему именно была избрана такая форма решения польского вопроса, как воззвание верховного главнокомандующего, а не, скажем, манифест императора к полякам. Этот момент подвергался живейшему обсуждению, и было признано, что, если освобождение австрийской и немецкой частей Польши не состоится, обращение царя к своим «будущим подданным» будет, несомненно, вредно для престижа царской власти, не исполнившей своих обещаний «будущим подданным». Вообще в этом не совсем обычном воззвании к полякам от имени не царя, а только военного вождя армии крылась глубокая неувязка между освободительным характером войны в отношении всего западного славянства и её оборонительным характером, сказавшимся в манифесте Николая II о войне 1914 г., где были повторены известные слова Александра I в эпоху Отечественной войны, что «мир не будет заключён до тех пор, пока ни одной пяди русской земли не останется под вражеской властью».

Между тем, если бы новый царский манифест возвестил целью войны воссоздание Польши, то война из оборонительной превращалась бы в наступательную, хотя бы и с «освободительной целью». Вместо ясной и недвусмысленной постановки всего западнославянского вопроса русское правительство предпочитало прибегать к таким уловкам, как воззвание главнокомандующего, очевидно, менее обязательное, чем манифест царя. Сказывалась в этом и неуверенность в конечной победе над врагом, сквозившая не только в польском вопросе. Было, однако, кроме всего этого, и переданное по наследству от Московского государства традиционное предубеждение петербургской бюрократии против поляков. Надо было проявить всю энергию и темперамент Сазонова, чтобы вырвать у государя согласие на воззвание Николая Николаевича. Н.А. Маклаков, тогдашний министр внутренних дел, открыто высказывал своё недовольство этим неожиданным поворотом в польском вопросе. Про Сазонова он говорил, что «Сазонов ни одной провинции ещё не завоевал, а одиннадцать губерний отдал». В глазах известных кругов петербургской бюрократии воссоздание Польши, хотя бы под русским скипетром, означало отдачу врагам России – полякам – Царства Польского.

Н.А. Маклаков не был одинок в своих протестах против сазоновского метода решения польского вопроса, и он не бездействовал. Вскоре после опубликования упомянутого воззвания вел. кн. Николая Николаевича трое министров: внутренних дел – Маклаков, юстиции – Щегловитов и управляющий министерством народного просвещения – барон Таубе (он управлял в это время, замещая Кассо) подали секретную докладную записку государю по польскому вопросу, подробно излагая все аргументы против идеи восстановления единой Польши, хотя бы и под властью русского царя. Они настаивали на взятии обратно в той или иной форме воззвания вел. кн. Николая Николаевича и возвращении к «традиционной» русской политике, то есть к идее раздела Польши.

Желаемого результата записка не имела, первоначальное решение, торжественно возвещённое всему миру, не было отменено, но политика русского правительства в отношении поляков раздвоилась: по ведомству иностранных дел это была новая эра воссоздания единой Польши, по ведомству внутренних дел это была прежняя политика недоверия и подозрительности с несомненной скрытой целью сохранения прежнего раздела Польши.

Сазонов во всех дипломатических сношениях подчёркивал славянское решение польского вопроса как единственную цель русского правительства, Маклаков же в течение целого года до оккупации Царства Польского германскими войсками не сделал ни малейшего шага, чтобы на деле доказать наступление в польском вопросе «новой эры». Целый год воззвание вел. кн. Николая Николаевича служило только для «внешнего употребления», и, несмотря на все усилия Сазонова, во внутренней политике всё оставалось в этом вопросе по-старому. Неудивительно, что у союзных дипломатов, конечно, хорошо осведомлённых о разногласиях в Совете министров на этот счёт, создавалось впечатление неискренности русского правительства, а между тем разве можно вести широкую славянскую политику, если русско-польские отношения не выльются в форму искреннего и прочного примирения?

В особенности в этом направлении старалась французская дипломатия, казалось, поставившая своей целью добиться здесь во что бы то ни стало действительно «новой эры». Но, наверное, Палеолог, бывший в то время французским послом в Петрограде, и не подозревал, как ловко пользовались Н.А. Маклаков и М.А. Таубе его заступничеством за поляков, чтобы выставить Сазонова перед государем проводником коварных затей наших «союзников», поднявших польский вопрос, дабы ослабить наше положение в Европе отторжением от России с таким трудом добытого Царства Польского.

