Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."

Автор книги: Георгий Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)

Новое окружение министра

Назначение Петряева товарищем министра очевидно лишило его возможности занимать выборную должность, тем более должность председателя нашего комитета. Он созвал для этой цели наш комитет и в прощальной речи сказал, что надеется и впредь на поддержку комитета и со своей стороны станет всегда привлекать его в тех случаях, когда это будет вызываться обстоятельствами. На это наш товарищ председателя, теперь председатель комитета, князь Л.В. Урусов, которому было суждено сыграть такую выдающуюся роль при начале саботажа осенью 1917 г., ответствовал с необычайной серьёзностью, сказав о «предстоящих испытаниях», которые, быть может, заставят всё министерство искать спасения в нашей организации. Это было смело, показалось некоторым претенциозным, но оказалось пророческим.

В знак того, что мы не рвали с А.М. Петряевым, мы предложили ему почётное председательство в нашем комитете, что он с благодарностью принял. На место Урусова, то есть товарища председателя, мы выбрали Владимира Ивановича Некрасова, бывшего раньше генеральным консулом в Персии, человека, как оказалось, имевшего непосредственные отношения с некоторыми влиятельными членами Временного правительства. Через несколько дней после этого фон Клемм, бывший давно уже начальником Среднеазиатского отдела, был уволен и на его место был назначен В.И. Некрасов. Положительно, наш комитет становился силой, тем более что Некрасов продолжал и после назначения оставаться товарищем председателя комитета. За этими назначениями последовали и другие, на место Петряева на столь важный в дипломатическом отношении пост, как пост начальника Ближневосточного отдела, был назначен Алексей Константинович Беляев. Все три новых назначения – Петряева, Некрасова и Беляева – отличались тем, что они решительно рвали с нашим традиционным делением всей ведомственной службы на дипломатическую и консульскую, так как все три вышеназванных лица шли до сих пор по консульской службе, а попадали вдруг на чисто дипломатические места, при этом крупного политического значения.

Таким образом, новый молодой министр, так мило пошедший навстречу ведомству по самым существенным вопросам внешней политики, явно окружал себя новыми людьми – испытанный способ для перемены политического курса. Однако то обстоятельство, что все отмеченные назначения касались людей, в ведомстве популярных, говорило в пользу сохранения хороших отношений между министром и ведомством, и второе назначение министра Февральской революцией не имело катастрофического характера в дипломатическом отношении. Лозунг «сохранения министерства», выдвинутый Милюковым, несмотря на некоторые личные перемены в персонале ведомства, проводился неуклонно и М.И. Терещенко во всё время его управления министерством.

Самым опасным моментом в этом отношении был вопрос об уходе Нератова – вопрос, решённый Терещенко в самый момент его прихода в министерство. Уже и прежде в печати левее кадетов указывалось на Нератова как на цитадель царской дипломатии. Неудивительно поэтому, что, как только Петряев был назначен товарищем министра, Терещенко прямо сказал ему, что думает уволить Нератова и назначить его, Петряева, на место Нератова, то есть сделать его своим первым помощником во внешней политике. На это, однако, Петряев не согласился, к его чести, и стал убеждать Терещенко, что ему как молодому человеку и совершенно неопытному в дипломатии не следовало бы с таким лёгким сердцем увольнять людей, которые могут ему пригодиться. Он тут же рассказал, какую роль Нератов играл до сей поры в министерстве.

Терещенко несколько раз возвращался к мысли об увольнении Нератова, но смелый всё же для подчинённого лица аргумент Петряева о молодости и неопытности самого Терещенко в таком деле, как внешняя политика, был настолько убедителен, что Терещенко вскоре сам стал ярым защитником Нератова и отстоял его от всех нападок в прессе и Временном правительстве. Влияние Нератова при Терещенко возросло ещё более, чем при Милюкове, так как, в отличие от последнего, Терещенко не имел своих собственных взглядов, не говоря уже о какой-то программе внешней политики, а для того чтобы идти по проторенной дорожке, у Терещенко не могло быть более удачного советника, чем Нератов. Полное отсутствие самостоятельности и та «молодость и неопытность» нового министра, о которых так бесстрашно говорил Петряев ему в лицо, делали из него послушное орудие в руках ведомства, чем и объясняется то, что хорошие отношения между министерством и Терещенко продолжались до самого конца, то есть до большевистской революции.

