Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."

Автор книги: Георгий Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 44 страниц)

Несостоявшийся дебют В.А. Маклакова

Неизмеримо интереснее был вопрос о притоке новых людей на службу в МИД. В этом отношении, за исключением некоторых высших дипломатических постов, отданных лицам, доселе не принадлежавшим к составу ведомства, как-то: назначение послом в Североамериканские Соединённые Штаты Б.А. Бахметьева, о чём я упоминал при описании министерствования Милюкова, В.А. Маклакова – послом в Париж, М.А. Стаховича – в Мадрид и И.Н. Ефремова – в Швейцарию, кроме некоторых консульских фильтраций со стороны и замены аутсайдера П.Б. Струве его более чем неудачным учеником Н.Н. Нордманом на посту директора Экономического департамента, в центральное ведомство посторонние элементы проникали обычным путём, то есть через вступительный дипломатический экзамен, где мне приходилось их экзаменовать по международному и государственному праву.

Эти вновь поступающие при Терещенко были те же самые элементы, которыми пополнялись кадры служащих в прежнее царское время, то есть окончившие университет, лицей и правоведение, несмотря на то что эти привилегированные учреждения уже не существовали в прежнем виде; принимались даже воспитанники Пажеского корпуса. Наконец, я помню, как один из первых экзаменовавшихся был уже чиновник Государственной канцелярии Бутурлин, бывший лицеист, человек под 40 лет, который принимался с нарушением наших правил, дозволявших приём в министерство лицам до 27-летнего возраста.

Всё это указывало на то, что практически, несмотря на смелый (можно сказать даже, демагогический) шаг Терещенко с призывом к сословию присяжных поверенных, новый министр и в отношении подбора служащих министерства шёл по старой дороге. Так как мне и в прежнее время приходилось экзаменовать поступающих, то, на мой привычный взгляд, поступавшие к нам в министерство при Терещенко ничем не отличались от тех, кто поступал в царское время. И тогда бывали случаи вроде Бутурлина.

В одном только отношении чувствовался переход к новой «парламентской» системе – это высшие дипломатические места за границей, которые, если бы Временное правительство продолжало действовать, стали бы, несомненно, целиком уделом не профессиональных дипломатов, а счастливых политиков или, как у нас говорили злые языки по случаю назначения В.А. Маклакова, «очередных ораторов». Что касается этого последнего назначения, то я не могу не рассказать здесь его историю ввиду той важности, которую для России всегда представлял пост русского посла в Париже, в особенности со времени франко-русского союза.

До Февральской революции этот пост занимал Извольский, то есть наиболее крупный русский дипломат, каким могло располагать дипломатическое ведомство. Ещё при Милюкове, как я отметил выше, были отставлены Извольский от своего поста в Париже и Сазонов от своего назначения в Лондон. Я уже говорил, что сама обстановка увольнения Сазонова (и одновременно Извольского) указывала на внешнее давление, оказанное на Милюкова. Тогда же, ещё при Милюкове, был поставлен вопрос о парижском заместителе Извольского. В Лондоне вплоть до прихода к власти большевиков поверенным в делах продолжал быть Константин Дмитриевич Набоков (брат В.Д. Набокова), бывший до этого советником посольства при покойном графе Бенкендорфе, парижским посольством после увольнения Извольского временно управлял Севастопуло, советник посольства, как дипломат – не первая величина. Если в Лондоне были вполне довольны Набоковым и не требовали быстрого замещения посольского поста, то французы, наоборот, торопили с назначением посла и не могли удовольствоваться Севастопуло.

Видя, что в среде Временного правительства нет единого кандидата, на котором все могли бы сойтись, французы сами через Палеолога подсказали В.А. Маклакова. Чтобы понять, почему они это сделали, надо вспомнить то потрясающее впечатление, которое произвело выступление Маклакова на банкете весной 1916 г., посвящённом 25-летию франко-русского союза, где присутствовали специальные представители французского правительства, и в их числе Вивиани. На этом банкете наряду с представителем правительства, тогдашним министром иностранных дел Сазоновым, выступали Милюков и Маклаков. Все трое говорили по-французски. Тогда впервые сошёлся Палеолог с Милюковым, и тот стал впоследствии французским кандидатом в русские министры иностранных дел. Тогда же изумительная по мастерству и подлинному политическому блеску речь Маклакова произвела на французов, умеющих ценить настоящий ораторский дар, прямо ошеломляющее впечатление.