Понятно, как это противодействие в польском вопросе внутри самого русского правительства связывало руки Сазонову в ведении и прочих славянских вопросов, неотделимых от дальнейшей судьбы Габсбургской империи. Здесь всё же имелась ясная формула хотя и «единой» Польши, но так или иначе в составе Российской империи, в других же западнославянских вопросах уже приходилось идти ощупью, чтобы не наткнуться на ещё большее противодействие петербургских кругов, по старой привычке думавших о возможности восстановления после войны «дружеских и добрососедских отношений» как с Германией, так и с Австро-Венгрией.

Не только в составе правительства, но и в составе той же Юрисконсультской части МИД, которая вела польский вопрос в министерстве, не было никакого единодушия. Если Нольде, являвшийся, в сущности, одним из авторов «новой эры» в этом вопросе, энергично и настойчиво поддерживал или, как злые языки говорили, «инспирировал» Сазонова в благоприятном для поляков смысле, то его ближайший помощник держался диаметрально противоположной точки зрения. Взгляды Горлова представляют интерес не потому, что они имели реальное значение для решения польского вопроса внутри МИД, а потому, что являлись отражением распространённых убеждений известной части петербургской бюрократии, да и потому, что были взглядами того самого лица, которому уже в другие времена пришлось иметь дело с той независимой Польшей, которую он так не жаловал. Надо сказать, что Горлов не только имел майорат в Царстве Польском из конфискованных после восстания 1863 г. польских имений, но и начал свою чиновничью службу в канцелярии варшавского генерал-губернатора, то есть прошёл полностью всю практическую правительственную школу «русского полонофобства».

С этим типом людей мне раньше никогда не приходилось встречаться, и я был сильно удивлён, когда вскоре после поступления в Юрисконсультскую часть Горлов спросил меня, как я отношусь к воззванию вел. кн. Николая Николаевича, и на мой положительный ответ разразился филиппикой против Сазонова и Нольде. По его мнению, это воззвание является или «пустым обещанием» в случае неудачного окончания войны, или же «обманом» в случае победы России, так как о независимости Польши не может быть и речи в этом случае, ибо Россия не может позволить себе роскошь иметь под боком такого «потенциального врага», как Польша. Что Польша неминуемо станет врагом России, Горлов выводил из характера поляков, их национальной склонности не считаться с реальной обстановкой, заноситься и т.д. Существование «независимой» Польши, как он полагал, поднимет вопрос о наших западных губерниях, если даже не считать возбуждения претензий поляков на Украину и границы 1772 г. Об общеславянском значении радикального решения польского вопроса Гopлов говорил, что вообще славянского вопроса нет, есть отдельные славянские народы, интересы коих в некоторых случаях совпадают, а в других противоречат друг другу, что безусловно справедливого решения славянского вопроса не придумаешь, так как нельзя же, например, ставить вопрос украинский.

В отношении же политического эффекта провозглашённой вел. кн. Николаем Николаевичем «новой эры» в польском вопросе Горлов утверждал, что ради такого дешёвого эффекта не стоило издавать воззвание верховного главнокомандующего, имеющее как-никак юридическое значение для русского правительства, и что вообще на территории, занятой русскими войсками, никаких восстаний со стороны местного населения ждать не приходится и поляки, мол, отлично помнят 63-й год. Затем следовали рассуждения о том, что сами поляки прекрасно понимают разницу между германским и русским способом управления польскими провинциями, что симпатии польского населения куплены русскими не воззванием Николая Николаевича, которому поляки не верят, а германскими зверствами в занятых германскими войсками частях русской Польши, сразу же оттолкнувшими от них поляков и вызвавшими симпатии к русским.

Полонофобство Горлова не имело, как я сказал, практического значения в МИД и не могло иметь в тот момент, о котором я говорю, так как Нольде не подпускал Горлова к польскому досье на пушечный выстрел, да и вообще, несмотря на то что в МИД почти не было настоящих поляков-католиков при обилии чиновников-протестантов с немецкими фамилиями, полонофобства в такой форме, как у Горлова, я не встречал. Сам Нольде не раз при мне подсмеивался над воззрениями Горлова, но, как впоследствии мне пришлось убедиться из встреч в междуведомственных комиссиях, среди представителей других ведомств, в особенности МВД, Горлов не был одинок. Не так-то легко росчерком пера уничтожить бытовые отношения, вызванные почти вековой политикой русского правительства. Первое время после моего поступления Горлов и ко мне относился недоверчиво за давнишнее моё польское происхождение и интересовался, не имею ли я связей с польской колонией в С.-Петербурге.

Подданные неприятельских государств в России

Одной из крупнейших забот нашей Юрисконсультской части было положение неприятельских подданных, правовое положение военнопленных, а также австро-германского капитала и недвижимости в России. Наша часть не только являлась в этом отношении консультативным центром для других отделов и департаментов министерства, но и законодательной лабораторией для других ведомств. Меньше месяца спустя после моего поступления в министерство мне уже пришлось быть представителем его в различных междуведомственных комиссиях и познакомиться с тем хаосом, который царил в русских учреждениях, когда шла речь об отношении к различным категориям неприятельских подданных.