Говоря о личных переменах, сопровождавших уход Милюкова, следует помимо характеристики Петряева, которую мне пришлось уже сделать раньше, остановиться на замене Клемма Некрасовым в Среднеазиатском отделе, что оказало впоследствии немалое влияние на всю внешнюю политику России в Средней Азии. Мне уже приходилось упоминать о том, что фон Клемм был одним из немногих убеждённых «германофилов» министерства, которому даже пришлось во время войны изменить своё имя Вильгельм на Василий («Василий Оскарович» вместо «Вильгельм Оскарович», как фон Клемм обозначался во всех ежегодниках МИД до 1914 г.). В области среднеазиатской политики Клемм был автором знаменитого Потсдамского соглашения 1911 г., по которому Германии предоставлялись равные права с Россией в Северной Персии, что в своё время вызвало бурные объяснения Сазонова с Францией и Англией.

С начала войны Клемм не мог быть явным германофилом, ему пришлось скрыть не только своё настоящее имя, но и свои убеждения, и так как у власти был Сазонов, который, когда речь шла о его персонале, не любил ставить вопрос о германофильстве, то Клемм осторожно вёл в Персии свою линию, заключавшуюся в том, чтобы не увлекаться союзными отношениями с Англией, а воспользоваться затруднениями последней, мешавшими ей поддерживать прежнюю интенсивную связь через Индию с Южной Персией. Несмотря на войну, наш вывоз в Персию сильно увеличился не только за счёт германского, который исчез, но и за счёт английского, который только после большевистской революции достиг цифры русского вывоза. Клемм не мог оставаться в 1914–1917 гг. германофилом в среднеазиатской политике, но он умел придавать ей завуалированный антибританский характер. При Милюкове Клемм продолжал свою политику, отражавшуюся весьма неблагоприятно на общем тоне русско-английских отношений, в которых персидский или, точнее, индусский вопрос играл всегда очень крупную, если не первую, роль. Бьюкенен во время войны не раз жаловался на Клемма всем министрам, но Клемм умел искусно выставлять эти упрёки как доказательство правильности своей линии поведения.

Когда Терещенко вступил в управление дипломатическим ведомством, то, как это ни странно, среднеазиатский вопрос был одним из первых, привлёкших его внимание. Объясняется это обстоятельство тем, что на место Клемма уже с самого начала Февральской революции имелся готовый кандидат в лице В.И. Некрасова, бывшего к моменту прихода Милюкова в числе опальных консулов не у дел.

На нём нельзя не остановиться, так как в последующей истории МИД ему пришлось сыграть большую роль. Некрасова до Февральской революции я просто не знал, зато с первых же дней революции он появился в министерстве и принял самое решительное участие, даже чрезмерное по своей горячности, в образовании Общества служащих и при выборах попал от Среднеазиатского отдела в состав комитета. Из этой должности Некрасов сделал базу для своей карьеры. Не имея, в сущности, никаких обязанностей в министерстве, Некрасов был из числа тех немногих, кто «выборным» путём завоевал себе в министерстве крупное положение. Несмотря на свой добродушно-толстый, чисто русский, даже купеческий вид, Некрасов оказался ловким малым, и, афишируя свои левые убеждения и критикуя беспощадно старые порядки, он из опальных царских консулов стал der kommende Mensch[51]51
  Человеком с будущим (нем.).


[Закрыть].

Не берусь судить, в какой мере прежняя опала была заслужена им, но что дорогу Некрасов пробил себе сам, не брезгуя своими общественными связями и знакомствами при Временном правительстве, – это верно. К этому нужно прибавить ещё и дружбу Некрасова с Петряевым. Петряев, не нуждавшийся ни в какой демагогии и двигавшийся в силу объективных данных, однако, серьёзно поддержал Некрасова и, став товарищем министра, очень быстро сделал или, вернее, помог Некрасову сделаться начальником Среднеазиатского отдела. Петряев свёл Терещенко с Некрасовым. Терещенко был немало поражён всем тем, что он услышал от Некрасова о персидских делах, и как человек, не имевший собственного плана по среднеазиатской политике, с удовольствием готов был усвоить обширные планы Некрасова, который за время своей опалы успел продумать среднеазиатский вопрос до последних деталей, вплоть до консульского личного персонала в Персии.

На первом же докладе Клемма Терещенко ошарашил его своей «осведомлённостью». Или Клемм был не в ударе, или Терещенко был слишком хорошо настроен Некрасовым, но Терещенко остался недоволен Клеммом и разошёлся с ним коренным образом во взглядах на персидский вопрос, самый важный в нашей среднеазиатской политике. Клемм был уволен, его заменил Некрасов, принявшийся за энергичную чистку консулов в Персии. Должен прибавить, что Некрасов был одним из деятельных помощников Петряева в смысле «демократизации» ведомства – работа крайне неблагодарная, так как по условиям дипломатической службы, требующей разностороннего образования, фундаментального знания иностранных языков и, наконец, известной материальной обеспеченности, так как на расходы по представительству казённых средств было недостаточно, служебный персонал представлял результат несомненного социального отбора.

Для того чтобы провести «демократизацию» дипломатического ведомства в точном смысле слова, необходима была полная перемена всех условий дипломатической службы – реформа, потребовавшая бы от государства и серьёзных денежных затрат. Этого при Временном правительстве сделано не было – ни Милюков, ни Терещенко серьёзно об этом не думали, и объективная обстановка была не такова, чтобы этим заниматься. Ниже я укажу, в чём выразились перемены в этом направлении и кто играл в этом главную роль. Теперь же, считаю, необходимо вернуться к тому положению, которое создалось при появлении в нашем ведомстве нового министра.

«Лексикологическая революция»

М.И. Терещенко должен был внести новый тон в отношения с союзниками, иначе замена Милюкова не имела бы вовсе никакого политического значения. Этот новый тон Терещенко и старался внести как во внешних формах, так и по существу, прежде всего в главном вопросе продолжения войны и её целей. Если Милюков хотел сделать внешнюю политику Временного правительства совершенно неотличимой как по своим методам, так и по своим задачам от политики царского правительства, сохраняя в точности все установленные формы и добросовестно принимая на себя всё царское наследство в дипломатической области, то Терещенко стремился, не выходя, правда, из общих рамок дореволюционной политики, поставить себя по-новому как представитель революционного и демократического правительства, которое не может говорить тем же языком, что и царское.

Милюков, подавленный тяжестью той ответственности, которая лежала на нём, прямо стремился доказать, что внешняя политика февральской России в полном смысле тождественна прежней, царской. Вот почему нельзя не отметить, что Милюков не требовал – это не вызывалось, по его мнению, объективными обстоятельствами – отзыва аккредитованных при царском правительстве послов Франции, Италии, Англии и Североамериканских Соединённых Штатов, между тем как Терещенко потребовал этого, и двое послов – Франции (Палеолог) и Североамериканских Соединённых Штатов (Френсис) – были отозваны. Это обстоятельство, кстати сказать, обусловленное традициями дипломатии, имело не только символическое значение – показать различие между царским правительством и Временным, но и практическое, так как, действительно, поднимать вопрос о пересмотре «целей войны» при тех же самых людях, с которыми русское царское правительство говорило в совершенно ином тоне, значило вызывать с их стороны подозрение в неискренности и в стремлении коренным образом изменить политику России.

Терещенко поступал в этом отношении более правильно и гибко, чем Милюков, который стал жертвой собственной нерешительности: он слишком ясно дал понять Бьюкенену и Палеологу, что февральский переворот имеет только «внутреннее значение», а затем не имел мужества сознаться, что ошибся, ибо такое огромное событие, как падение монархии, в столь обширной стране, как Россия, не могло быть только внутренним явлением. Отсюда и доктринёрская позиция в константинопольском вопросе, погубившая Милюкова.

Первым актом Терещенко была отсылка той самой ноты союзникам, которая была столь неудачно сформулирована Милюковым и вызвала первый кризис Временного правительства. Эта нота была составлена так, что в неё были включены сакраментальные и логически противоречивые слова «без аннексий и контрибуций, но на основании самоопределения народов». Никаких конкретных указаний на то, что Россия отказывается от своих прав, обусловленных тайными договорами с союзниками, в ноте не содержалось. Таким образом, и Терещенко ни от каких будущих завоеваний России не отказывался. Что же касается вышеприведённой двусмысленной формулы, то расшифровывать её можно было как угодно – и в том смысле, что «аннексии», то есть присоединение к государству чужих земель, допустимы только на основании «самоопределения народов», и в том смысле, что status quo ante bellum[52]52
  Положение, существовавшее до войны (лат.).


[Закрыть]останется и после войны. Последнее толкование было явно неправильно, так как национальный принцип, содержащийся в формуле «самоопределение народов», явно не допускал сохранения территориального status quo. Иными словами, для преодоления того логического противоречия, которое имелось в первой части формулы – «без аннексий» и второй – «на основании самоопределения народов», приходилось создавать новое понятие аннексий как присоединения земель по праву завоевания, не считаясь с национальным принципом, и противопоставлять ей «дезаннексию» (как это немедленно сделали французы, объявившие присоединение Эльзаса и Лотарингии к Франции «дезаннексией»).

Эта чисто лексикологическая революция, на которую не пошёл слишком малоприспособленный к дипломатическим тонкостям Милюков, с мальчишеской лёгкостью и в конце концов без вреда для России была произведена Терещенко. Борис Алексеевич Татищев, бессменный начальник канцелярии министра при Штюрмере, Покровском, Милюкове и Терещенко, которому была поручена первая редакция роковой для Милюкова ноты, так же как и вторая её редакция, одобренная Терещенко и новым составом Временного правительства, сам говорил мне в то время, что он лично не понимал ясно, что писал, так как и в его голове указанная лексикологическая революция не укладывалась. Но он сделал, как образцовый чиновник, то, что требовало от него начальство, которое и несло ответственность за логическое противоречие написанного.

А что из этого вышло? Во всяком случае, не то, чего ожидал Милюков. Союзники, конечно, вскрыли вышеразъяснённую несообразность и, выдумав слово «дезаннексия» и сделав ударение на «самоопределении народов», то есть на второй части формулы, спокойно приняли требования Временного правительства. Испуг Милюкова за Россию, как показали обстоятельства, был напрасен, и, в сущности, его самоустранение, именно благодаря тому, что его преемник менее глубокомысленно отнёсся к словесной эквилибристике, в то время бывшей в моде, оказалось лишённым политического смысла, так же, впрочем, как и уход Нольде и Струве.

Достаточно было провести 10 минут в обществе Терещенко, чтобы убедиться, что это не тот человек, который мог бы произвести столь гигантский шаг, как сепаратный мир с Германией, в условиях до октябрьского переворота. Наоборот, чтобы вести политику по инерции, Терещенко был более пригоден, чем Милюков с его крупной индивидуальностью и доктринёрским умом. В личных отношениях с ведомственным персоналом Терещенко был не менее хорош, чем Милюков, отлично сознавая случайность своего появления на большой дипломатической сцене. Всем, кому приходилось сталкиваться с Терещенко, было легко с ним служить. Он быстро схватывал суть дела. Личной творческой инициативы у него не было, но была незаурядная гибкость, позволявшая ему свободно переходить из Совдепов в дипломатические канцелярии. В ведомстве его считали «способным учеником», но не пророчили никакой особо блестящей карьеры.

Терещенко стремился внести новое и в методы дипломатической работы, не всегда, впрочем, удачно. Так, например, при своём первом приёме Френсиса, посла Североамериканских Соединённых Штатов, Терещенко, отлично владевший английским языком, процитировал чуть ли не всю американскую Декларацию о независимости, поразив Френсиса своей памятью (трюк довольно простой), но когда тот захотел перейти к русским делам, Терещенко, не успев приготовиться и боясь наговорить лишнего, вежливо, но решительно прекратил разговор, так что Френсису пришлось ретироваться. Эта неловкость привела впоследствии Терещенко, вообще самолюбивого молодого человека, к правильной мысли о замене послов, бывших при царском правительстве.