Вивиани, сам первоклассный оратор, сказал Маклакову, что, если бы эта речь была произнесена во французском парламенте, она была бы признана достойной affichage, то есть публичного распечатания во всех общинах Франции, как это принято в отношении речей самого важного политического значения. Эта речь и открыла Маклакову дипломатическую карьеру. Палеолог прямо сказал Милюкову, что его «незабываемая речь» указала им на Маклакова как на выдающегося сторонника франко-русского союза. Так как эта кандидатура отвечала интересам французов, а у Временного правительства не было возражений по существу её, то она принципиально была решена ещё при Милюкове. Последний просто не успел оформить это назначение и тянул главным образом потому, что надеялся, что его взгляд на цели войны победит во Временном правительстве, и тогда Маклаков мог бы ехать с милюковскими инструкциями и быть вообще проводником взглядов Милюкова, как это не раз бывало в кадетской фракции.

Поражение и уход Милюкова, а затем отозвание Палеолога настоятельно ставили вопрос о замещении русского посольского поста в Париже, на этом прямо настаивало французское правительство, посылая в Россию Нуланса вместо Палеолога. Тогда Временное правительство вспомнило о принципиально принятом решении касательно Маклакова и привело его в исполнение. Слух о том, будто бы Керенский, испугавшись речи Маклакова на собрании IV Государственной думы 27 апреля о войне и революции, решил избавиться от «лучшего оратора России», слух одно время очень упорный, – ни на чём не основанная легенда, опровергаемая уже тем обстоятельством, что Маклаков отбыл к своему посту только перед самым большевистским переворотом.

Это последнее обстоятельство имело самое роковое значение для дипломатического дебюта Маклакова в Париже, так как он приехал в Париж в октябре и не поехал в назначенный ему день на аудиенцию к президенту за несколько дней до переворота, считая, что политическое положение Временного правительства было недостаточно благоприятным. Когда же грянул переворот, то французское правительство не согласилось принимать посла от не существовавшего уже Временного правительства. Таким образом, Маклаков не успел вручить верительные грамоты и позже так и не смог их вручить, не числясь никогда официально послом России. Это прискорбное обстоятельство, пагубно отразившееся на положении антибольшевистского дипломатического представительства в эпоху Версальского конгресса, когда Россия в Париже не имела законно аккредитованного последним общепризнанным правительством России – а именно Временным – представителя, дало возможность Клемансо заявить: «Maklakoff, l’ambassadeur de Russie – je ne le connais pas!»[54]54
  «Маклаков, российский посол – я такого не знаю!» (фр.).


[Закрыть]

Вина за это падает на самого Маклакова, хотя он мне потом объяснял, как это случилось, указывая на Севастопуло, посоветовавшего ему отложить аудиенцию у президента. Маклаков же неосторожно доверился Севастопуло, которого считал опытным дипломатом. К рассказу Маклакова надо добавить, что Севастопуло был, несомненно, раздражён тем обстоятельством, что на это место был уже назначен советником посольства Н.А. Базили, бывший вице-директор канцелярии министра, а он в награду за его долгое управление посольством получал увольнение. Это обстоятельство, казалось бы, должно было предостеречь Маклакова от особой доверчивости, но тот слушался Севастопуло и дальше, даже тогда, когда тот покинул посольство, и по его совету пригласил в секретари посольства известного германофила фон Лидерса, что совершенно озадачило французов, оказавшихся более осведомлёнными о политической физиономии чинов посольства, чем сам посол.

Коварные советы Севастопуло, неопытность Маклакова и карьеризм Базили, о котором я упоминал в моих записках, касавшихся царского периода, и который, опираясь почти на весь персонал посольства, всячески из личных мотивов вставлял палки в колёса Маклакову, – всё это вместе в эпоху Версальского конгресса, когда Париж силою обстоятельств стал зарубежным центром антибольшевистского движения, донельзя препятствовало установлению должных отношений между так наз. белым движением и союзниками. Но обо всём этом я расскажу позже.