До какой степени война застала врасплох наше правительство по сравнению, например, с германским, можно судить по тому обстоятельству, что германский рейхстаг в течение нескольких дней принял около 220 законопроектов, касавшихся хозяйственного и правового приспособления всей жизни страны к войне. Само собой разумеется, что такие меры как, например, мобилизация промышленности или подробное регулирование положения неприятельских подданных (это законодательство первых дней представляло из себя солидный том), не могли явиться импровизацией рейхстага и что всё это было давно и тщательно продумано и подготовлено. У меня по крайней мере не оставалось никакого в этом сомнения, когда я по долгу службы был вынужден самым обстоятельным образом с этим ознакомиться. Скажу между прочим, что это германское военное законодательство как для нас, так и для наших союзников послужило впоследствии весьма удачным образцом для подражания.

Что же касается России, то здесь не только не было ничего предусмотрено, но даже практика русско-японской войны в первые моменты была совершенно забыта. Особенно отличилось в этом отношении военное ведомство, проявившее из ряда вон выходящее невежество в вопросах международного права. Так, например, в самые первые дни войны, вопреки установленной всеми международными обычаями и Гаагскими конвенциями 1899 и 1907 гг. (принятыми при участии в составе русской делегации также и представителей военного министерства) неприкосновенности неприятельской частной собственности, не позволяющей, естественно, безвозмездной конфискации, военное министерство отдало сразу же после объявления войны приказ о безвозмездном отчуждении у неприятельских подданных всех перевозочных средств. Это распоряжение было утверждено государем и вызвало, конечно, немедленный протест Германии и Австро-Венгрии, грозивших принять репрессалии. Поскольку, однако, не вполне удобно было просто брать назад высочайше утверждённое распоряжение, расписываться, так сказать, в собственной неграмотности, то дело было внесено в Совет министров и на заседании 28 июля был рассмотрен вопрос о правовом положении неприятельских подданных в России и их имущества. При этом, так как Сазонов тоже не чувствовал себя достаточно уверенным в вопросах международного права, то в виде совершенного исключения из правила на это заседание Совета министров, на котором по закону никто, кроме министров и соответственных чинов канцелярии Совета министров, ведущих делопроизводство Совета, присутствовать не может, он взял с собой Нольде, который и был докладчиком по этому вопросу в Совете министров.

На заседании было решено возложить на Нольде как начальника Юрисконсультской части МИД выработку соответственного положения о неприятельских подданных и до утверждения Советом министров разослать это положение во все заинтересованные ведомства для установления единообразной практики во всей России. Последнее было совершенно необходимо, так как все местные власти забрасывали ежедневно Петербург запросами, как им поступать с неприятельскими подданными. Между министрами было также решено, что в случае сомнения следовало запрашивать заключение нашей Юрисконсультской части. Это обращение к нам «для заключения» до такой степени въелось в петербургскую бюрократическую практику, что нас ещё долго продолжали бомбардировать запросами о «заключении» по поводу конкретных случаев, совершенно точно урегулированных законоположениями, издававшимися Советом министров впоследствии по ст. 87 Основных законов. По целой категории дел у нас имелись стереотипные ответы, отнимавшие совершенно напрасно время как у нас, так и у запрашивавшего нас ведомства.

Но были и гораздо более прискорбные случаи иного рода обращения – со стороны II Департамента нашего министерства (так называемого Консульского), руководимого Бентковским, человеком, как я упоминал, совершенно невежественным в международно-правовых вопросах, который в затруднительных для него делах юридического характера предпочитал обращаться не к Нольде в Юрисконсультскую часть нашего ведомства, а в Юрисконсультскую часть министерства юстиции, которая не раз эти запросы направляла к Нольде. Таким образом, срочная бумага путешествовала иногда неделями из-за боязни г-на Бентковского уронить свой престиж обращением непосредственно к Нольде. Несмотря на неоднократные категорические запрещения обращаться в Юрисконсультскую часть министерства юстиции минуя Нольде, Бентковский до самого ухода (в 1916 г.) продолжал эту убийственную практику, чем наносил серьёзный вред делу: нам не раз приходилось констатировать вследствие обращений к нам иностранных посольств и миссий, что II Департамент нашего ведомства не знает не только международного права, но и наших законов. Неудивительно, что место Бентковского впоследствии было занято Нольде, превратившимся, таким образом, из консультанта в администратора.