Другое обстоятельство также укрепило его в этой мысли. На сей раз это не была простая оплошность неопытного министра иностранных дел, а неудавшееся нововведение. Дело в том, что с самого начала войны, ввиду трудности дипломатического положения и необходимости самого тесного общения с союзниками, Сазонов установил ежедневные приёмы союзных послов, где запросто в присутствии Нератова обсуждались все текущие дипломатические дела. Эта простая и в то же время в высшей степени эластичная форма общения имела и то преимущество, что между английским и французским послами и русским министром иностранных дел царило наглядное доверие. К тому же то, что Сазонов и Нератов говорили одновременно двум послам, устанавливало единый дипломатический англо-французско-русский фронт (позже прибавилась и Италия). Ежедневные приёмы для союзных послов сохранили и Штюрмер, впрочем, нередко передававший эту честь Нератову, и Покровский, и, наконец, Милюков.

Терещенко решил принимать их по отдельности, как было до войны, и при этом сознательно стал говорить каждому из послов (Франции, Великобритании и Италии) разное, в зависимости от той или иной заинтересованности в данном вопросе той или иной из этих стран. Этот приём оказался слишком прозрачным для таких опытных дипломатов, какими были союзные послы, и имел самое отрицательное значение для Терещенко, так как по окончании переговоров союзные послы встречались и друг другу передавали то, что им конфиденциально говорил Терещенко. Общесоюзническая солидарность была гораздо теснее, чем думал Терещенко, и чтобы не создавать себе репутацию двуличного и неискреннего дипломата, Терещенко пришлось отказаться от своего нововведения и снова вернуться к ежедневным общим приёмам одновременно всех союзных послов. За исключением этих faux pas нового министра, после происшедшей затем смены североамериканского и французского послов отношения у союзников с Терещенко наладились, они увидели, что тот совсем не так хитёр, как хотел вначале казаться.

Наскок на консульскую службу

Моё положение в министерстве после ухода Милюкова и Нольде и с назначением Петряева изменилось в том смысле, что я оказался единственным юрисконсультом, единственным квалифицированным международником в ведомстве, и, поскольку не было никакой надежды на близкий приезд Мандельштама, мне приходилось справляться с головокружительным количеством дел, тем более что наверху ни сам Терещенко, ни Нератов, ни Петряев не решали ни одного вопроса, имевшего хотя бы отдалённый юридический или международно-правовой характер, без совещания со мной. Ко всему этому прибавилось и назначение двух новых начальников политических отделов – Ближневосточного, которым управлял А.К. Беляев, человек, знакомый с Ближним Востоком, но новый на посту начальника отдела, и Среднеазиатского, новым начальником которого стал В.И. Некрасов.

Это были отделы, которые всегда давали мне много работы, так как считали себя по своему восточному положению избавленными от необходимости обладать хотя бы элементарными знаниями в области международного права. К этому прибавилась Февральская революция, которая, по мнению этих отделов, должна была отразиться на нашем международно-правовом положении на Востоке. Наши консулы в Персии, например, были напуганы уходом Клемма, а чистка консульского состава, которой занялся там Некрасов, приводила их прямо в панику. Я стал получать груды дел, которые отсылались для окончательного решения в Петроград, для того чтобы там одобрили предполагаемое решение и проверили, «согласуется ли оно с революционным (без кавычек) законодательством Временного правительства». Такого рода предосторожность наших консулов отражалась самым губительным образом на ходе дел, так как приводила к совершенно ненужным проволочкам – иногда в несколько месяцев.

Между тем первое время Некрасов поощрял подобную практику, разослав, как оказалось, специальный циркуляр от своего отдела, с тем чтобы наши консулы всегда соблюдали букву и дух «революционного законодательства Временного правительства». Нетрудно представить, что эти консулы переживали, получив такой грозный циркуляр, в особенности когда при этом началась всеобщая административная чистка. Самым простым способом предохранить себя от неприятностей была, таким образом, отсылка дела из Персии в Петроград – это в военное-то время! Когда дождь персидских дел на меня посыпался, то я самым энергичным образом обрушился на Некрасова, чтобы он образумил своих персидских консулов, так как у меня и без этого дел самых неотложных было больше чем нужно. Некрасов в конце концов должен был уступить и разослал новый циркуляр, который означал в сущности уничтожение первого, а именно предлагал все дела решать на основании «действующих узаконений», о которых они могли справляться по сенатскому Собранию узаконений и распоряжений Временного правительства. Так как, однако, начальственный престиж не позволял просто отменить предшествующий циркуляр, а, наоборот, в новом циркуляре имелась ссылка на старый, да и новый циркуляр был издан «в дополнение и развитие предшествующего», то путаница получилась невероятная.

Поток этих дел я так и не смог остановить и приспособил для этой цели моего помощника М.Н. Вейса, который с ангельским терпением искал в них какой-либо «казус», которого в огромном большинстве не было. Хотя отношения у меня лично с Некрасовым были неплохие, но за то, что он из явно демагогических соображений увеличивал количество ненужной работы, я над ним подсмеивался, он же очень горячо убеждал меня, что чистит авгиевы конюшни и что я не имею ни малейшего представления о том отвратительном положении, в котором находится наше консульское дело на Востоке. Я с ним на эту тему не спорил и даже соглашался, не желая вмешиваться в чужие дела, но не мог скрыть, что рассылка подобных циркуляров только ухудшала положение.

Должен сказать, что вообще на постановку консульского дела обращалось много внимания в ведомстве при Терещенко – потому, прежде всего, что как раз при нём ряды его ближайших сотрудников стали пополняться из консульской среды, да к тому же консульское дело было всегда ахиллесовой пятой ведомства. Едва Терещенко вступил в должность, как его сразу же натолкнули на этот вопрос, изобразив его в самых мрачных красках. Инициатором был Петряев, в чьё ведение как второго товарища министра иностранных дел, заведующего хозяйственными делами и личным составом ведомства, этот вопрос прямо входил. Это было в самом начале деятельности Терещенко, когда он, не успев ознакомиться с ведомством и находясь под впечатлением Каноссы[53]53
  Замок в Северной Италии, где в XI в. император Священной Римской империи Генрих IV, вступивший в конфликт с папой римским Георгием VII, вынужден был униженно просить прощения у своего противника. В переносном значении «пойти в Каноссу» – бесславно капитулировать.


[Закрыть], устроенной ему нашим комитетом и Нератовым, был в несколько раздражённом и недоверчивом состоянии, и результат получился неожиданный.

Никого не спросив, Терещенко обратился с письменным предложением в министерство юстиции запросить все советы присяжных поверенных об имеющихся у них кандидатах на консульские посты. Когда всё это стало известно и к нам стали поступать запросы и предложения от представителей адвокатского сословия, то в министерстве поднялось небывалое волнение, так как если бы проект Терещенко осуществился, то вообще вся система дипломатической и консульской службы как совершенно обособленной отрасли государственной службы рухнула бы. Тем более, что как ни плоха была постановка консульской службы, от такого поистине «революционного» приёма она не улучшилась бы. Можно сказать обратное: очевидно, не лучшие, а худшие элементы адвокатуры пошли бы на эти места, а рекомендация советом присяжных поверенных не явилась бы, надо думать, достаточно надёжной для консульской службы.

Помимо всего сказанного, такое радикальное разрешение дела ставило в невыносимые условия тех консульских чиновников, которые годами дожидались своих постов и теперь увидели бы их занятыми людьми, совершенно к этому неподготовленными. Мало того, Терещенко был не прав и с точки зрения юридической, так как у нас имелась сеть законодательных и циркулярных распоряжений прежних министров иностранных дел, которые касались порядка прохождения дипломатической и консульской службы. Их Терещенко мог отменить, но до отмены они продолжали действовать.

Все эти мотивы, вместе взятые, заставили того же самого Петряева, который всё дело затеял, и Нератова показать Терещенко легкомыслие и опасность предприятия, им начатого. Выяснилось при этом, что Терещенко не был в курсе мер, принятых его предшественниками, а именно комиссии под председательством И.Я. Коростовца по реформе министерства, а также не знал о существовании выработанного ещё до войны и представленного в IV Государственную думу проекта нового Консульского устава, который министерство предполагало провести через Временное правительство. Легкомысленный шаг Терещенко, который мог прямо дезорганизовать всю консульскую службу ведомства, был только отчасти ликвидирован его же письмом министру юстиции с просьбой уведомить советы присяжных поверенных о том, что нужда в консульском персонале прекратилась.

Однако если так можно было формально остановить дело, то фактически возникли претензии, с которыми не так-то легко было в эти времена справляться. Многие присяжные поверенные действительно, узнав о возможности занять вакантные консульские должности (которых на самом деле не было), стали добиваться при помощи разных протекций консульских мест, и, несмотря на всё сопротивление того же Петряева – виновника происшествия, известное количество консульских мест пришлось отдать ловким адвокатам. Это обстоятельство ни в малейшей мере не способствовало оздоровлению консульской службы, но имело отрезвляющее действие на некоторых лиц, ожидавших, что Февральская революция вознесёт их, в противоположность царскому времени, почему-либо неблагоприятствовавшему их карьере. Но оно послужило и на пользу людям вроде Петряева и Некрасова, слишком легко усваивавшим новый язык.

Пресловутая комиссия И.Я. Коростовца, в которой и мне пришлось участвовать и которая занималась тем, что на казённом языке именовалось «реформой порядка прохождения службы в МИД», то есть, в сущности, всей постановкой будущей дипломатической и консульской службы, по своему составу была общественно-бюрократической в том смысле, в каком вообще можно говорить об «общественности» в пределах бюрократического аппарата, а именно она состояла из представителей нашего Общества служащих, точнее, его комитета, и из начальства, но так как все члены комиссии были чиновниками того же ведомства, то она, конечно, была учреждением чисто бюрократическим, однотипным. Отсюда, не вызвав того интереса, которого эта комиссия заслуживала в государственном отношении, она, не без вины её председателя, стала центром всяческих чаяний и упований отдельных лиц, стремившихся приспособить некоторые стеснительные требования наших прежних министерских циркуляров к своим личным условиям.

Мало того, из предшествующих попыток в этом роде, замечательных, но, увы, не осуществлённых, надо отметить проект реформы, который был подробно разработан ещё до войны, в 1914 г., в записке Б.Э. Нольде и который у него не хватило времени выдвинуть в период своего пребывания на посту товарища министра при Милюкове. Записка Нольде была ныне извлечена из архива и подвергнута всестороннему обсуждению. По мере того как шло обсуждение, первоначальное рвение, необычайная широта замысла и охват предмета уменьшались. Внезапно работа была прервана упомянутым обращением Терещенко к советам присяжных поверенных. Члены комиссии приняли это как дискредитацию всего ведомства его главой и нашли, что такой способ действия не только не даёт уверенности в том, что новый министр достаточно внимательно вникнет во все подробности этого государственно столь важного дела, но, наоборот, при обсуждений проекта во Временном правительстве может вызвать совершенно неожиданный оборот дела. К тому же, хотя и справедливая сама по себе, критика старых порядков министерства может сильно подорвать доверие к ведомству со стороны нового министра.

Все эти соображения заставляли быть осмотрительными. Комиссия поручила своему председателю И.Я. Коростовцу переговорить и с Терещенко и с Петряевым о необходимости пресечения недопустимых шагов, вроде указанного обращения к русскому адвокатскому сословию относительно кандидатов на консульские места. Между прочим, это обращение Терещенко совпало с решением Временного правительства назначить послом в Париж В.А. Маклакова. Это совпадение, конечно, чисто случайное, создавало такое впечатление, что вообще Февральская революция сразу открывает двери в дипломатическое ведомство всем пришлым элементам и необходимый подбор и преемственность дипломатической службы будут вконец разрушены.

После этого постепенно деятельность комиссии стала замирать, своевременность широкого поднятия вопроса о реформе министерства как-то стала неясной и боязнь разгрома всего ведомства сделала из этой так восторженно начавшей свою работу комиссии самое мёртвое место в министерстве. Единственный итог работы комиссии заключался в том, что был выработан новый опросник для составления служебного формуляра, где вместо традиционных упоминаний сословия поступающего на службу, его родового и благоприобретённого имущества, орденов, чинов и т.д. были введены новые графы и вместо этих сведений, которые просто опускались, были включены сведения касательно образовательного ценза, учёных званий, научных трудов, командировок и т.д. Новый образец формуляра, несомненно, перегибал палку в сторону научных требований, что для огромного большинства служащих во всех министерствах иностранных дел мира было подвохом, так как, за исключением разве Юрисконсультской части, учёный элемент в чистом смысле слова отсутствовал. Эта поистине «самодельщина» в то же время была слишком незначительной переменой, чтобы комиссия Коростовца или же М.И. Терещенко могли гордиться коренной реформой дипломатического ведомства.