Ненужная затея Терещенко

Из нововведений Терещенко, весьма характерных для эпохи Временного правительства, следует упомянуть о создании им учреждения, доселе совершенно у нас не известного и заимствованного из парламентской западноевропейской, точнее, французской, практики, а именно о создании особого кабинета министра иностранных дел, по примеру одноимённого учреждения в парламентских странах. Возникновение этого учреждения, которое должно было обслуживать чисто парламентские нужды министра иностранных дел, при отсутствии в это время парламента (срок выборов в Учредительное собрание всё отодвигался) поражало своей объективной ненужностью. Дело в том, что у нас в ведомстве существовало учреждение, которое именно этим и занималось, то есть сношениями с Государственной думой и Государственным советом. Это была канцелярия министра, которая одновременно исполняла обязанности I Политического отдела, ведавшего дипломатическими сношениями с Европой, Америкой и Африкой (таково было территориальное разграничение компетенции – II, III, IV Политические отделы ведали Ближним, Средним и Дальним Востоком).

Терещенко, однако, захотел выделить парламентские функции канцелярии, причём кабинет этот, за отсутствием парламента в эпоху правления Терещенко, занялся Петроградским Совдепом, чем совершенно излишне увеличивал и без того гипертрофированное его значение в области международных сношений, тем более что в эту область его совсем и не нужно было допускать. Идея возникновения этого учреждения принадлежит одному из чиновников министерства (впоследствии перекинувшемуся к большевикам) Н.В. Муравьёву. Этот молодой ещё, лет 34-х, человек, исполнявший за границей без особого блеска секретарские обязанности при посольствах, во время войны выполнял разные поручения ведомства, посылавшего его в разные места по мере надобности, другими словами, был чиновником, блуждающим из отдела в отдел, – первый признак административно ненужного человека. Он же, между прочим, почему-то единственный возражал против учреждения Общества служащих, при Милюкове будировал, хотя под конец нашёл и при нём себе занятие, а Терещенко встретил прямо враждебно. Помню, в тот момент, когда Терещенко произносил речь при своём вступлении, он довольно громко говорил своим соседям по-французски: «N’ecoutez pas, c’est de la petite biere»[55]55
  «Не слушайте, всё это чепуха!» (фр.).


[Закрыть].

Однако именно при Терещенко он расцвёл, выдумав учреждение совершенно ненужного в этот момент кабинета. Он же и был возведён в начальники кабинета и по этой должности ездил с Терещенко, искавшим себе конфидента из чиновников, во Временное правительство. Единственная реальная функция, которую нёс Муравьёв, заключалась в том, что на него падала обязанность «осведомления» о внутреннем положении России наших миссий и посольств за границей. Осведомление это он делал в высшей степени легковесно, представляя всё в самых оптимистических красках. Если Милюков считал своим долгом искажать истину в сообщениях союзникам и вообще иностранцам, руководствуясь интересами престижа России, то Терещенко при помощи Муравьёва систематически и бесстыдно вводил в заблуждение наших дипломатических представителей за границей.

Муравьёвские циркулярные осведомительные депеши, которые рассылались и соответственным начальникам отделов (в частности, и мне), служили притчей во языцех, и когда кто-либо из заграничных чинов приезжал в Россию и видел, что творилось, то поражался, ибо наивно полагался на достоверность «конфиденциальных» сведений, посылавшихся Муравьёвым от имени Терещенко. Милюковская тактика, таким образом, была усвоена Терещенко en grand[56]56
  В широких масштабах (фр.).


[Закрыть] и немало способствовала тому всеобщему изумлению, которое во всём мире породил октябрьский переворот. Муравьёв, который был слишком ловким чиновником, чтобы занимать своё время и отнимать время у Терещенко, имел штат служащих, которые простодушно не знали, что им делать, и… составляли библиотеку кабинета министра. Это уже была прямо синекура, тем более вредная, что она отрывала служащих от тех отделов, где была в них нужда.

Эта муравьёвская свита, да и сам Муравьёв были наглядным доказательством внутренней несерьёзности Терещенко, и в душе я не раз вспоминал Нольде, отказавшегося работать с Терещенко. Правда, Нольде просчитался в смысле политического эффекта своего ухода, но лично Терещенко-министр был слишком легковесен для людей типа Нольде. Надо добавить, что тот же Муравьёв, являвшийся оборотной стороной Терещенко, посмеивался над Терещенко и Временным правительством. Он в чиновничьей компании передавал, что Временное правительство обсуждает дела не по ведомости, а по каким-то бумажкам, которые вдруг вытаскиваются из кармана отдельными министрами, или же иногда на основании устных заявлений.

Муравьёв сопровождал также Терещенко при его поездках в Ставку и вообще старался изображать из себя настоящего начальника кабинета министра, но, повторяю, на его несчастье, не было парламента и должность проигрывала, в действительности становясь новым видом «особых поручений», от которых Муравьёву не суждено было отделаться. С точки зрения реальной помимо «осведомительной» роли Муравьёва надо отметить его постоянные хождения в Совдеп, где он, несомненно, злоупотреблял именем Терещенко.

Возвышение Муравьева крайне неблагоприятно отразилось на репутации министра в глазах его ближайших сотрудников, которые отлично знали Муравьёва и считали его всегда бездельником, блефистом. Только однажды Муравьёву чуть не пришлось сыграть крупную политическую роль. Это было во время своеобразного конфликта, разыгравшегося между дипломатическим ведомством и Петроградским Совдепом по греческому вопросу.

Совдеп полагал, что союзники, поддерживая республиканское (оно же антантофильское) движение в Греции, оказывают давление на «суверенную волю греческого народа». Эта крайне странная защита русским Совдепом династических интересов в Греции, однако, не на шутку смутила Терещенко, который тут же на заседании Временного правительства, отойдя в сторону с Церетели и Муравьёвым, набросал текст ноты союзникам. Текст этот оказался настолько резким, что, когда Терещенко передал его Нератову для посылки, тот категорически отказался это сделать, ссылаясь на тот странный, если не сказать губительный, эффект, который эта нота произведёт. Тогда в первый раз Терещенко решился сказать Нератову, что эту ноту ему составил Муравьёв. Нератов развёл руками и, улыбнувшись, сказал: «Ну, перед таким советником я, конечно, пасую». Терещенко понял свою бестактность и больше в серьёзные дела Муравьёва не путал.

Долги будущей Польши

Прерванные уходом Милюкова заседания русско-польской комиссии при Терещенко продолжались в прежнем направлении, с той, однако, разницей, что напор поляков значительно усилился и Ледницкий с Терещенко считался неизмеримо меньше, чем с Милюковым. Сразу же после вступления Терещенко в должность министра я, прежде чем продолжать свою работу в комиссии, счёл необходимым сделать доклад о положении вещей в комиссии, подробно остановившись на текущих делах и, в частности, на холмском вопросе. Терещенко слушал очень внимательно, по-видимому, для него всё это было совершенно ново, но в этом ничего удивительного не могло быть, так как вообще я не ожидал от Терещенко осведомлённости в польском вопросе.

Когда я спросил об инструкциях, Терещенко несколько смутился; очевидно, он уже успел привыкнуть, что ему все решения подсказываются, и он спросил меня: «А ваше мнение как?» Мне пришлось сказать, что я, в сущности, продолжал нашу прежнюю царскую политику с тем решительным уклоном, который Временное правительство взяло в сторону польской независимости, но что ему с глазу на глаз я могу сказать, что поляки на меня производят впечатление людей, не подготовленных к практической государственной деятельности, и я не жду, что начатая «ликвидация», хотя бы и заочная, Царства Польского закончится гладко. Я привёл несколько примеров, причём обратил его внимание на холмский вопрос как один из самых серьёзных камней преткновения.

Терещенко, выслушав меня, со всем согласился, дал мне инструкции, если это так можно назвать, продолжать всё по-прежнему и вдруг под самый конец спросил, что я думаю о проекте Ледницкого ввести в состав нашего дипломатического представительства специалистов по польскому вопросу, добавив, что Ледницкий считает это «секретом». Я улыбнулся последнему замечанию Терещенко, который должен был бы знать, что в его ведомстве всё «секрет». На вопрос же об идее Ледницкого я ответил, что идея прекрасна, но всё зависит от её практической постановки. В составе МИД нет «специалистов по польскому вопросу».

Тут я рассказал, какие мытарства польский и прочие славянские вопросы претерпели за время войны, переходя из одного отдела в другой. Что же касается представителей со стороны, то это будут или поляки, или же полонофобы, так как, к сожалению, все русские, знающие поляков, например служившие в Царстве Польском люди старой административной школы, проводили политику «обрусения» Царства Польского. Терещенко замахал руками: «Их на пушечный выстрел нельзя подпускать к польскому вопросу!» Я вспомнил Горлова, который был в этот момент в Париже и писал какие-то весьма тенденциозные записки по польскому вопросу. Что же до поляков в составе русской дипломатии, то я прямо сказал Терещенко, что при настоящих условиях считаю это утопией.

Несомненно, Временное правительство обещало полякам независимость, но обставив её известными условиями (военный союз с Россией, этнографический принцип при размежевании границ, согласие на это учредительных собраний России и Польши). Если при этих условиях мы введём сейчас же поляков в состав наших посольств, то мы прежде всего окажем плохую услугу полякам, так как австрийские и прусские поляки будут говорить, что это «русские ставленники», и постараются их дискредитировать. С другой же стороны, такие польские члены русских посольств в условиях совместной дипломатической работы либо сольются с русскими – тогда они не будут иметь значения, либо будут говорить разное с русскими представителями, и это покажет всему миру, что Временное правительство не сумело с поляками столковаться.

Наконец, самый последний мой аргумент против допущения особого польского представительства в составе нашего – это то, что война далеко не кончена, никто с уверенностью не может знать, как она кончится, и если она, не дай Бог, обернётся против нас, то поляки могут от нас отойти, и в этом случае неизбежно их представители, близко познакомившиеся с нашими международными отношениями, могут оказаться опасными соглядатаями. Не исключается также возможность и шпионажа во время самой войны. Это моё последнее соображение произвело сильное впечатление на Терещенко, который мне сказал, что он совершенно со мной согласен, беда только в том, что он дал уже согласие Ледницкому. Но тут же Терещенко мило улыбнулся. «Моя профессия теперь всех надувать», – сказал он мне. Думаю, Ледницкий дорого бы дал, чтобы это услышать.

На этом мой разговор по польскому вопросу и кончился, предвещая мне и впредь полное благоволение министра и… преподнеся ряд неожиданностей, вроде только что услышанного признания. Я вспоминал тяжеловесные раздумья Милюкова, который никогда не обещал бы так легко Ледницкому «польское дипломатическое представительство», ну а уж если бы обещал, то, наверное, сделал бы всё, чтобы сдержать слово. В конце концов, я опять получал carte blanche и от Терещенко, который, при всей его обворожительности, явно не имел никакого плана по польскому вопросу.

В связи отчасти с польскими делами С.А. Котляревский, который был товарищем министра исповеданий и так и не захотел пойти к нам на место Нольде, ссылаясь именно на то, что раз Нольде ушёл, значит, вообще это место опасное, устроил ряд совещаний по вероисповедным вопросам, одно из коих касалось весьма характерного для этого времени сюжета, а именно возможности освобождать от несения военной службы на фронте лиц, по своим религиозным убеждениям не могущих участвовать в войне, которую они не приемлют.

Случай возник в связи с менонитами, отрицающими, как известно, войну, но военное ведомство почему-то хотело придать этому общее значение и предлагало издать составленное в общих выражениях распоряжение о том, что вообще лица, не приемлющие войну в силу религиозных причин, освобождаются от службы на фронте. Не знаю, какие тайные пружины заставили военное ведомство так широко поставить вопрос, когда июньское наступление уже было решено, но, признаюсь, я был совершенно озадачен, когда генерал Абрамович предложил совещанию уже готовый проект указа Временного правительства. На этом редком по своему составу совещании были следующие лица: кроме председателя С.А. Котляревского барон Ропп, епископ Цепляк, Кони, профессор Петражицкий, князь Е.Н Трубецкой, М.М. Винавер, присяжный поверенный Сахаров и представители ведомств. От МИД был я. Произошёл обмен мнениями, не лишённый исторического интереса.

После горячей речи представителя военного ведомства в защиту проекта выступил прежде всего Кони, который в необыкновенно яркой форме рассказал несколько случаев из своей практики и поделился наблюдениями над сектантами, считая вопрос крайне интересным с юридической точки зрения, но в практической форме не допускающим постановки, подобно той, которую делало военное ведомство. Петражицкий, исходя из предпосылок психологического характера, выяснял всю неопределённость понятия «религиозной неприемлемости войны». Барон Ропп и Цепляк указывали на несообразность проекта, из которого следовало бы, что христианские религии вроде католичества или православия «приемлют войну».

Князь Е.Н. Трубецкой дал уничтожающую характеристику русского народа, отвечая на слова генерала Абрамовича, что, мол, в характере русского народа есть «неприятие войны». По этому поводу Трубецкой сказал: «Вы говорите – русский народ незлобив, трудолюбив и по характеру своему мирен и честен, а я говорю вам – он зол, ленив, буен и бессовестен. Если подобный указ будет издан, то вся русская армия как один человек «по религиозным причинам» признает для себя невозможным, «неприемлемым», как говорит генерал, воевать». Эти слова в то время, когда на официальных собраниях продолжали курить фимиам, были таким ярким диссонансом, что здесь, среди русских, евреев и католиков, они казались бы оскорбительными для национального чувства, если бы в применении к настоящему случаю не были более чем уместны.

Наконец, Винавер задал ядовитый вопрос представителю военного ведомства, почему именно эта тема обсуждается – или действительно наши дела на фронте настолько блестящи, что мы можем без риска ослаблять наши кадры?

Когда очередь дошла до меня, то я с точки зрения дипломатического ведомства высказал сомнение не только в своевременности постановки вопроса, но и в целесообразности ограничения его рамками «религиозных чувств»: ведь в этой войне могут быть не только конфликты с религиозной совестью сражающихся, но и, например, с национальным чувством. Я указал на поляков, сражающихся друг с другом, на австрийских славян, сражающихся с русскими, на эльзасцев, трансильванских румын и т.д. С точки зрения государства не может быть никакого сомнения, что в войне мы должны проходить мимо этих конфликтов и требовать от всех равно долга крови и жизни. Присяжный поверенный Сахаров говорил также о практической невозможности правильно регистрировать лиц, добросовестно «не приемлющих войну», и отличить их от просто желающих уклониться от военной службы. В результате этот совершенно неожиданный проект был всеми, кроме представителей военного ведомства, осужден и не получил дальнейшего движения.

Котляревский, идя со мной по окончании этого совещания, происходившего в министерстве внутренних дел, говорил, что ему понравилась моя речь и что у меня имеется, как он сказал, «государственный инстинкт». Я его спросил, не знает ли он, почему такой странный проект возник, да ещё в военном ведомстве. Котляревский пробормотал: «Должно быть, векселя Совдепам». Так мне и не пришлось узнать, для чего столь парадное совещание имело место, поскольку никаких следов этого дела мне в дальнейшем найти не удалось. Терещенко, как оказалось, тоже ничего не знал и с большим удивлением услышал от меня все подробности совещания. Это было совсем незадолго до знаменитого наступления 18 июня. Думаю, если бы указ Временного правительства в том виде, как его спроектировало военное ведомство, вышел, он имел бы самое деморализующее значение для фронта.

Возвращаясь к польским делам, должен сказать, что Терещенко действительно «надул» Ледницкого в отношении польского представительства. Столь спутаны и сложны были отношения между поляками разных ориентаций, что создание в составе русской дипломатии польского ручейка вызвало бы среди них сильное волнение, которое отразилось бы крайне неблагоприятно на и без того хрупких русско-польских отношениях. Честолюбивая мечта Ледницкого стать, так сказать, польским министром иностранных дел, хотя бы временно, в составе нашего дипломатического ведомства, на этот раз рухнула. Помимо этого, как я указывал, в таком деле, как совместная дипломатическая служба, требующем доверия, ввести поляков в состав нашего дипломатического корпуса без обычной процедуры приёма на дипломатическую службу значило бы иметь всегда потенциального шпиона.

Это обстоятельство не мог, конечно, учитывать Ледницкий, но Временное правительство при самых искренних симпатиях к полякам не могло с этим не считаться. Надо отдать справедливость Ледницкому, он действительно старался всё дело вести тайно, хотя в качестве одного из предположений оно всё же попало в европейскую прессу, чем Ледницкий был крайне недоволен, так как против этого проекта высказалось, как и надо было ожидать, большинство зарубежных поляков.

Холмский вопрос, на время снятый с очереди, снова возник в нашей комиссии, возник, я должен сказать, в неожиданной и крайне неприятной форме. Среди спокойного обсуждения русских и польских делегатов один новый член комиссии еврейского вида вдруг напал на Котляревского и меня за наши замечания касательно польских утверждений и произнёс громовую речь по поводу того, что «царские чиновники» саботируют волю революционного Временного правительства, что он, мол, член Петроградского Совета рабочих депутатов и что он там расскажет, как чиновники Временного правительства в польском вопросе стоят на «царской позиции», и т.д.

Когда он кончил, то Котляревский попросил занести в протокол всё, что сказал новый польский делегат, и заявил, что, до тех пор пока будут произноситься подобные речи, он не будет участвовать в заседаниях комиссии. После этого Котляревский и я встали и ушли, к полному смущению Ледницкого, не ожидавшего такой реакции с нашей стороны. Это была первая и, к счастью, последняя попытка воздействовать на русских делегатов Временного правительства путём устрашения их Совдепом. Я сразу же по приходе доложил Терещенко обо всём и сказал, что вынужден был уйти, так как находил невозможным такие демагогические приёмы. На это Терещенко заметил, что он мне завидует, что я могу уйти, а ему такие сцены приходится терпеть чуть ли не ежедневно.

После этого Ледницкий довольно долго не созывал нашей комиссии. Наконец, когда мы пришли снова, то злополучного «представителя польского пролетариата», как он себя называл, больше уже не было, вопросы, по-видимому, совершенно сознательно, были самые мирные, и Ледницкий был особенно с нами мил и предупредителен, в частной беседе стараясь загладить происшедшее и уведомив нас, что этот делегат больше не будет участвовать в комиссии.

Одним из вопросов, фигурировавших в комиссии, был поднятый к большому неудовольствию польских делегатов товарищем министра финансов вопрос касательно перехода к Польше части русского государственного долга пропорционально территории количеству населения, экономической ценности и другим критериям, определяющим значение Царства Польского. В подробно разработанной справке представитель министерства финансов указывал, что после I, II и III разделов Польши в 1772, 1793 и 1794 гг., так же как после Венского акта 1815 г., русское правительство согласилось принять на русское государственное казначейство польские долги, равно как и долги Великого герцогства Варшавского. Отсюда естественно, что и будущая Польша должна также принять на себя соответственную часть долга Российского государства. При этом Шателен утверждал, что, само собой разумеется, соответственное распределение должно касаться всех общегосударственных русских долгов, так как Польша управлялась в бюджетном отношении на общих государственных основаниях, не имела, как, например, Финляндия, своего особого бюджета и, следовательно, должна отвечать за общие долги.

С польской стороны сама постановка этого вопроса считалась «преждевременной», так как по самому свойству он принадлежит-де компетенции польского Учредительного собрания. На это с русской стороны им отвечали: раз обсуждается холмский вопрос, хотя бы в подготовительной стадии, тогда как он, несомненно, может быть решён, согласно актам Временного правительства 15 и 16 марта 1917 г., только Учредительными собраниями России и Польши, то нет абсолютно никаких оснований уклоняться от крайне важного вопроса о долгах. Конечно, Шателен был прав, и Ледницкому ничего другого не оставалось, как включить этот вопрос в повестку следующего заседания. При этом он подчеркнул, что вопрос ставится лишь в подготовительной, ни для кого не обязательной стадии.

Несмотря на это предостережение, мы, конечно, отлично понимали, какое существенное значение для будущего может иметь обсуждение этой проблемы. Действительно, на следующем заседании поляки, из коих самым основательным был, несмотря на своё неудачное выступление в начале деятельности комиссии, Грабский, по-видимому, подготовились. Они стали излагать свою точку зрения, согласно которой будущая Польша, конечно, должна будет принять на себя кое-какие долговые обязательства Российского государства, но только те, которые прямо относятся к Царству Польскому. К числу таковых принадлежат, несомненно, все те польские долги, которые Россия приняла на себя после разделов Польши в 1772, 1793 и 1794 гг., а также в 1815 г., после присоединения к России Царства Польского, а затем все те долги, ипотеки и т.п., которые были сделаны для нужд Царства Польского. Все остальные долги Грабский отрицал, говоря, что не в интересах России даже поднимать подобные вопросы, так как тогда придётся поднять ряд «неприятных вопросов» касательно возвращения назад всяких художественных и музейных ценностей, вплоть до польской части Петроградской публичной библиотеки.