355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Георгий Михайловский » Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. » Текст книги (страница 11)
Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 02:22

Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."


Автор книги: Георгий Михайловский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 44 страниц)

Осложнения с Болгарией

«Осложнения с Болгарией» заключались в том, что военная партия и военные настроения в Болгарии росли в связи с ухудшением положения союзников на фронте и, в частности, Сербии. По донесениям нашей миссии в Сербии и по сведениям сербской миссии в Петрограде, Фердинанд только ждал, когда военное положение Сербии настолько ухудшится, что выступление против неё Болгарии будет абсолютно безопасным, что вопрос о выступлении Болгарии против нас уже давно решён в положительном смысле, что совершенно фантастично думать о возможности победы сторонников нейтралитета и единственное средство парализовать военно-стратегические последствия этого болгарского выступления – это самим напасть на Болгарию, выбрав для этого подходящий момент.

В августе 1915 г. сербское правительство особенно настаивало на разрешении ему со стороны России и союзников напасть на Болгарию и быстрым и решительным ударом ликвидировать болгарскую опасность. Когда Сазонов узнал о планах Сербии, то он первым делом запросил нашего посланника в Софии Савинского, бывшего начальника канцелярии министерства иностранных дел при Извольском. Государю приписывали «mot»[24]24
  Высказывание, остроту (фр.).


[Закрыть]
, которое он будто бы произнёс при назначении Савинского шталмейстером: «Ну вот у нас имеется и шталмейстерша» (намёк на влечение Савинского к мужскому полу). Савинский не пользовался репутацией серьёзного дипломата, но, кроме этого, он в то время был болен, и миссией управлял 1-й секретарь Саблер, сын бывшего обер-прокурора Святейшего Синода (впоследствии переименовавшийся в Саблера-Десятовского). По приезде всей нашей миссии в Болгарии из Софии в Петроград я познакомился с этим самым Саблером, которому пришлось вручать Болгарии ультиматум России о войне. Могу сказать, что из всего состава нашего ведомства это был самый забитый и запуганный чиновник. Достаточно было провести с ним 10 минут, чтобы понять, что такой человек физически не мог управлять русской миссией в Болгарии в такой момент. Всё, что он мог делать, – это передавать тусклым канцелярским языком то, что ему говорили его болгарские собеседники. Кроме больного Савинского и Саблера было двое совсем молодых людей для шифра – и это всё, дальше шёл уже консульский состав.

Понятно, что при таком составе нашей миссии в Софии ждать толкового освещения того, что там делается, не приходилось. Тем не менее по обрывкам разговоров, которые передавал Саблер, да и под впечатлением действительно русофильски настроенной болгарской миссии в Петрограде Сазонов счёл «бесчеловечным» и «братоубийственным» с точки зрения славянской план сербского правительства, самым решительным образом протестуя против мысли о нападении Сербии на Болгарию. Сазонов считал тогда, так же как отчасти и перед русско-турецкой войной 1914 г., что вина за войну должна всегда падать на противника и ни один из союзников не может без риска ослабления освободительного характера войны против австро-венгерско-германского милитаризма расширять из-за соображений военно-стратегической временной выгоды круг воюющих государств. Если же Сербия, государство-жертва, за которую в 1914 г. так великодушно заступилась Россия, теперь сама без очевидной всем необходимости нападёт на Болгарию, то в глазах русского народа, проливающего кровь за Сербию, вся война примет действительно хищнический характер.

Напрасно сербская миссия в Петрограде и князь Григорий Николаевич Трубецкой из Белграда говорили и писали, что то, что возможно сейчас, через несколько месяцев или даже недель станет уже невозможным. Напрасно также давали Сазонову всякого рода фактические доказательства агрессивных намерений болгарского правительства и бесчисленных нарушений нейтралитета в пользу австро-германо-турецкого союза. Сазонов смотрел на этот сербо-болгарский конфликт с точки зрения роли России как общего протектора и арбитра славянских государств и в этот момент считал Сербию совершенно неправой. Конечно, помимо всех этих чисто идеологических соображений Сазонов просто не верил в возможность вступления Болгарии в войну против России, такая мысль казалась ему настолько чудовищной, что он никак не мог её допустить и не верил сербским доказательствам вероломства Фердинанда, и когда он через Саблера решительно заявлял болгарскому правительству, что выступление Болгарии против Сербии вызовет объявление войны Болгарии со стороны России, то он совершенно искренне считал, что такая перспектива остановит Болгарию.