Не только с международно-правовой, но и с международно-политической точки зрения война была совсем не подготовлена. В самом начале войны все категории неприятельских подданных были смешаны в одну рубрику «вражеских подданных», славяне (австрийские подданные) или эльзасцы (германские подданные) подвергались тем же ограничениям, что и коренные немцы, хотя «освободительный» славянский характер войны был ясен всем, да и само правительство, выставив воссоздание Польши как одну из целей войны, не скрывало своих замыслов об освобождении и других славян. Одной из побудительных причин к тому, чтобы разбить на категории неприятельских подданных и установить привилегированные рубрики, послужило, между прочим, прошение, поданное на высочайшее имя г-жой Крамарж, женой известного чешского борца за славянское дело. Принадлежа по рождению к «древнему купеческому роду Абрикосовых», она просила государя, ссылаясь на заслуги её мужа перед общеславянским делом, об освобождении от секвестра, наложенного на крымскую виллу Крамаржа в качестве «недвижимой собственности неприятельского подданного». Прошение это было написано достаточно красноречиво, имя Крамаржа не менее красноречиво говорило само за себя. Прошение с благоприятной резолюцией государя было направлено к нам в Юрисконсультскую часть и там хранилось.

Мы, конечно, сейчас же снеслись с военным ведомством о снятии секвестра и подняли перед Сазоновым вопрос о необходимости ввиду именно «освободительно-славянского» характера войны создать для всех славян – австро-венгерских и германских подданных – привилегированное положение среди других «неприятельских подданных», так как нельзя же было этих славян считать «врагами» России. При этом мы настаивали на необходимости общего решения, а не только ad hoc[11]11
  Для определённого случая (лат.).


[Закрыть]
, и на создании особого юридического статуса для этого рода подданных Австро-Венгрии и Германии, указав в особой докладной записке министру по этому предмету на воззвание вел. кн. Николая Николаевича к полякам, открывшее не только польский, но и общеславянский вопрос, а также на политическое значение выделения славян в привилегированное положение с точки зрения отношения к нам славян Австрии и Германии.

Эта записка, ставившая впервые в эту войну общеславянский вопрос на практическую почву, совпала по времени её подачи Сазонову с нотой французского посольства, просившего о выделении в особое положение германских подданных: – уроженцев Эльзаса и Лотарингии. Сазонов отнёсся, конечно, вполне одобрительно и к тому и к другому документу, и соответственное представление от его имени было изготовлено нашей Юрисконсультской частью для Совета министров. Несмотря, однако, на то, что и Совет министров отнёсся к этому вполне сочувственно, техническое обсуждение этого вопроса, поднятого в сентябре 1914 г., в соответственных междуведомственных комиссиях протянулось до нового года и указ об этом был подписан государем только 2 января 1915 г. Тезис об «освободительном» характере войны тем самым воплотился в жизнь.

Любопытно отметить, что за французским ходатайством за эльзасцев – германских подданных довольно скоро последовало и итальянское ходатайство за австрийских подданных «итальянской национальности», то есть уроженцев Триеста и прочих частей австрийской «ирреденты»[12]12
  Территории с италоязычным населением, не вошедшие в состав Италии в ходе образования единого итальянского государства.


[Закрыть]
. Такого рода обращение было более чем странно, так как Италия в это время ещё не состояла в войне с Австрией, а, наоборот, совсем недавно была её союзницей. Подобный шаг, неоправданный юридически, так как Италия явно не имела права заступаться за «чужих» подданных, раскрывал также и карты итальянского правительства, учитывавшего совершенно спокойно предстоящее распадение Австро-Венгрии и желавшего сейчас же, с самого начала войны, заявить свои права на «австрийское наследство».

Укажу и на то, что маркиз Карлотта, итальянский посол в Петрограде, в это время буквально осаждал наше министерство. Он отнимал время не только у Сазонова, но и в особенности у Нератова. Мы его звали «вечный гость» Нератова, так как он проводил у него целые дни. «Дел» русско-итальянских было не так уж много – всё это была чистая «политика», чтобы подчеркнуть как можно ярче своё расположение к русскому правительству и союзникам. Так проводил Карлотта русофильскую политику, в то время когда, по определению Сазонова, были «triple alliance, triple entente и triple attente»[13]13
  Тройственный союз, тройственное согласие, тройственное ожидание (фр.).


[Закрыть]
– Италии, Румынии и Болгарии. Из этих трёх стран Румыния потом, правда, значительно позже Италии, но тоже до объявления войны Австрии и Германии, обратилась к русскому правительству с просьбой о защите трансильванских румын, выделенных также в привилегированную категорию неприятельских подданных и военнопленных.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю