355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Георгий Михайловский » Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. » Текст книги (страница 7)
Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 02:22

Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."


Автор книги: Георгий Михайловский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 44 страниц)

«Жидо-масонская крамола»

Сазонов и впоследствии Покровский глубоко ненавидели эти секретные записки, носившие довольно стереотипный характер: то это были соответственные челобитные отделений «Союза русского народа», или же «Михаила Архангела», или просто «православных русских людей» такого-то губернского города за известным количеством, иногда и небольшим, подписей (в этом случае приводилась подпись только первого подписавшего, лица совершенно неизвестного, с простой русской фамилией, и указывалось количество подписавших). Если бумага была от какой-нибудь черносотенной организации, то подписывался весь президиум, и только.

Содержание их было однотонно, но случаи, по которым они писались, были разнообразны: иногда это были просто «верноподданнические донесения» о состоянии умов и наветы на отдельных известных общественных деятелей (почему-то особенно часто упоминалось имя Гучкова, про кадетов иначе не говорилось, как «жидо-масоны», из кадетских имён чаще всего указывалось на Милюкова, Винавера и Родичева) или же «слухи об ответственном министерстве», «посягательстве на самодержавие». О Думе говорили с пеной у рта, причём обычно никакого различия не делалось между отдельными партиями.

В более квалифицированных случаях, когда имелись рассуждения об общем ходе войны или другие высокие материи, делались искусные различия между заблуждающимися националистами и «прямыми изменниками».

В таких записках чувствовалась уже рука лица, вполне посвящённого во все парламентские интриги. Из общественных организаций фокусом нападений были Земгор[15]15
  Земгор – Главный комитет по снабжению армии, образовавшийся в 1915 г. в результате слияния двух общероссийских организаций – Всероссийского земского союза и Всероссийского городского союза. Земгор имел свои комитеты при земских и городских управах и уполномоченных на фронтах. После Октябрьской революции отделение Земгора находилось в Париже.


[Закрыть]
и Военно-промышленный комитет, в особенности последний, как «главный штаб жидо-масонской смуты». Такого рода записки, обращённые на высочайшее имя и переданные государем в Совет министров, обязательно всплывали раз в два-три месяца, но в 1916 г. они участились – чуть ли не каждый месяц – и по содержанию становились всё определённее и глубокомысленнее.

Особенно врезалась мне в память записка киевского отделения Союза русского народа в декабре 1916 г., после убийства Распутина. Там уже всё называлось своими именами, говорилось, что и день уже назначен для «жидо-масонского погрома русских православных людей», приводился целый список общественных организаций во главе с Военно-промышленным комитетом. Список был обширный, но малоубедительный, так как там были, например, такие организации, как правительственный Красный Крест и почему-то советы присяжных поверенных. Говорилось о «крамоле» в каждом ведомстве и о том, что «жидо-масоны» имелись даже среди чинов двора. Но что отличало эту записку от других, так это наличие совершенно определённой программы положительных действий. Наряду с советами кровавой расправы со всеми «главарями» правительству рекомендовалось вникнуть в те причины, из-за которых «крамола» могла так ужасающе разрастись, охватив всё государство, а именно «утомление затянувшейся не по вине доблестной русской армии войной», осторожно намекалось на возможность «общего сговора о мире» всех союзников, из которых некоторые до сих пор только и рассчитывают на «доблесть русского солдата», а «своей шкурой дорожат». Если сепаратный мир с Германией и не предлагался, то говорилось, что русский император, щадя свой народ, должен решительно настоять на «справедливом распределении военных сил», чтобы снять с плеч русской армии «непосильное бремя» воевать за всех. О дипломатических представителях союзников говорилось, что они занимаются не тем, чем надо, не только-де не доносят о гибельном положении России, но и «снюхиваются» с «изменниками престолу и отечеству».