Сделав такого рода сообщение болгарам, Сазонов обратил всю силу своей энергии против Сербии. Он не только рекомендовал сербской миссии в Петрограде воздержаться от каких-либо мер, которые могли бы быть сочтены с болгарской стороны нападением, но и прямо заявил сербскому правительству, что Россия такой атаки не разрешает под угрозой сохранения нейтралитета в сербо-болгарской войне, и в этом духе послал телеграмму Трубецкому в Белград.

Конечно, такая позиция России разрушала все планы сербского правительства и обрекала на гибель рано или поздно всю сербскую армию. Со стороны сербов, естественно, раздались вопли отчаяния, которые Сазонов, однако, подавил с беспощадностью. Я помню, как после одного из визитов сербского посланника Сазонов вышел в так наз. «чайную комнату», где между 5 и 6 часами собирались высшие чины ведомства пить чай (я как замещавший Нольде пользовался той же привилегией) и обсуждали политические новости дня, и, раздражённый до последней степени, отдал распоряжение А.А. Радкевичу сейчас же послать телеграмму Трубецкому в Белград, чтобы тот «нажал изо всех сил на сербское правительство», дабы прекратились всякие военные приготовления против Болгарии.

Отданный в такой абсолютной форме запрет Сербии выступить в августе 1915 г. против Болгарии и приказание ожидать нападения со стороны Болгарии имели следующие последствия: в начале октября н.ст., через два дня после того как австро-венгерские войска заняли Белград, Фердинанд объявил войну Сербии и перешёл сербскую границу. Сербское правительство, находившееся всецело в руках России и союзников, не могло, конечно, ослушаться приказа Сазонова, но болгарское правительство хладнокровно перешагнуло через угрозу войны с Россией; действительно, все предсказания сербов и князя Г.Н. Трубецкого о предрешенности вступления Болгарии в войну против союзников в первый же подходящий момент оправдались, и при этом неожиданно быстро, через каких-нибудь два месяца. Вся последующая героическая и драматическая эпопея сербской армии, прошедшей со страшными потерями через Албанию, все ужасы голода и истощения, занятие Сербии неприятельскими войсками – всё это, несомненно, последствия несчастного решения Сазонова воспрепятствовать нападению Сербии на Болгарию.

Потом, когда, к искреннему удивлению Сазонова, Болгария не испугалась угрозы войны с Россией и сама напала на Сербию, Сазонов во всём обвинил нашу миссию в Софии. Саблер, неудачный вручитель русского ультиматума, был засажен в самый скучный отдел II (консульского) Департамента и не смел появляться на глаза начальству. Но на самом деле сам Сазонов был во всём виноват. Как это ни странно, но выходило, что государь был как будто прав: Сазонов слишком увлекался внутренней политикой, а во внешней совершил такую оплошность, допустив выступление Болгарии. Как бы ни оправдывать участие Сазонова во внутренней политике, этой болгарской ошибки ему при дворе не простили и, связав его настойчивость в еврейском и польском вопросах с невниманием в болгарском вопросе, вывели заключение, что Сазонов любит мешаться в чужие дела, а свои собственные ведёт неважно. По моему мнению, Сазонов действительно в это время был крайне нервирован своими неудачами в борьбе с «ихтиозаврами» и недостаточно вник в сербо-болгарские отношения.

Если же принять во внимание и весьма неудачный Лондонский договор в апреле 1915 г., где судьба славянских народов Австрии была решена им в высшей степени странно, то всё вместе свидетельствует, конечно, об отсутствии у него ясных и точных планов и представлений о славянских отношениях в целом и значении славянского вопроса.

Сазонову, по его предшествующей общеевропейской дипломатической карьере, гораздо легче было найти верный тон отношений с Францией, Англией, Соединёнными Штатами Северной Америки, и по миросозерцанию он, конечно, был «европеец», а не «ихтиозавр», но зато в славянском вопросе, как показал опыт, он не понимал ни балканских славян, ни западных, то есть народы Австро-Венгрии, за исключением разве поляков. Удивительно было и то, что, имея под рукой такого знатока Балкан и, в частности, сербо-болгарских отношений, как А.М. Петряев, который в течение ряда лет был русским консулом в Македонии и проводником европейских реформ и знал отлично всю этнографическую подноготную македонского вопроса, Сазонов ни разу за всё время, предшествовавшее объявлению Болгарией войны, к нему не обратился. Таков был характер этого человека.

Чтобы не испортить отношений с К.Н. Гулькевичем, бывшим в это время начальником Ближневосточного отдела, Сазонов предпочитал пользоваться Петряевым в вопросах будущей судьбы Австро-Венгрии, а по вопросу, в котором он был действительно специалистом, Сазонов даже не потрудился у него проконсультироваться. Потом, когда гроза уже разразилась, Гулькевич, нашедший, как я отметил выше, своё оправдание в том, что обвинил нашу миссию в Софии в предоставлении недостаточно верной и полной информации, получил пост посланника в Христиании, а А.М. Петряев был назначен начальником Ближневосточного отдела. Мой дядя Чарыков, узнав об этом назначении, сказал мне: «Я на этот пост прочил Петряева восемь лет тому назад». Надо было случиться такой катастрофе, как русско-болгарская война, чтобы, наконец, это назначение совершилось. Секрет того, почему так задержалось назначение Петряева, заключался в том, что Петряев был человеком self-made[25]25
  Всем обязанным самому себе (англ.).


[Закрыть]
и не имел никаких связей при дворе, а все его предшественники, вроде Гулькевича, например, этими связями обладали. Пост же начальника Ближневосточного отдела МИД по справедливости считался одним из важнейших в дипломатическом ведомстве.

Будни дипломатической службы

В августе 1915 г. под председательством В.А. Арцимовича было организовано междуведомственное совещание по вопросам, связанным с англо-французской конвенцией о призах, взятых совместно союзниками, к которой 20 февраля (5 марта) 1915 г. присоединилась и Россия. На этом совещании был рассмотрен и утверждён подготовленный мною законопроект о соответствующем изменении «Положения о призах». 10 августа этот проект, пройдя через Совет министров, был утверждён государем и получил законную силу. Хотя никакого особенно важного политического значения этот указ не имеет, но интересно то, что мы благодаря признанию английской гегемонии в морской войне вступили в полосу отказа от наших традиционных взглядов на морскую войну, ранее всегда противоположных английским.

Я при докладе дела Сазонову это отметил и указал на кроющуюся здесь опасность, но Сазонов, который никак не мог понять, какое значение это может иметь для нас в будущем, сказал мне: «В вопросах морских мы должны слепо следовать за англичанами, какую бы глупость они ни выдумали. Это вопрос стратегии». Почти ровно через год, придерживаясь этой тактики, мы вынуждены были отказаться от Лондонской декларации 1909 г. о морской войне, которая тогда (т.е. в 1909 г.) считалась крупной русской победой. Одновременно указом 10 августа были дополнены наши правила о контрабанде, опять-таки исключительно по английским образцам. К счастью, в этот момент такое подражание Англии не имело неблагоприятных практических последствий, оно могло оказаться для нас вредным только в будущем, так как Англия могла бы нас всегда парализовать «прецедентами 1914–1915 гг.», но это была такая техническая деталь, которой никто в МИД в то время не понимал.

