Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."

Автор книги: Георгий Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 44 страниц)

Слухи о дворцовом перевороте

Между тем после убийства Распутина в нашем министерстве все были убеждены, что это только прелюдия дворцового переворота, о котором говорили совершенно определённо, называя даже день – 1 марта. Эти слухи, слишком открытые, для того чтобы действительно предвещать заговор, были, однако, упорны, и я был немало удивлён, когда в доме профессора П.П. Гронского, тогда члена Государственной думы, в обществе его ближайших друзей по кадетской фракции И.П. Демидова, М.М. Ичаса, В.Н. Пепеляева, я услышал те же самые разговоры, что и у нас в министерстве, подкреплённые именами Родзянко как главного участника переворота и вел. кн. Михаила Александровича как будущего императора. Отмечу вариации нашего министерского слуха, указывавшего на Гучкова и Милюкова как главных авторов будущего государственного переворота и не упоминавшего имён ни Родзянко, ни вел. кн. Михаила Александровича, и думских слухов – с этими именами и без Гучкова и Милюкова.

Для характеристики того впечатления, которое произвели на петербургские правительственные круги убийство Распутина и немедленное возникновение слухов о предстоящем перевороте, отмечу, что идея убийства Распутина была, вообще говоря, совсем не нова, и именно в придворных кругах. Так, например, весной 1916 г. я бывал в доме княгини Кантакузен, фрейлины Александры Фёдоровны, и она в присутствии нескольких человек из нашего министерства и канцелярии Совета министров подробно развивала мысль о необходимости убийства Распутина при помощи какого-нибудь наёмного убийцы самого простого уголовного типа. Эти разговоры в устах фрейлины Александры Фёдоровны были, конечно, пикантны, но никого особенно не поражали, так как в 1916 г. они были весьма обыкновенны. Но тогда никому не приходило в голову связывать убийство Распутина с государственным переворотом.

Когда же убийство совершилось и убийцами оказались вел. кн. Дмитрий Павлович и связанный с императорской фамилией князь Юсупов, то в течение ближайших дней и даже много позже, в феврале 1917 г., мы все в МИД ждали продолжения распутинской драмы в виде смены царствовавшего монарха. Опять-таки о республике, за исключением отмеченных выше слов Нольде, которые были встречены с недоверием и которых никто у нас серьёзно не обсуждал, совсем не говорили и не думали. Республиканский характер переворота считался исключённым и потому, что предполагалось, что участники убийства Распутина связаны и с будущими участниками заговора против Николая II и, следовательно, переворот будет иметь целью устранение царствующего монарха, но отнюдь не падение династии. Можно даже сказать обратное: шансы династии сильно поднялись после убийства Распутина и надежда на «революцию сверху» одушевляла всех.

Однако по прошествии января и в начале февраля, когда, хотя убийство Распутина и осталось безнаказанным в судебном смысле, но последовала опала вел. кн. Дмитрия Павловича, а со стороны императорской фамилии никаких шагов в виде подготовления к перевороту не делалось, обозначились скептицизм и разочарование. Убийство Распутина, которое ещё год тому назад при соответствующем повороте политики правительства, быть может, примирило бы умеренные общественные круги, в частности Государственную думу, с Николаем II, теперь без дворцового переворота становилось только доказательством бессилия династии справиться с выпавшими на её долю задачами. На фоне мировой войны фигура Распутина, оскорблявшая всех тех, для кого монархия и династия были живым символом русского могущества, была слишком ничтожна сама по себе, чтобы в устранении её видеть новую эру в отношениях правительства и общества. Вот почему во всех кругах, как общественных, так и правительственных, совершившееся в столь неожиданно торжественной обстановке убийство Распутина было встречено с облегчением исключительно как предвестник обновления власти в лице неудачного монарха.

Зияющая пустота и всеобщее ожидание с конца декабря 1916 г. по конец февраля 1917 г. заставили всех обратить взоры с Распутина на Николая II. Быть может, жестокая расправа с убийцами Распутина поддержала бы авторитет власти, так же как обратная перемена политики правительства в смысле установления искренних отношений с думскими кругами, но когда всё осталось по-прежнему, убийцы подверглись обычной полуопале за убийство Распутина как за «провинность против этикета», а в правительственной машине ничего не изменилось (о назначении князя Голицына премьером я не говорю, потому что эта фигура опять-таки ничего не означала, и это всем в Петрограде было хорошо известно), то всеобщее ожидание вылилось в определённое недовольство не только против Николая II, но и против императорской фамилии, которая, начав так смело, не хотела или не могла довершить содеянное, придав ему государственно-политический смысл.

Ожидание дворцового переворота было настолько всеобщим, что назывались уже будущие члены правительства. Это, по слухам, должен был быть Совет министров, составленный на паритетных началах из наиболее популярных бюрократов, как-то: Сазонова, Кривошеина, Покровского (в качестве министра финансов) и думских вождей – Милюкова, Гучкова, Маклакова. Имя Родзянко в качестве того лица, которое за кулисами должно было формировать «единение правительства и общества» и в нужном случае устранять рознь между бюрократическим и общественным элементами, также неизменно прибавлялось к этой комбинации. О Керенском как участнике будущего правительства, образованного в результате дворцового переворота, в чиновничьих кругах никто не говорил, но в думских кадетских кругах в январе и феврале 1917 г. о нём говорили если не как о будущем министре, то как о лидере революционного крыла Думы, которого левые кадеты хотели бы так или иначе для полноты спектра включить в состав нового правительства. Я говорю: так или иначе, потому что считалось, что будущее правительство будет монархическим и Керенскому в силу его республиканских убеждений неудобно было бы быть членом Совета министров. Предполагалось также, что дворцовый переворот произойдёт бескровно, так как никто не хотел смерти Николая II, а хотели его устранения, и только.

Несмотря на всё упорство слухов о предстоящем перевороте, действительность ни в малейшей форме их не оправдывала, и мне, по должности следившему за течением дел в Совете министров, кроме всеобщего ухудшения продовольственной стороны и финансово-экономических осложнений в связи с принудительными ценами на хлеб в различных губерниях, никаких перемен в общей политике наблюдать не пришлось. За кулисами Совета министров один Протопопов только развивал свои далеко идущие планы об усмирении Государственной думы и оппозиции в обществе, планы, о которых у нас в министерстве кое-что знали, так как один из наших чиновников – из недавно кончивших университет правоведов, Чельцов – был зятем Протопопова, и то, что Протопопов считал выгодным для себя сообщать нашему министерству, он передавал через него.

По этим сведениям выходило, что Протопопов предполагался в качестве диктатора всей России с прекращением на время этой диктатуры действия законодательных палат, во всяком случае фактически (т.е. без возвращения к самодержавию). Необходимость такой диктатуры мотивировалась будто бы войной, но мы думали, что дело пахнет больше «миром». Эти распускаемые Протопоповым слухи только подливали масла в огонь в думских кругах, где Протопопов успел стать ненавистным.

Дипломатическая работа в такой обстановке, после временной растерянности Покровского сразу после убийства Распутина, как я указывал выше, в последние два месяца царского режима состояла помимо оживлённых переговоров с союзниками на Петроградской военно-дипломатической конференции о наступлении в 1917 г. в уточнении наших взглядов на будущие итоги войны. Последним самым значительным актом в этой внутренней деятельности Покровского стала его записка государю о ближневосточном вопросе и Константинополе 21 февраля 1917 г. Автором её был А.М. Петряев, обращавшийся, впрочем, при её составлении и к другим начальникам отделов и, в частности, ко мне, так как раньше, при Гулькевиче в качестве начальника Ближневосточного отдела, вопросом о Константинополе занимался Нольде, а после его ухода из Юрисконсультской части эти дела перешли ко мне. Записка явилась сводкой всего направления нашей ближневосточной политики и проблемы Константинополя. В качестве нового элемента, характерного для Покровского, она отличалась призывом не доверять союзникам, в особенности Англии, в константинопольском вопросе и надеяться исключительно на свои силы и, в частности, на соответствующую благоприятную для занятия Константинополя диспозицию наших войск.

Последний мой доклад Н.Н. Покровскому и А.А. Половцову имел место 25 февраля вечером по очень злободневному в тот момент вопросу наших отношений со Швецией из-за её явно недобросовестного исполнения требований нейтралитета в Балтийском море. Мне пришлось на основании донесений нашей миссии в Стокгольме и сведений военно-морского ведомства составить телеграфную инструкцию нашему посланнику Неклюдову с выражением обоснованного и на этот раз весьма решительного протеста. Протест был составлен в такой ясной форме, что Швеции пришлось бы или изменить свою линию поведения в корне по отношению к России, или идти на дипломатический конфликт, на что, по имевшимся сведениям, кабинет Брантинга едва ли пошёл бы. Когда я с готовым текстом телеграммы пришёл к Половцову, только что приехавшему из Государственной думы, тот внимательно прочёл телеграмму и отказался её подписать без согласия Покровского, боясь, что она «повлечёт за собой падение кабинета Брантинга, что для России невыгодно». Я с ним не соглашался, ссылаясь на донесения нашей миссии в Стокгольме. Тем не менее Половцов отказался дать свою подпись, и я пошёл к Покровскому.

Покровский, когда я ему рассказал о сомнениях Половцова по поводу возможных последствий нашего протеста перед Швецией, вплоть даже до падения кабинета Брантинга, благоприятного в общем для России, тоже этим обеспокоился – читал два раза телеграмму и заставил меня показать соответствующие донесения Неклюдова. Только после этого он согласился со мной, и телеграмма была отправлена за его подписью. За два дня до падения монархии и кабинета князя Голицына, в коем участвовал Покровский, и он, и ближайший его сотрудник Половцов гораздо больше беспокоились за судьбу Брантинга, чем за свою собственную!

Началась стрельба…

Этот доклад был моим последним деловым докладом у министра при царском режиме. Дела Совета министров на 28 февраля 1917 г. в совершенно приготовленном виде были переданы мною уже не Покровскому, а его дежурному секретарю князю Васильчикову, чиновнику канцелярии министра, так как Покровский в этот день рано утром передал все текущие дела и управление ведомством Нератову. Это последнее назначенное заседание Совета министров не состоялось в Мариинском дворце вовсе за фактическим прекращением действия Совета министров. Царского правительства в этот день уже не существовало, последнее «частное совещание» некоторых министров состоялось 27 февраля на квартире премьера, князя Голицына. Н.Н. Покровский в нём еще участвовал.

27 февраля в министерстве фактически уже не работали, хотя все чиновники были налицо и наблюдали из окон министерства, как на Дворцовой площади в Зимний дворец с полковым оркестром и распущенными знамёнами входил Кексгольмский полк. Сначала на Невском проспекте, а потом и у нас на Дворцовой площади началась стрельба. Нератов послал Татищева, директора канцелярии министра, в Государственную думу к П.Н. Милюкову, чтобы установить связь с новым министром иностранных дел ещё не образованного правительства совершившейся революции. Но здесь в эти дни 27–28 февраля 1917 г. царского правительства уже не было, и наше ведомство на рубеже двух эпох в незабываемые часы неповторимого волнения и напряжённого наблюдения в самом сердце революционной столицы, лицом к лицу с безмолвным и пустым Зимним дворцом, на котором в 5 час. дня 27 февраля под звуки кексгольмского марша был спущен императорский штандарт, было не министерством, а собранием людей, вместе со всей Россией присутствовавших при падении строя, который, казалось бы, был неразрывен с самим именем России. Как мы переживали эти дни, связанные уже с новой эпохой, и как была встречена Февральская революция в дипломатическом ведомстве – это уже лучше излагать в непосредственном рассказе о деятельности нашего министерства при Временном правительстве.

Часть 2
Дипломатическая служба при Временном правительстве (март – октябрь 1917 г.)

Новая роль чиновничества

Настоящие записки относятся к периоду Временного правительства, от его возникновения в марте 1917 г. до падения 25 октября 1917 г., и являются по своему содержанию прямым продолжением предшествующих записей, озаглавленных мной «Три года дипломатической службы при царском правительстве (август 1914 – февраль 1917 г.), так как до дня прихода в министерство иностранных дел Л. Троцкого в качестве комиссара по иностранным делам нового рабоче-крестьянского правительства России 27 октября 1917 г. я продолжал оставаться на действительной службе в дипломатическом ведомстве.

За этот промежуток времени в моём служебном положении произошла резкая перемена. В связи с уходом М.И. Догеля из Юрисконсультской части в самом начале Февральской революции и уходом барона Б.Э. Нольде из министерства вместе с П.Н. Милюковым и П.Б. Струве с мая 1917 г. я и формально и фактически становлюсь единственным ответственным юрисконсультом министерства иностранных дел и на этом посту остаюсь до большевистского переворота. Мне приходится принимать участие в Главном земельном комитете В.М. Чернова в качестве официального представителя нашего министерства, в русско-польской комиссии А.Р. Ледницкого, в комиссии С.А. Котляревского по вероисповедным вопросам, в комиссии Ф.А. Лизогуба по вопросам военнопленных славянского происхождения, в многочисленных комиссиях, касавшихся неприятельских подданных, в Высшем призовом суде, словом, во всех тех совещаниях внутриполитического характера при Временном правительстве, где затрагивались вопросы внешнеполитического свойства, требовавшие участия министерства иностранных дел.

За это время компетенция преобразованной Юрисконсультской части, которой я теперь управлял уже в качестве законного и полноправного начальника, не только не сузилась, но, наоборот, расширилась грандиозно, в особенности после ухода из министерства барона Б.Э. Нольде и назначения его преемником на посту товарища министра А.М. Петряева, который при всех его дипломатических данных не обладал юридическими познаниями и в пределах моей части вынужден был дать мне полную свободу. Ниже я подробно расскажу обо всех этапах моей деятельности в это время. Здесь же должен отметить именно то обстоятельство, что мне особенно близко пришлось столкнуться с вопросами внутриполитического характера, так наз. общей политики, поскольку я продолжал при министре иностранных дел нести обязанности докладчика по делам теперь уже не Совета министров, а Временного правительства. Дипломатическая работа П.Н. Милюкова и М.И. Терещенко во всех своих деталях значительно полнее и яснее стала мне знакома в связи с тем, что оба они (в особенности Терещенко, лишённый сотрудничества Нольде) принуждены были ежедневно ко мне обращаться в силу моего положения единственного юрисконсульта в министерстве.

Как я укажу ниже, помимо перемен в личном составе министерства и кое-каких преобразований в ряде отделов и департаментов Февральская революция произвела и коренную перемену в отношении высшего начальства к молодому персоналу. Чувствовалось уже, что надвигаются потрясающие события и вековые иерархические преграды не в силах устоять в обстановке тревоги за будущее России. Личный персонал министерства с первых же дней Февральской революции почувствовал себя без твёрдого руководства. Милюков и Терещенко были настолько захвачены событиями, что сами подвергались влиянию различных внешних элементов, и мы это ежечасно ощущали. Отсюда самодеятельность министерства, принимавшая подчас форму достаточно резкой оппозиции и отражавшаяся не раз на политике самого Временного правительства.

Это обстоятельство, совершенно новое в жизни министерства, было прежде всего проявлением инстинкта самосохранения. Мы чувствовали, что нам рано или поздно придётся столкнуться с «улицей», но в то же время всё бюрократическое прошлое не позволяло взять судьбу министерства в свои руки. До самого октябрьского переворота, несмотря на крайнюю тревогу, министерство не вышло из пределов служебной дисциплины в формальном смысле слова, хотя фактически всё время продолжало оказывать самое непосредственное давление на внешнюю политику Временного правительства через министра иностранных дел. Этот бесшумный способ проведения своих взглядов через министра соответствовал и всем прежним традициям царского правительства. И раньше на министра фактически очень сильно влияли его ближайшие сотрудники, но чем период Временного правительства отличался от царского, так это тем, что на высших чинов министерства, в свою очередь, оказывало могущественное влияние коллективное настроение всего личного состава. В чём выразилось это своеобразное «самоуправление» министерства и чем конкретно оно вызывалось, это также составит один из главных предметов настоящего очерка.

Чиновничий «саботаж» при большевиках и эпопея белого движения целиком вышли из новой роли чиновничества и офицерства при Временном правительстве, а в этом отношении положение дипломатического ведомства благодаря его непосредственной близости к внешней политике России, имевшей такое огромное значение в это время, оказало самое решающее влияние на исторический ход событий в первые годы большевистской революции. Все элементы антибольшевистской борьбы сорганизовались именно в эпоху Февральской революции, благодаря ей и, как это видно на примере министерства иностранных дел, не без прямого участия некоторых официальных вождей этой революции. Изложить фактический ход жизни дипломатического ведомства за это время и есть задача моих настоящих записок.

Вздох облегчения

«Голодный бунт» рабочих окраин Петрограда, уличные демонстрации, их военное подавление, волнения в самом Петроградском гарнизоне и падение монархии – всё это произошло с такой головокружительной быстротой, что, глядя на это из окон здания министерства иностранных дел на Дворцовой площади против Зимнего дворца, потерявшего внезапно всякое символическое обаяние реального могущества, трудно было поверить, что дело идёт о крупнейшем историческом событии в родной стране. Вместе с тем психологически все были до такой степени подготовлены к этой развёртывавшейся фантасмагории, что, за исключением буквально двух-трёх лиц, всё дипломатическое ведомство не только не было удивлено, но и прямо обрадовалось наступившей развязке. Так несносно было ожидание переворота, рождённое убийством Распутина, так настоятельно ощущалась необходимость перемены царствовавшего императора, что весть о его отречении даже в самых благонамеренных и свободных от какого-либо упрёка в «революционности» и «либеральности» кругах была встречена со вздохом самого искреннего облегчения. Все желали смены Николая II и ждали её; с этой стороны начало Февральской революции было встречено со всеобщим удовлетворением. Из резко отрицательных отзывов в первые дни в нашем министерстве могу отметить только два – это моего начальника (начальника Юрисконсультской части) Михаила Ивановича Догеля и бывшего нашего посланника в Персии и Китае, а в своё время и секретаря С.Ю. Витте при заключении Портсмутского мира – Ивана Яковлевича Коростовца. Что касается Догеля, то на его глубокий пессимизм и зловещие предсказания никто в ведомстве не реагировал, так как его крайне реакционные воззрения были известны всем, да и личные невыгоды революции для Догеля были столь очевидны, что трудно было ждать от него иного отношения. Кроме того, Догель был в министерстве человек новый, попавший туда случайно, и авторитетом никаким не пользовался.

Совсем иное дело – И.Я. Коростовец. Он играл очень заметную роль в нашей дипломатии, его усилиями в 1912 г. под протекторат России попала Монголия, и он имел репутацию умного человека, несмотря на некоторые свои слабости романтического характера, вызвавшие его отставку (он, будучи в должности посланника, увёз – т.е. похитил в буквальном смысле – из Пекина 18-летнюю дочь французского начальника почт в Китае).

И.Я. Коростовец в самые первые дни Февральской революции в наших коридорах, походивших в это время гораздо больше на парламентские кулуары, рассказывал, как он только что был в североамериканском посольстве и как посол Соединённых Штатов Френсис, в восторге от «бескровного переворота», восхищался «выдержкой и политической зрелостью» русского народа, а также его «мягкостью и благодушием», «отсутствием злопамятности» и говорил, что в Америке ничего подобного не могло бы быть. На это ему Коростовец заявил, что даже его, Коростовца, внуки не увидят конца русской только что начавшейся революции, а что он, Френсис, должен будет уйти со своего посольского поста в Петрограде, так как не окажется достаточно «демократическим» для нового правительства. Френсис был, по словам Коростовца, возмущён «неуместной шуткой» своего собеседника и никак не мог понять, как он, представитель республиканского и демократического государства, может не подходить для «демократической России».

Слова Коростовца, передававшего нам этот разговор, врезались в память всем нам, кто его тогда слышал. Сам Коростовец ничего не проигрывал от перемены правительства, так как находился в отставке, да и, как он сам говорил, был в неплохих отношениях с новым министром П.Н. Милюковым. Нет сомнения, что он говорил искренне то, что думал, но самое удивительное, что его предсказание исполнилось в точности: М.И. Терещенко немедленно по приходе к власти потребовал отозвания Френсиса, так как тот был будто бы «слишком связан с царским правительством», и Френсис был смещён.

За исключением этого совершенно одинокого голоса, ни среди самых высших чинов министерства, ни среди младшего состава я не слышал ни одного пессимистического отзыва. В виде совершенного исключения отмечу поступок одного из второстепенных чиновников II Департамента Шмита, богатого помещика Киевской губернии, который сразу же после Февральской революции продал своё имение и перевёл деньги в Стокгольм. Этот поступок вызвал тогда возмущение своей «непатриотичностью», и вскоре Шмит, видя вообще враждебное отношение к себе как со стороны начальства, так и его сослуживцев, попросился за границу на маленькое по чиновничьему рангу место секретаря консульства в Испании. Про Шмита говорили, что он «сеет панику», и его примеру никто не последовал. Напротив, в нашем ведомстве было немало примеров крупных пожертвований на Заём свободы.