Наконец, записка очень обстоятельно останавливалась на аграрном вопросе, давая совершенно своеобразное его решение. В ней говорилось, что надо «войти в душу» русского солдата-мужика, который за свои подвиги на фронте должен быть отплачен государством землёй из «особого военного земельного фонда», образованного из отчуждаемых «немецких земель» плюс «некоторые помещичьи земли», так как не все помещики, даже дворяне, являются опорой правительства и государя, а иные, просто «лодыри и бездельники», помогают «жидо-масонской крамоле», а об имениях и хозяйстве не думают, да и от военной службы отлынивают, всё больше числятся «земгусарами» и всякими уполномоченными. Если бы над такими «негодными помещиками» учредить расследование и отобрать у них землю, то можно было бы и «дух армии» поднять, и войну с победой окончить, и мужиков привязать к царю, «единственному их благодетелю». Кроме этого политического сыска над помещиками, связанными с земством, в отношении Государственной думы и «ныне полукрамольного» (намёк на выборную половину) Государственного совета предлагалось немедленно их распустить и не созывать до победоносного окончания войны, зорко следя за ними, «дабы снова в Выборг не собрались».

Эта записка, несмотря на своё «провинциальное» происхождение, носила явно протопоповский характер, что, конечно, отлично было известно Совету министров. По своему объёму она тоже резко отличалась от обычного размера прежних записок, редко превышавших 8–10 страниц обычного канцелярского размера. В этой записке было больше 40 страниц. О такого рода записках я докладывал вкратце министру, указывая на их общеполитический характер. Сазонов обычно не стеснялся и ругал «губернаторов», которым всё равно, на чём делать карьеру; когда же я доложил об этой записке Н.Н. Покровскому, бывшему тогда министром иностранных дел, он меня перебил словами: «Я уже всё знаю» и схватился за голову. Очевидно, протопоповский «пробный шар» ему не только был известен, но и успел осточертеть.

Самым любопытным в этих записках были пометки государя. Обычно они носили более или менее лаконичный характер, вроде подчёркивания отдельных фраз, выражений и слов, отметок «совершенно верно», «да», «правильно», «я тоже так думаю», «надо обратить внимание», «решительность – самое лучшее средство», «недопустимо» и т.д. Иногда эти пометки носили характер более пространных сентенций об «исторической роли всеохраняющей самодержавной власти монарха», об «авторитете власти» в отношении «населения», о «тайных врагах» и о «лицемерных друзьях» (здесь имелась в виду умеренно-либеральная общественность, которая не всегда была у государя в фаворе), об «истинном соотношении законодательных учреждений и правительственной власти» (здесь развивались типичные для так наз. конституционно-дуалистических монархий рассуждения о недопустимости вторжения законодательной власти в область исполнительную); по национальному вопросу часто упоминалось о «национальной целостности русского народа», но тщательно избегалась точная формулировка в отношении того, что надо понимать под выражением «русский народ». По еврейскому вопросу государь предпочитал подчёркивать, иногда троекратно, с какой-нибудь краткой пометкой вроде «предписываю властям непреклонность», самые разухабистые утверждения «истинно русских» организаций.

За пространными сентенциями чувствовалась уже чужая рука, и В.М. Горлов всякий раз, когда при нём попадалась такая сентенция, рассказывал Нольде и мне различные случаи из практики канцелярии по подаче прошений на высочайшее имя, где он раньше служил: как заготовлялись подобные сентенции, как государь списывал их, будучи с глазу на глаз со своим министром или кем-либо другим, а подлинная записка уничтожалась, так чтобы не осталось никаких следов. Как бы то ни было, были ли эти пометки выражением собственных впечатлений и чувствований или же чужой мысли и воли, поражало невольно их крайне реакционное содержание.

Атмосфера, непосредственно окружавшая государя, всё время была сгущенно-боевая, и Совет министров, в особенности в первую половину войны, до Штюрмера, находился в довольно заметном расхождении с тесным придворным кругом и самим государем. Иногда это расхождение принимало форму явного конфликта, как то было летом 1915 г., как раз когда мне пришлось заменить на время Нольде по докладам по делам Совета министров у Сазонова. Задолго до 1917 г. из упомянутых секретных записок и их обсуждений без протокола в Совете министров мне было ясно, что не только об ответственном министерстве, но и просто об умеренно-либеральном составе кабинета мечтать не приходилось. Наоборот, каждую минуту можно было опасаться решительного наскока на законодательные палаты, лозунг «беречь Думу» никогда не был таким жизненным, как именно в эти годы войны. Сазонов несколько раз пробовал решительно противодействовать усилению реакционного влияния, так не соответствовавшего нашему союзному ведению войны, но эта попытка кончилась для него самого плачевно. Об отношении Сазонова к еврейскому вопросу я скажу после, в связи с моими докладами ему летом 1915 г.

Дело О Константинополе

В октябре 1914 г., когда Турция, обстреляв Черноморское побережье, вызвала по японскому прецеденту 1904 г.[16]16
  В январе 1904 г. Япония без объявления войны совершила нападение на русскую эскадру в Порт-Артуре, что послужило началом русско-японской войны 1904–1905 гг.


[Закрыть]
войну с Россией, наше министерство оживилось приездом нашего посольства в Константинополь во главе с послом М.Н. Гирсом, впоследствии назначенным послом в Рим, и его советником К.Н. Гулькевичем, занявшим вакантный после отъезда князя Г.Н. Трубецкого очень важный в ведомстве пост начальника Ближневосточного политического отдела. Характерно было то, что на этот боевой пост назначался Гулькевич, человек довольно поверхностно знакомый с Балканами, а будущий его заместитель, специалист по Балканам А.М. Петряев, оставался пока в тени, работая, правда, по австро-венгерским делам у Шиллинга. То, что попал на этот пост Гулькевич, у которого были связи при дворе и который, в отличие от Петряева, бывшего раньше консулом, был чистым дипломатом без всякого консульского стажа, тоже не случайность. В смысле серьёзного отношения к делу Гулькевич далеко уступал Петряеву, что не мешало, однако, первому до назначения Петряева держать в своих руках все нити ближневосточной политики, так волновавшей тогда всё русское общество.

Как человек, лишённый самостоятельного взгляда и плана, Гулькевич довольно умело, с чисто дипломатической любезностью, распределил целый ряд своих функций между своими коллегами. Некоторые из них, как водится, попали в нашу Юрисконсультскую часть к Нольде. При Гулькевиче нас стали не только осаждать гораздо чаще, чем это было раньше, консультациями по консульским делам, иногда не имевшим никакого юридического характера, но и центральный вопрос для России в её турецкой политике – вопрос о Константинополе – тоже почему-то очутился у Нольде. Гулькевич обратился в Юрисконсультскую часть, прося наших «lumieres»[17]17
  Советов (фр.).


[Закрыть]
, но не без задней мысли, дабы впоследствии в случае неудачи свалить всю ответственность на Нольде, а в случае удачи присвоить авторство проекта себе, так как Нольде приглашался в качестве консультанта.

Любопытно также, что с М.Н. Гирсом приехал не только весь состав константинопольского посольства, но и весь наш консульский состав в Турции, в том числе и известный специалист, ориенталист-международник А.Н. Мандельштам, доктор международного права, занимавший в Константинополе пост 1-го драгомана посольства. Еврейская фамилия помешала Мандельштаму (он был значительно старше Нольде по возрасту и учёной степени) занять место начальника Юрисконсультской части, да и в константинопольском посольстве, несмотря на его знания и работу, ему долго не давали ходу, и только после долгих хлопот Чарыкова Мандельштама сделали 1-м драгоманом, за что на Чарыкова дулись старые чиновники, находившие вообще ненужным пускать евреев, хотя бы и принявших православие, в русскую дипломатию.

Между Нольде и Мандельштамом были приятельские отношения, прикрывавшие, однако, жестокую ведомственную борьбу. По логике вещей, судьбу Константинополя, казалось бы, должен был решать скорее Мандельштам, приехавший вместе с Гирсом и, в отличие от и без того перегруженного Нольде, совершенно свободный. Но Сазонов, не лишённый суеверия, считал, что Мандельштам имеет «несчастливую руку», погубил уже трёх послов в Константинополе – Зиновьева, Чарыкова и Гирса – и что, если ему довериться, обязательно погибнешь. Так как вопросу о Константинополе Сазонов придавал первостепенное значение, то решено было Мандельштама к нему не подпускать. Мандельштаму предложено было заняться вопросом о «германских зверствах» на русском фронте, и он занялся им со свойственным ему пылом. В то же время Нольде предложил ему писать о праве войны в редактировавшемся им журнале «Известия МИД». Тем не менее суеверные предчувствия Сазонова, что Мандельштам не принесёт ему добра, неожиданно оправдались, хотя и в другой области.