Другой вопрос, гораздо более злободневный в то время, также стал уделом нашей Юрисконсультской части и потребовал деятельного участия Сазонова. Дело заключалось в ходатайстве французского посольства в Петрограде о пересмотре нашего законодательства о процентных государственных бумагах на предъявителя в связи с похищением германскими войсками при оккупации Германией Бельгии и северных департаментов Франции ряда облигаций у французских и бельгийских держателей русских бумаг. Бельгийская миссия и Палеолог настаивали на том, чтобы наше законодательство, рассчитанное на предъявителя, было изменено в том смысле, чтобы сохранить похищенные бумаги за их прежними французскими и бельгийскими владельцами. Для этой цели нам предлагалось произвести крайне сложную регистрацию этих бумаг в Государственном банке и перейти в конце концов с системы «на предъявителя» к именной системе.

Этот вопрос, возникший до моего управления Юрисконсультской частью, вёл Нольде, и в особом совещании при министерстве юстиции рассуждали о том, как бы, не изменяя всего характера нашего законодательства, – реформа, которую невозможно было провести по причинам технического характера на территории всей Российской империи, и, кроме того, неизвестно было, как она отразится на доверии населения к государственным бумагам, – в то же время оградить интересы французов и бельгийцев. В результате весьма сложных прений был выработан компромиссный проект, вводивший частичную регистрацию у заграничных держателей государственных бумаг, в частности у французов и бельгийцев.

Это сложное юридическое дело, которому французское посольство и бельгийская миссия в Петрограде придавали, однако, большое политическое значение, было назначено к слушанию в Комитете финансов под председательством Горемыкина, где по закону представителем МИД являлся министр, то есть Сазонов. Получив накануне под вечер всю папку из канцелярии Совета министров, я, ввиду сложности дела и краткости времени, против обыкновения, взял всё дело на дом и больше шести-семи часов читал толстый том, содержавший все протоколы заседаний этого совещания.

В 11 час. утра я уже докладывал дело Сазонову в присутствии Нератова. Сначала Сазонов слушал внимательно, но, узнав, что ему самому придётся распутывать это сложное дело в Комитете финансов, где его оппонентами могут быть и министр финансов, и министр юстиции, категорически отказался ехать. «Я ничего в этом деле не понимаю и не согласен, как дурак, сидеть в комитете», – таковы были буквальные его слова. На это я сказал Сазонову, что если он не поедет, то всё дело провалится, так как и министерство финансов, и министерство юстиции против нас, а, с другой стороны, наши союзнические узы с Францией и Бельгией требуют внимательного отношения к интересам французских и бельгийских держателей бумаг.

Сазонов действительно вспомнил, как Палеолог совсем недавно настаивал на пересмотре нашего законодательства в этом вопросе. «А вы не можете ехать?» – спросил он меня. К этому вопросу я был готов и показал Сазонову Положение о Финансовом комитете, где всякое заместительство министра иностранных дел не допускается. Я ему сказал при этом, что Комитет финансов рассматривает только важнейшие в государственном отношении вопросы финансового характера и министр иностранных дел играет роль эксперта по международным отношениям России. Но Сазонов наотрез отказался ехать в комитет.

Походив несколько минут по кабинету, Сазонов наконец нашёл выход, весьма для него типичный. Не ехать он не мог, так как и Франция, и Бельгия были слишком заинтересованы в этом деле, а ехать боялся, так как чувствовал свой тощий багаж юридических и финансовых знаний и не хотел попасть впросак. Выход, придуманный Сазоновым, заключался в том, что он, соединившись по прямому телефонному проводу с Горемыкиным и извинившись, что по дипломатическим причинам не может лично присутствовать на сегодняшнем заседании Комитета финансов, просил его развить и провести через комитет свою точку зрения.

Горемыкин, будучи в курсе дела, стал ему задавать вопросы, тогда Сазонов обратился ко мне, и мне пришлось пункт за пунктом изложить взгляд нашего министерства на этот вопрос, а Сазонов немедленно и текстуально каждое моё слово передавал Горемыкину. Так продолжался больше часа этот триалог, в котором на мою долю выпала роль суфлёра. Когда он кончился, Сазонов обратился ко мне с вопросом: «Вы довольны?» Мне оставалось только поблагодарить Сазонова, который так точно и добросовестно передавал Горемыкину всё, что мне пришлось надумать в течение позднего вечера накануне.

Когда я позже вспоминал этот необычный в петербургском бюрократическом обиходе диалог министра иностранных дел с председателем Совета министров «под суфлёра», мне стали ясны и все ошибки и промахи Сазонова – в конце концов, за редкими исключениями, Сазонов слишком доверял своим ближайшим советникам – Шиллингу, Гулькевичу и другим и покрывал их мнения и взгляды своим огромным авторитетом. Думается мне, и в данном случае он мог бы вникнуть в дело сам и поехать в Комитет финансов, однако он предпочёл использовать мой доклад непосредственно в разговоре с Горемыкиным, слепо веря в правильность моего понимания дела. Правда, как и всегда, если бы я что-то напутал, вся вина пала бы на меня, я это отлично знал и был благодарен Сазонову за такое отношение ко мне.

У меня была и carte blanche[26]26
  Полная свобода действий, неограниченные полномочия (фр.).


[Закрыть]
по Юрисконсультской части, и это было единственное, что я ценил. Беда заключалась в том, что каждый начальник отдела или директор департамента пользовался такой же безграничной властью в своей области, и так как состав ближайших сотрудников Сазонова определялся его личными симпатиями и вкусами, часто его обманывавшими, то получался разнобой, вроде, например, случая с русско-болгарской войной. «Общее руководство» отсутствовало, у Сазонова его заменял «нератовский фильтр», обычно процеживавший в деловом отношении всё нужное. То, что почему-либо не попадало в этот фильтр, бывало полно неожиданностей.

Должен добавить, что моё управление Юрисконсультской частью ввиду моего возраста было таким противоречием со всеми традициями министерства, что когда я пришёл как-то докладывать по делам Совета министров к Сазонову, то заменявший тогда А.А. Радкевича светлейший князь П.П. Волконский спросил меня с удивлением: «Как это могло случиться, что вы, такой молодой, докладываете министру? За всю мою службу я вижу это первый раз». У моих сверстников, работавших больше по шифровальной части, это вызывало и удивление, и естественную зависть, так как обычно движение в МИД было медленное и кандидатов на каждый сколько-нибудь заметный пост было больше чем достаточно. Поэтому неудивительно, что через два месяца моего управления Юрисконсультской частью появились желающие в ней служить, и Нольде пришлось впоследствии кое-кому из таких желающих отказать. Кроме того, Бентковский, директор II Департамента, через год назначенный сенатором, ненавидевший Нольде, который действительно оказался его преемником, вдруг перенёс свою ненависть на меня и вступил со мной в явную борьбу.

Незадолго до своего отъезда Нольде разослал нашим миссиям и консульствам за границей циркуляр о свидетельствовании нотариальных актов в связи с изданными нами законами и распоряжениями касательно неприятельских подданных. Теперь в моё уже управление Бентковский разослал «контрциркуляр», ссылаясь на какое-то заключение Юрисконсультской части министерства юстиции. Оба циркуляра были скреплены подписью Сазонова. Полное недоумение за границей, скандал. Бентковский конечно, скрыл от нашей Юрисконсультской части факт посылки контрциркуляра. Как только я об этом узнал, то, недолго думая, съездил в министерство юстиции, где у меня были друзья, получил на руки копию с заключения Юрисконсультской части министерства юстиции, на которое Бентковский ссылался, и, убедившись, что Бентковский сделал из него ненадлежащие выводы и «передёрнул», я доложил всё дело Сазонову, заявив, что лишь временно управляю Юрисконсультской частью в отсутствие Нольде, но, защищая интересы дела, не могу допустить рассылки II Департаментом контрциркуляров по юридическим вопросам, в которых этот департамент ничего не понимает. Сазонов, авторитет которого, несомненно, подрывался наличием его подписи под противоречащими друг другу документами, страшно рассердился и по телеграфу отменил циркуляр Бентковского. Так слабости человеческой природы врывались в и без того сложную, напряжённую и не всегда счастливую работу МИД в это горячее время.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю