Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."

Автор книги: Георгий Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)

Возвращение Ленина с компанией

Эта комиссия и «исследовала» вопрос о приезде в Россию «полубогов». При паническом отношении к делу Доливо-Добровольского, который был единственной инстанцией в нашем министерстве, занимавшейся эмигрантами, и беспрекословно подписывал все протоколы комиссии, где совдепутаты имели большинство, при совершенно безучастном отношении Милюкова и Нольде, нёсших ответственность за Доливо-Добровольского, абсолютно никакого контроля за въездом в Россию эмигрантов на самом деле не существовало. Не только дефетисты из русских эмигрантов, но и прямые агенты германского Генерального штаба могли при такой постановке дела попасть в Россию, что, не сомневаюсь, и происходило. От более молодых чиновников, подчинённых Доливо-Добровольскому, которые играли чисто исполнительную роль, ему приходилось слышать возмущение таким отношением министерства, совершенно не вязавшимся с предшествующим ригоризмом нашего ведомства к визам эмигрантов, когда по каждому индивидуальному случаю запрашивались наши дипломатические представители на местах. На все эти замечания Доливо-Добровольский испуганно говорил: «Это не я, это революция», и показывал на штемпели Петроградского Совдепа. Потом, после большевистского переворота, когда сам Доливо перешёл к большевикам и они его приняли, он приводил им в качестве свидетельства своих заслуг перед Октябрьской революцией своё либеральное отношение к возвращению эмигрантов, в том числе и большевиков.

Была ли здесь сознательная измена Доливо-Добровольского, родной брат которого, капитан I ранга, служил в Морском генеральном штабе, а потом также перешёл к большевикам и даже принимал участие в переговорах в Брест-Литовске, или просто панический страх за свою карьеру, совершенно очевидно, что если бы на его месте находился человек более самостоятельный, серьёзно относившийся к вопросу о контроле над въезжающими эмигрантами, то он мог бы заставить и высшее начальство вникнуть в это дело.

Конечно, вопрос о Ленине и «запломбированном вагоне» был решён Временным правительством, а не единолично Доливо-Добровольским, но ведь та масса большевиков, которая приехала не с Лениным, а отдельно и которая сыграла такую огромную роль в большевистском перевороте, была пропущена при явном попустительстве Доливо-Добровольского. Милюков и Нольде несут, без сомнения, ответственность за легкомысленное отношение к этому вопросу. Наконец, возвращение Ленина в запломбированном вагоне состоялось в апреле 1917 г., а Милюков ушёл в мае, следовательно, и в этом вопросе на Милюкова как на министра иностранных дел Временного правительства падает прежде всего ответственность за пропуск Ленина с компанией.

Милюков, как известно, ушёл из-за ноты 18 апреля по поводу «общих целей войны» или, конкретнее, из-за Константинополя, но не из-за возвращения Ленина, к чему он отнёсся равнодушно, не придавая этому возвращению, как и большинство Временного правительства, большого значения. Сам Нольде сильно недооценивал роль советовластия при Временном правительстве. В дни кризиса 18–21 апреля, когда я

<…>

нять, что это и есть самая главная часть его дипломатической программы.

Дело закончилось крахом не потому, что Милюков колебался, или же сомневался, или вёл зигзагообразную политику. Наоборот, можно сказать обратное: его политика была слишком прямолинейна. Милюков, человек, вообще говоря, запасливый на всякие неожиданные «повороты», здесь проявил крайний страх в смысле «компрометирования основной позиции» России в глазах союзников. Он не только старался, как я отмечал выше, представить союзникам положение в России в самом розовом свете, не брезгуя для этого прямой фальсификацией донесений с фронта при их профильтровывают через своего секретаря, но и опасался как огня поднятия таких вопросов, как «цели войны», что, по его мнению, должно было возбудить недоверие у союзников.

Напрасно Нератов и в особенности Петряев, занимавший в это время такой боевой пост, как пост начальника Ближневосточного отдела, убеждали Милюкова, что вопрос о целях войны и вопрос о продолжении войны до окончательной победы суть два совершенно разных вопроса. Напрасно, показывая всю предшествующую объёмистую переписку царского правительства о целях войны, они говорили, что доверие союзников от этих переговоров ни в какой мере не страдало. Милюков на это отвечал, что не только союзники, но и мы сами, члены Государственной думы, всё время не верили царскому правительству и опасались сепаратного мира с Германией, что весь дипломатический смысл Февральской революции заключается в «консолидировании», как он выражался, доверия русского общества и союзников по вопросу о войне.

Указывал Милюков и на другое отличие его переговоров от переговоров царского правительства, а именно на их гласность. Царское правительство могло позволить себе роскошь «торговаться» с союзниками, так как знало, что всё это останется в тайниках дипломатических канцелярий и не выплывет наружу в ближайшее время. Между тем, плохо ли, хорошо ли, каждый шаг Временного правительства немедленно становится известным всему миру, и любой намёк на пересмотр целей войны будет сейчас же расценен нашими союзниками и врагами как отказ от возможных приобретений, обещанных России союзниками в ходе столь трудных переговоров. Несомненно, что Милюков ещё более настраивался в указанном духе после чтения всей предшествующей дипломатической переписки. Он буквально «намагничивался» – мне иначе трудно выразить его отношение к этой переписке – усилиями своих предшественников, и ему в особенности хотелось осуществить договор 1915 г. о Константинополе, потому что он знал из лежавших перед ним документов, чего стоило Сазонову разрубить константинопольский узел.

При этом Милюков относился ко всему обещанному союзниками в письменной форме как к уже реально достигнутому и, несомненно, упускал из виду всю ту неустранимую условность, которая присуща всякому политическому акту, касающемуся будущего. Для Нератова и Петряева, бывших его самыми ближайшими помощниками, для них, видевших на своём веку не один десяток неосуществившихся конвенций на будущее время (хотя бы союзная конвенция Болгарии и Сербии 1912 г. об арбитраже русского царя в вопросах, связанных с толкованием этого договора, вызвавшего I Балканскую войну перед мировой войной; упоминаю о ней, потому что она всегда приводилась ими Милюкову в доказательство того, как опасно полагаться на одни только конвенции), вся указанная переписка о целях войны представлялась в совершенно ином свете, и в этом – и только в этом – смысле можно говорить, что политика Милюкова была его личной политикой, а не ведомственной.

Расхождение между Милюковым и его названными официальными советниками заключалось не в том, что первый хотел сохранить всё, что его предшественники выторговали у союзников, а вторые с лёгким сердцем отказывались от этого, а в том, что Нератов и Петряев не придавали чрезмерного значения этим вещественным доказательствам благорасположения союзников. Они считали, что исключительно в зависимости от реальной обстановки, в которой будет кончаться война, Россия получит то, чего желает. При этом её действительные приобретения могут и превысить, и не дойти до пределов, обозначенных в предварительных переговорах. Но ни Милюков, ни Нератов, ни Петряев никто – в нашем ведомстве – не мог учесть то обстоятельство, которое уничтожило всю реальность данных России обещаний, а именно вступления в войну Североамериканских Соединённых Штатов, каковые, не будучи связаны «тайными договорами» своих союзников, отрицали за ними всякую силу. И действительно, множество вопросов впоследствии решилось на самом деле совершенно иначе, чем это предусматривалось ранее. Это обстоятельство – североамериканское вступление в войну, – если бы только Милюкову был дан дар предвидения, устранило бы необходимость его ухода, вообще предотвратило бы первый кризис Временного правительства.

Помимо указанных причин милюковского упрямства по вопросу о целях войны немалое значение имело и то, что Милюков считал себя специалистом по Балканам и мнение Нератова, никуда из Петрограда не выезжавшего, или же Петряева, хотя и знатока Балкан, ему не импонировало. Наоборот, даже в царское время он привык, что по балканским делам советовались с ним, а не ему советовали. Вот почему, такой податливый в делах, например, среднеазиатских и дальневосточных, где он беспрекословно следовал совету своих сотрудников, Милюков не пожелал ни в какой мере и ни в какой форме ставить перед союзниками щекотливый вопрос о Константинополе. Петряев довольно откровенно говорил Милюкову о том шторме, который поднялся вокруг этого вопроса в связи с агитацией в Петроградском Совдепе об аннексиях и контрибуции как о будто бы специфически союзнических целях войны. Затеять длительную дипломатическую переписку, как это потом сделал Терещенко, только следовавший в конце концов советам своих ближайших сотрудников, со стороны Милюкова не значило вовсе отказываться от плодов русской победы, и, как впоследствии выяснилось в связи с перепиской Терещенко, союзники это отлично поняли, как поняли бы они и Милюкова.

Но Милюков сумел сохранить своё упорство как в ведомстве, отклоняя все советы занять более эластичную позицию, так и во Временном правительстве, судя по словам Нольде, считавшего тогда, что Керенского убедил Милюков. А между тем такое упорство и неуступчивость Милюкова в отношении принципов своей политики соединялись (да простится мне это выражение) с ротозейством в отношении к пропуску эмигрантов и пресловутого запломбированного вагона. Милюков недооценивал реальную опасность со стороны крайних прямо дефетистских элементов и переоценивал в вопросе Константинополя важность принципиальной чистоты позиции Временного правительства, и не в том, что касалось продолжения войны до благополучного конца, а в гораздо более отдалённом и теоретическом вопросе о целях войны.

Могу привести один случай, уже вполне из моей юрисконсультской практики при Милюкове, чтобы показать, что Милюков и по вопросам внутренней политики умел проявлять упорство в составе Временного правительства, когда считал это необходимым по принципиальным соображениям. Дело было в самом начале апреля, когда вдруг в крайне спешном порядке на обсуждение Временного правительства был поставлен вопрос об «исключительных положениях и административной высылке». Проект соответственного распоряжения был представлен Керенским. Вопрос этот, имевший отношение к общей, но никак не к внешней политике, однако, основательно взволновал Милюкова, так как там действительно имелись явные следы спешного и даже советского творчества. Всякие гарантии правильного суда или хотя бы надлежаще принятого административного решения о высылке отсутствовали, зато место прокуратуры занимали представители местных Совдепов. Таким образом, советские учреждения вводились в систему государственных.

Нольде, передавший мне эту бумагу, просил меня произвести юридическую экспертизу, при этом в крайне спешном порядке, так как на другой день проект должен был слушаться во Временном правительстве. Я исполнил это и изложил все теневые стороны проекта в записке на имя Милюкова, снабдив её справкой с указанием прежних законов. Нольде, прочтя мою записку, изложенную обычным образом, так, как я всегда писал такие записки в Совет министров, нашёл её «жирондистским документом», который будто бы будет потом фигурировать в архивах революции. Когда я сильно этому удивился, то он мне сказал: «Милюков будет не Милюков, если не провалит проект Керенского». Из этого я заключил, что Милюков уже тогда настроился против Керенского и решил выступить в вопросе, прямо относившемся к ведению Керенского как министра юстиции. Конечно, в качестве члена правительства Милюков имел полное право выступать по общегосударственным вопросам, но, поступая так, то есть не только принимая бой на своей территории, но и давая его на чужой, он должен был ожидать такой же тактики и от своих противников.

Надо сказать, что проект Керенского никуда не годился и, как и следовало ожидать, был провален, причём сам Керенский не только его не поддержал, но признался, что не имел возможности его «проштудировать», и согласился с необходимостью его переработать. Проект этот был отложен так основательно, что уже потом в таком виде совсем не фигурировал. Победа Милюкова оказалась пирровой, и, думаю, если бы Милюков предвидел, что через 10–15 дней последует генеральное сражение между ним и Керенским, он не стал бы раздражать Керенского афронтом в его собственном ведомстве. В конце концов, он мог бы провалить проект, явно несостоятельный, не сам, а через кого-либо из своих единомышленников в правительстве. Прибавлю, что Милюков, по-видимому, был доволен своим выступлением, так как после его ухода из министерства в его папке важнейших бумаг была найдена моя записка об «исключительных положениях и административной высылке» и возвращена мне для хранения в нашей Юрисконсультской части.

Утверждение республиканского этикета

В отношении самого себя и моего теперь уже Международно-правового отдела (так была переименована наша прежняя Юрисконсультская часть) должен сказать следующее. Работы у меня существенно прибавилось в связи с тем, что Нольде, вовлечённый в самый водоворот политики, уже совсем не вникал в дела юридического характера, хотя они не раз были связаны с чистой политикой, к тому же образование Правового департамента, порученного в его административной части Доливо-Добровольскому, заставляло меня заниматься всем, что Нольде в качестве директора II Департамента прежде разрешал сам, не прибегая к помощи Юрисконсультской части. Однако работать стало легче, так как я в своей сфере получил полную самостоятельность и нисколько не был связан фиктивным начальством, каким был М.И. Догель, после переворота то ездивший в Казань, то приезжавший в Петроград, но ни при Милюкове, ни при Терещенко уже совсем никакого отношения не имевший к нашему ведомству.

Как и прежде, в моём отделе была бездна текущих запросов из-за границы и вопросов других частей ведомства. Были и новые запросы тех, для кого неясна была Февральская революция и кто старался через меня нащупать новое министерское направление. Из дел политического характера отмечу прежде всего дела Временного правительства, прежнего Совета министров. Эти дела, попавшие теперь в руки В.Д. Набокова (в качестве управляющего делами Временного правительства), по форме совершенно переменились, так как к тому, что прежде делал Совет министров, прибавились дела, разрешавшиеся раньше лично самим царём. Соединение компетенции правительственной и верховной власти – отличительная черта всей деятельности Временного правительства. Укажу, например, на то, что даже дела, шедшие раньше по канцелярии прошений на высочайшее имя, теперь разрешались Временным правительством, и приблизительно на каждом втором заседании в ведомости дел Временного правительства фигурировали невольно вызывавшие улыбку страницы всякого рода неудобозвучавших фамилий, о перемене которых их носители просили теперь уже не царя, а правительство.

С другой стороны, законодательные функции Совета министров по ст. 87 Основных законов теперь, за отсутствием законодательных органов и самих Основных законов, стали неотъемлемой частью обязанностей Временного правительства. Если к этому прибавить, что неудержимо начиналась перестройка всей правовой и административной жизни страны, то станет ясно, что Временное правительство было не просто Советом министров, правившим Россией в это исключительное время, оно не только заменяло собой монарха с его многосложными функциями, но и законодательствовало и управляло, нередко вникая в такие детали внутреннего управления, которые обычно разрешаются губернатором. Я уже не говорю о всех тех бесчисленных партийных и общественных обязанностях каждого из членов правительства, которые не сократились, а возрастали. Когда мне пришлось знакомиться с первыми делами Временного правительства, то у меня, знакомого с делами царского Совета министров, волосы вставали дыбом при мысли, что взвалило на себя это правительство. Это было «временнодержавие» в полном смысле слова, ничем не связанное юридически (но всем – фактически) неограниченное полновластие Временного правительства.

В одном только отношении у Временного правительства был помощник. Я говорю о небольшом численно органе – Юридическом совещании, которое рассматривало предварительно дела Временного правительства с юридической стороны. Это была чрезвычайно плодотворная инстанция, очень облегчавшая его работу. Но, во-первых, не все дела, даже чисто юридического характера, попадали туда, как, например, вышеотмеченный проект Керенского об «исключительных положениях и административной высылке», не попавший почему-то в Юридическое совещание, а во-вторых, заключения Юридического совещания носили чисто формальный характер. В этой связи отмечу, например, что вопросы о русском национальном флаге, государственном гербе, личном имуществе Николая II обсуждались предварительно в Юридическом совещании, но по целому ряду проектов, где юридический характер распоряжений правительства имел подсобное значение, оно должно было рассматривать вопрос по существу. Без Юридического совещания, действовавшего вплоть до октябрьского переворота, Временное правительство просто не справилось бы технически с текущей работой. Тем не менее даже при этом совещании, облегчавшем его работу, но не разгружавшем Временное правительство, компетенция последнего была огромна, и неудивительно, что вопрос об эмигрантах и прочие самые злободневные вопросы просто ускользали из правительственных сетей. Вникнуть во всё было не в человеческих силах, и целые отрасли государственного управления оставались в совершенной тени. Ниже я приведу пример, как поляки форменным образом надули Временное правительство, возвратив себе незаметно Холмскую губернию, и когда я, бывший в этот момент в Крыму в кратковременном отпуске, обратил на это внимание Терещенко, а тот – всего Временного правительства, то правительство не могло прийти в себя от изумления. Ни при Милюкове, ни во второй период Временного правительства объём его работы, увы, так и не сократился.

Как я отмечал выше, превращая Юрисконсультскую часть в Международно-правовой отдел Правового департамента, Нольде в объяснительной записке, поданной по этому предмету П.Н. Милюкову, особенно подчеркнул «международно-политический» характер отдела. Неудивительно, что при той широте компетенции отдела и той роли, которую Нольде предполагал ему отвести, вопрос о «форме правления» Временного правительства, привлекавший такое внимание иностранцев, попал и ко мне. Вот как это произошло.

Дипломатические перемещения заграничного свойства (князь Кудашев назначался в Пекин, освобождалось место посла в Мадриде, куда сначала был назначен наш посланник в Стокгольме Неклюдов, а затем, после его отказа, – Михаил Александрович Стахович; кроме того, К.Н. Гулькевич из Христиании переводился посланником в Стокгольм) требовали составления текста верительных грамот от Временного правительства, а также определения этикета по приёму представителей Временного правительства. Составление этих грамот находилось по традиции ведомства во II Департаменте, то есть при Временном правительстве из-за отсутствия А.Н. Мандельштама оказалось в руках у А.А. Доливо-Добровольского. Составлялись грамоты по определённому шаблону и в стереотипных выражениях. Когда впервые встал этот вопрос, Доливо-Добровольский в панике, ему свойственной, прибежал ко мне за советом, как поступить, прося письменного заключения нашего отдела, так как это вопрос «юридический». Мне нетрудно было увидеть, что Доливо-Добровольский, как бывалый человек и опытный чиновник, в таком вопросе не хотел рисковать своей карьерой и искал того, кто мог бы взять на себя ответственность.

Уклоняться я не мог и не хотел, речь шла о том, можно ли было «царские» верительные грамоты оставить в прежнем виде, поставив только вместо монарха Временное правительство. Эти грамоты составлялись и составляются всегда от имени главы государства, а не правительства. Отсюда возникал первый вопрос: кто при Временном правительстве считался у нас главой государства? Я дал заключение в том смысле, что глава государства – князь Г.Е. Львов как председатель Временного правительства и грамоты должны писаться от его имени (как позже писались от имени А.Ф. Керенского). Но если князь Львов являлся главой государства, то, спрашивается, можно ли было приравнять его положение в стране и правительстве к положению монарха? Очевидно, нет, принимая во внимание, что оставление в силе монархических форм этикета после Николая II могло быть понято как предрешение неминуемого восстановления монархии в России, причём правление Временного правительства неизбежно носило бы тогда характер «междуцарствия».

Поставленный на чисто юридическую почву, вопрос мог быть решён по-разному в зависимости от того, на чём сделать ударение – на неопределённости формы правления в России в настоящий момент или на падении монархии как решительной перемене всех государственных форм прежней России. Практически же вопрос шёл о том, должен ли князь Львов (а потом Керенский) писать к монархам Европы «mon frere»[47]47
  Мой брат (фр.).


[Закрыть], как пишут монархи в официальной переписке, и в частности в верительных грамотах, или же «mon ami»[48]48
  Мой друг (фр.).


[Закрыть], как пишут президенты республик. Оговорюсь, что и в монархических странах бывают случаи, когда послы и посланники посылаются не монархом, а, скажем, во время малолетства монарха, регентом государства. В этом случае, однако, монархическая форма правления в государстве остаётся вне сомнения, и регент, действующий от имени малолетнего монарха, пишет всегда «mon frere» другим монархам и вообще пользуется положением монарха. Это, так сказать, квазимонарх, его «местоблюститель». Но можно ли было князя Львова после всех известных нам условий отречения Николая II и вел. кн. Михаила Александровича приравнять к положению такого регента государства?

Приходилось решать вопрос не о том, что будет потом в России – республика или монархия, а что есть в настоящий момент, и никаких оттяжек тут быть не могло. Должен по совести сказать, что я помянул недобрым словом и Нольде, и Набокова, составлявших макиавеллистический манифест Михаила Александровича, так как было очевидно, что этот манифест поставил вопрос о форме правления в зависимость от обстоятельств, и я прекрасно понимал, что тот или иной этикет, монархический или республиканский, при приёме послов Временного правительства будет понят именно как предрешение вопроса о форме правления в России.

В результате обзора всех главных актов «воцарения» Временного правительства я в обширном письменном заключении, подписанном мною, пришёл к выводу, что положение председателя Временного правительства должно в этикетном смысле быть приравнено к положению президента республики, но никак не к положению монарха или квазимонарха, каким является регент государства. Моё заключение было представлено Милюкову, и он его утвердил. Нольде тоже был очень доволен этим «республиканским» решением вопроса и считал его единственно возможным. Таким образом, Россия фактически в международном обиходе оказалась вычеркнутой из списка монархических государств, и это обстоятельство было отмечено в отзывах заграничной прессы по случаю сообщений о приёмах послов Временного правительства. Установившийся «республиканский» шаблон для дипломатических представителей Временного правительства, утверждённый Милюковым, остался неизменным и после его замены, при Терещенко. И когда в сентябре 1917 г., во времена Керенского, была официально провозглашена республика, дабы «положить конец нынешней неопределённости государственного строя России», то получилось, что в международных отношениях мы уже давно стали на республиканскую ногу и в этом смысле ничего не изменилось.

Доливо-Добровольский в тот момент, когда я ему вручил моё заключение, изумился моему «мужеству» и не без коварства заметил, что будто бы я рискую своей карьерой в случае возвращения монархии и сжигаю свои корабли. На это я ответил, что не я сжигаю корабли, а он со своими эмигрантами. Каюсь, я никогда не думал, что мои слова так скоро сбудутся.