Нольде взялся за дело о Константинополе, которое он вёл с крайней секретностью, не только не без удовольствия, но и с особенным увлечением. К нам сразу же принесли все самые секретные досье из Ближневосточного отдела и канцелярии министра, и вся картина русской внешней политики в этом кардинальном пункте за последние 10 лет, начиная с русско-японской войны, развернулась перед нами: планы Извольского и Чарыкова получить Константинополь, хотя бы в виде «нейтрализованного и свободного города», никому не принадлежащего, но с русскими пушками на Босфоре в обмен на согласие с австрийской аннексией Боснии и Герцеговины, планы Чарыкова о Всебалканской федерации с Турцией во главе, с сепаратным соглашением Турции с Россией наподобие Ункиар-Искелесского 1833 г., позднейшие надежды на Константинополь в связи с Балканскими войнами 1912–13 гг. и планы русского десанта, тщательно, но всё же довольно-фантастично разработанные русскими стратегами и дипломатами в то время (оккупация Константинополя должна была быть обязательно произведена почему-то казачьими частями), – всё, что не осуществилось, да и не могло тогда осуществиться.

Главным недостатком всех этих проектов было то, что они игнорировали недружелюбное отношение к вопросу Англии, и в эпоху 1908 г., и в эпоху 1912–13 гг. расстроившей своим сопротивлением русские планы. Сердечное согласие России и Англии в начале войны не носило характера универсального соглашения; два вопроса решались более или менее ясно – среднеазиатский по соглашению 1907 г. и, менее определённо, примыкание Англии к России и Франции против Тройственного союза в делах европейских, вопрос же о Константинополе был самым больным местом русско-английских отношений, теперь уже скрепленных соглашением о незаключении сепаратного мира с Германией (Англия, Россия, Франция и Япония заключили это соглашение в сентября 1914 г.).

Нольде, составив исторический обзор предшествующих проектов о судьбе Константинополя и отметив их слабую сторону – отсутствие согласия Англии, предложил два подробно разработанных проекта решения вопроса. По первому Россия должна была на правах суверенного и исключительного владения иметь Константинополь с известной полосой и на азиатском, и на европейском берегу, а также Дарданеллы с такой же полосой европейской и азиатской, при этом международная гарантия закрытия Проливов для плавания всех военных судов, за исключением русских, конечно, должна была оставаться в полной силе. Значит, Россия по этому проекту не только должна была получить возможность свободно впускать и выпускать из Чёрного моря русский флот, но и была бы международным образом застрахована от попыток проникновения в Чёрное море со стороны других держав. Второй проект был гораздо скромнее по форме и носил все следы предшествующих попыток и хитроумных комбинаций. Нольде не принадлежал к типу людей, ослеплённых или увлечённых до ослепления какой-либо излюбленной идеей, для него Константинополь был одной из целей войны, но не единственной, и при этом такой, достижение которой всецело зависит от данной международной конъюнктуры. Он даже допускал мысль, что война 1914 г. кончится вничью и всё останется по-прежнему. Вот почему наряду с первым проектом, отвечавшим общественным русским стремлениям, с одной стороны, и желанию правительственных кругов – с другой, он представил другой, более осторожный и весьма разочаровавший даже высшие круги МИД. Этот проект предусматривал «фактический военный русский контроль над Черноморскими проливами», а также наличие достаточных русских морских и сухопутных сил на берегах Босфора и Дарданелл для обеспечения этого контроля. Сам Константинополь должен был оставаться в номинальном владении Турции, а его управление – быть интернациональным, с датской или голландской полицией; кроме того, известные полосы – европейская и азиатская по берегам Босфора и Дарданелл – должны были быть нейтрализованы, а нейтралитет охраняться опять-таки русскими военными силами.

В сущности, оба проекта были идентичны в том, что русские сухопутные и морские силы должны были обосноваться на берегах Черноморских проливов, но в первом случае это была бы бесповоротная аннексия, а во втором – оккупация Константинополя и Проливов со всеми отрицательными в юридическом отношении качествами оккупации – её неопределённостью и возможностью вмешательства.

По рассмотрении обоих проектов Сазонов, конечно, не только принял первый, но и самым решительным образом восстал против второго. Второй проект был, по его мнению, «шитая белыми нитками дипломатическая хитрость», совершенно не отвечавшая характеру мировой войны. Теперь или никогда, заявлял Сазонов. Если мы получим согласие Англии (Франция, считал тогда Сазонов, не будет протестовать), то безотносительно к аннексии или оккупации Константинополя, а если не получим, то и вообще воевать России не из-за чего. Сазонов, как и все русские дипломаты старой школы, видел прежде всего Балканы, и, как это было видно из секретных переговоров с союзниками в 1915 г. по поводу целей войны, общеславянский вопрос в Австро-Венгрии рисовался ему ещё в весьма туманных очертаниях. Сазонов не только сам не допускал мысли о неудачном исходе войны, но и всякую такую мысль принимал чуть ли не за измену.

Второй проект Нольде не получил одобрения, а сам Нольде, несмотря на своё важное положение в министерстве, попал на некоторое время в немилость. Со свойственной Сазонову прямотой в личных отношениях он не скрыл от Нольде своего раздражения, а прямо высказывал ему всё. Нольде же искренне недоумевал и посмеивался над «наивностью» Сазонова, думавшего в эту войну получить то, что России не удалось в течение её тысячелетней истории. Мысли Нольде в это время разделялись многими старшими чинами МИД, но редко кто из них решался высказывать их. И если в конце концов это раздражение Сазонова против Нольде не приняло больших размеров и серьёзно не поколебало положения Нольде, то только потому, что заменить Нольде было буквально невозможно.

Дальнейшее развитие вопроса о Константинополе попало уже в руки Гулькевича, который не замедлил в споре Сазонов – Нольде стать решительно на сторону Сазонова и отвергнул даже предложение Нольде принять его первый проект как программу-максимум в переговорах с союзниками, а второй проект как программу-минимум. Затем этот вопрос, которым так интересовались и думские круги, вступил в полосу длительных дипломатических переговоров, наткнувшись не только на ожидавшееся сопротивление Англии, но и на неожиданное отсутствие должной поддержки со стороны Франции. Франция довольно долго отказывалась оказать надлежащее давление на Англию и тем ставила в крайне затруднительное положение Сазонова, выдавшего уже соответственные векселя по вопросу о Константинополе Думе и Ставке.

Это дело разрешилось только в марте 1915 г., после того как Франция в лице Палеолога, узнав о шатком положении Сазонова при дворе и боясь появления на посту министра иностранных дел человека менее лояльного в отношении сепаратного мира с Германией, оказала, наконец, давно просимое давление на Англию и та согласилась на аннексию Россией Константинополя. Я помню, как с торжествующим видом Гулькевич принёс Нольде английский aide-memoire[18]18
  Памятную записку (фр.).


[Закрыть]
, никем не подписанный, но лично переданный Бьюкененом Сазонову, в котором Великобритания безоговорочно признала суверенитет России над Константинополем, Босфором и Дарданеллами с соответственной европейской и азиатской территориальной полосой и международной гарантией закрытия Проливов для всех военных судов, кроме русских.

Сазонов был в восторге, Нольде сильно озадачен, а Гулькевич сиял и, несмотря на всю «тайну» дела, дал осторожно знать об этом в те думские и военные круги, которые серьёзно интересовались Константинополем. Сазонова это согласие на время поддержало при дворе, где опасались не столько Сазонова, сколько тех, кто за ним стоял, но когда пришёл роковой час в 1916 г., эта дипломатическая победа в таком вопросе ему не помогла, и он всё же должен был уйти. Бьюкенен и Палеолог не скрыли от государя при этой отставке, что Константинополь был обещан России ввиду твёрдого и лояльного отношения к союзникам во время войны лично Сазонова. Делая подобные заявления, французский и английский послы думали, конечно, укрепить положение Сазонова, а на самом деле они его ослабили, так как возбудили в государе подозрение, что Сазонов ищет у союзников поддержки против двора.

Пока Сазонов совместно с Нольде и Гулькевичем в обход Мандельштама решал константинопольский вопрос, совершенно неожиданно из спокойного занятия, которое определили Мандельштаму по «германским зверствам» на русском фронте, возник дипломатический конфликт. «Несчастливая рука» Мандельштама в конце концов не избежала Сазонова.

Дело заключалось в следующем. Мандельштам, имевший большой досуг и жаждавший деятельности, сначала решил заняться общественной пропагандой правительственных взглядов по вопросам внешней политики. Была назначена его публичная лекция в Петроградской городской думе, на которой присутствовали весь состав МИД, иностранные дипломатические представители и очень мало просто публики. На этой лекции мне пришлось, между прочим, познакомиться с моим коллегой из очень молодых дипломатов Сукиным, которому довелось впоследствии быть министром иностранных дел при Колчаке. Ему было в это время 28–29 лет, а может быть, и меньше, он был 3-м секретарём посольства в Константинополе и мечтал в этот момент попасть куда-нибудь 2-м секретарём посольства, в Париж или Лондон, но так как для этого поста имелось немало кандидатов с большими связями, чем у Сукина, то это ему не удалось. Лицеист по образованию, Сукин был полуеврейского происхождения, его мать была еврейка. Это обстоятельство несколько охлаждало начальство в смысле особого покровительства Сукину, да и своими знаниями и способностями он мало выделялся из общей массы молодых дипломатических чиновников, зато обладал несомненным желанием попасть на более заметный пост. Его товарищи по лицею не говорили о нём иначе, как Сукин filioque[19]19
  Вероятно, от французского «fils» (сын).


[Закрыть]
.

В своей лекции Мандельштам выступил ярым туркофобом, доказывал полное отсутствие творчества у турецкого народа и предлагал его окончательно изгнать из Европы. Это обстоятельство было несколько неожиданно, так как Мандельштам за время своей почти двадцатилетней службы в Константинополе считался самым решительным туркофилом. Эта лекция, однако, произвела не то впечатление, какое было надо. Она задумана была как разъяснение целей ближневосточной политики для широкой русской публики, но именно «широкая публика» на лекцию не явилась, а дипломатический состав слушателей, русский и иностранный, нашёл, что желание России владеть Константинополем в устах официального лица, каким был Мандельштам, выражено в слишком недвусмысленной и резкой форме.

На другой день после лекции Бьюкенен, с которым велись тогда самые доверительные переговоры о Константинополе и Проливах, в деликатной форме просил разъяснить ему, как надо понимать выступление Мандельштама: как программу деятельности русского правительства или же обращение к русскому общественному мнению за поддержкой в этом вопросе? Сазонову ничего не оставалось, как сказать, что выступление Мандельштама было вызвано желанием дать русскому обществу более или менее компетентное понятие о вопросе и что оно не только не имело целью вызвать «поддержку общественного мнения», а, наоборот, рассеять крайние «шовинистические и панславистские» изложения и освещения вопроса о Проливах; что стенограмма этой лекции до её опубликования будет просмотрена МИД и что эта стенограмма и станет единственным подлинным текстом, о котором можно будет говорить. На самом деле никакой стенограммы лекции Мандельштама не существовало, и, для того чтобы не раздувать инцидента с английским посольством, решено было текста лекции не печатать и вообще всячески эту лекцию замалчивать, а впредь Мандельштама на кафедру с боевыми вопросами текущей политики не выпускать.

Этот инцидент показал Сазонову, какие трудности предстоят ему в деле получения согласия Англии на овладение Россией Константинополем и Черноморскими проливами и как тогда (в конце ноября 1914 г.) ещё сильны были английские предубеждения против России в таком важном для неё вопросе. С другой стороны, русское общественное мнение в лице националистических и умеренно либеральных кругов считало тогда уже Константинополь русским Царьградом и не допускало мысли о другом решении этого вопроса.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю