Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."

Автор книги: Георгий Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 44 страниц)

Этот манёвр Грабского, однако, ни в малейшей мере не поколебал спокойного Шателена, который отвёл вопрос о художественных, музейных и научных польских ценностях, вывезенных из Польши русскими, заявлением, что ему трудно усмотреть связь между русским государственным долгом и этим вопросом, прибавив не без яда, что неизвестно, в каком положении очутится в этом отношении Польша по окончании германской оккупации. И тут же он размежевал вопросы относительно местных ипотек, которые, конечно, переходили к Польше и не касались вообще государственных финансов, и общегосударственных долгов всего Российского государства, долгов, которые, бесспорно, имели общегосударственное значение и от которых Польша не могла отказываться.

На это из уст Шебеко, Ледницкого и даже барона Роппа посыпались возражения: почему молодая Польша будет расплачиваться за авантюры царского правительства в Корее, повлёкшие русско-японскую войну, или железнодорожные займы вроде, например, постройки Сибирской железной дороги и т.д., та самая Польша, которую русское правительство так беспощадно притесняло? Что это прямо безумие даже ставить так вопрос и что, мол, никогда будущее польское правительство и польский сейм на это не пойдут, ибо это был бы «IV, финансовый раздел Польши», как сказал под конец Грабский.

Шателен опять-таки на это ответил, что он изумлён подобными возражениями, что речь идёт не о целесообразности тех или иных поступков царского правительства, а обо всей по меньшей мере столетней совместной жизни Царства Польского в составе России, что поляки наряду со всеми элементами русского населения пользовались теми же благами государства, что и коренные русские, – той же Сибирской железной дорогой и т.д. Расцвет польской промышленности и несомненное общее экономическое процветание Царства Польского нельзя объяснить иначе, как участием поляков и русской части Польши в общей русской жизни. Следовательно, именно с точки зрения справедливости следует, чтобы молодая Польша не только пользовалась активом своего пребывания в составе России, но и участвовала в пассиве пропорционально своему прежнему участию в активе русской жизни. Шателен, кроме того, сослался на международную практику, которая всецело согласуется с высказанными им положениями.

Здесь Ледницкий обратился ко мне, дабы узнать позицию нашего ведомства. Я, конечно, вполне присоединился к Шателену и осветил положение с точки зрения международной практики, которая, хотя и знает крайне редкие, правда, прецеденты и обратного, например отторжение от Франции Эльзаса и Лотарингии по Франкфуртскому миру 1872 г., когда на Германскую империю отошли лишь долги и ипотеки местного значения, но это объясняется вообще политической обстановкой франко-прусской войны, которая не может служить нам примером в русско-польских отношениях. Надо исходить из предположения, которое вообще вызвало к жизни настоящую русско-польскую комиссию, а именно добровольной передачи со стороны России Царства Польского новой Польше, составленной из русской, австрийской и прусской частей, которую придётся ещё отвоёвывать у врагов совместными русскими и польскими силами. Таким образом, союзные отношения, которые Временное правительство рассматривает как необходимые и в будущем, налагают на эту Польшу обязательства совершенно иного свойства по отношению к России, чем, например, образование Польши в силу победы австро-германской коалиции. Поэтому, вполне разделяя общие экономические и юридические предпосылки нашего финансового ведомства, я и с международно-политической точки зрения считал, что вопрос о польской части общерусского долга может быть поставлен только так, как его поставил Шателен.

Затем я сказал, что надо иметь в виду, что поскольку образование Польши будет результатом воссоединения трёх частей, то данный вопрос будет, как это было и на Венском конгрессе в отношении долгов Великого герцогства Варшавского, решаться не только русскими и поляками, но и будущим мирным конгрессом, который, конечно, взглянет на дело под углом общесоюзных отношений и решительно отвергнет аналогию с франко-прусской войной, которая во многих других отношениях также является исключением из нормальной международно-правовой практики. Как и Шателен, я отметил, что центр тяжести вопроса лежит не в принципе участия Польши в русском государственном долге, а в методах и основаниях развёрстки. Я указал на пример Балканских войн 1912–1913 гг., которые вызвали существование особой международной финансовой комиссии в Париже, где представителем русского правительства и экспертом по международному праву был барон Б.Э. Нольде.

Поскольку досье этой комиссии хранилось именно у нас в Юрисконсультской части, то я знал, какие практические трудности представляло именно это распределение при полном согласии всех сторон относительно самого принципа общего участия всех отходящих к другому государству территорий в долгах прежнего государства. При столь ясной постановке вопроса поляки, в том числе и Ледницкий и Грабский, при всех внесённых оговорках, что это их «личное мнение», не могущее, очевидно, связывать волю будущего суверенного государства Польши, согласились с мнением всей русской части комиссии, что освобождённая в общей борьбе Польша не может уклоняться от участия в общегосударственных долгах России пропорционально общему положению Царства Польского в составе Российского государства. Единственная поправка, которую внесли поляки, заключалась в том, что это участие Польши в русском государственном долге подлежит санкции будущего мирного конгресса. Поскольку юридически это было бесспорно, то с нашей, русской стороны не было возражений, и поляки с удовлетворением это приняли, надеясь, очевидно, попробовать добиться каких-либо выгод для себя от союзников.

Ледницкий, Грабский, Шебеко, барон Ропп и другие польские делегаты, с такой неприязнью встретившие саму постановку вопроса, который, при условиях крайне благоприятного решения Временным правительством польского вопроса вообще должен был бы из чувства элементарного такта быть разрешён хотя бы в принципе так, как он после продолжительных и местами довольно острых прений был решён комиссией, выказали здесь и отсутствие понимания самой проблемы. Как я указывал, распределение долга и определение его оснований, как-то: площадь отходящей территории, количество населения, ценность природных богатств, торгово-промышленная и сельскохозяйственная мощность данной территории, – представляли крайне сложную и запутанную практическую проблему, и защита польских интересов должна была бы сосредоточиться на этом, а не на отрицании бесспорных положений международной практики и международного права.

Стремление неизменно ставить вопрос идеологически в практических государственных делах всегда оставляло неприятный привкус излишней полемики, что, конечно, отнюдь не способствовало надлежащему дружественному тону русско-польских отношений. Государственная неопытность и стремление к полемике в плоскости самых скользких исторических воспоминаний – вот отличительная черта польской части комиссии Ледницкого, продолжавшей свои работы до самого большевистского переворота. Позже, когда поляки вникли, наконец, в существо поднятого Шателеном вопроса и ужаснулись его практической сложности, явно испугавшись встречи с опытными русскими чиновниками, они попросили отложить рассмотрение финансовых долгов русской части Польши «до детального ознакомления с вопросом», на что было дано согласие. Только в октябре, то есть накануне самого большевистского переворота, этот вопрос снова был поднят, и Грабский, докладчик с польской стороны, по-видимому подготовившись, стал уже конкретнее указывать на отдельные основания оценки участия Царства Польского в общегосударственной жизни России, но замечания его и тогда отличались крайней теоретичностью. Об этом, впрочем, я расскажу подробнее при описании этой фазы жизни Временного правительства и нашего ведомства.

МИД и национальный вопрос в России

Очень существенная перемена в русско-польских отношениях состояла в том, что наряду с польским вопросом в министерство Терещенко был поднят и вопрос литовский. Для того, однако, чтобы перейти к нему, я должен предварительно коснуться отношения вообще Терещенко и нашего ведомства к национальному вопросу в России. Здесь надо прежде всего отличать позицию дипломатического ведомства, с одной стороны, и личную роль М.И. Терещенко как члена Временного правительства в решении национальных вопросов вообще – с другой.

Что касается последнего – личной роли Терещенко, то я не буду её касаться, потому что эта личная роль не связывалась им самим с его министерством. Если бы Терещенко оставался министром финансов, как это было в начале деятельности Временного правительства, то, весьма вероятно, он принял бы и в этой роли участие, скажем, в решении Временным правительством украинского вопроса. Можно сожалеть, что в глазах иностранцев известная поездка Терещенко с Керенским в Киев была сочтена за какое-то договорное соглашение не существовавшей тогда Украины и России именно потому, что здесь участвовал русский министр иностранных дел. Такого рода комментарии появились прежде всего в австро-венгерской и германской прессе, а уже затем проникли в союзную печать и вызвали запросы к нашим послам и посланникам, как понимать это соглашение и вводится ли этим самым украинский вопрос в орбиту международной политики или же он по-прежнему считается «внутренним русским».

Эти запросы, вызванные соответственными комментариями иностранной прессы и тем интересом, который украинский вопрос, естественно, вызывал у союзников и у наших врагов, и должны были явиться поводом для неизбежно тонкого различия в отдельных выступлениях Терещенко. Очевидно, всякий министр иностранных дел является одновременно и членом своего правительства и, следовательно, может принимать участие в решении всех общегосударственных проблем страны. Но, с другой стороны, положение министра иностранных дел в составе кабинета всегда особое, так как для иностранцев он остаётся руководителем внешней политики государства, и слишком яркое участие его в каком-либо до сих пор считавшемся внутренним вопросе может не без основания рассматриваться как перенос его в разряд международных. Дело личного такта и умения – размежевать эту двойственность политической физиономии министра иностранных дел в каждом правительстве.

В частности, что касается Украины, то с самого начала войны Австро-Венгрия и Германия по вполне понятным причинам старались ввести украинский вопрос в число больших вопросов мировой политики. Россия же до Февральской революции самым решительным образом не допускала никаких дипломатических переговоров по этому предмету, отвергая всякую аналогию с вопросом польским, например. После Февральской революции Временное правительство не издало ни одного акта, который можно было бы счесть за перенос украинского вопроса в число международных, оно по-прежнему продолжало считать его чисто внутренним делом России.

Терещенко вынужден был разослать всем нашим дипломатическим представителям подробный циркуляр, которым Временное правительство заявляло перед всем миром, что украинского вопроса в международно-политическом смысле не существует, что же касается министра иностранных дел, то он участвовал в поездке исключительно как член правительства, а не как глава внешней политики.

Конечно, не только в парламентской жизни западноевропейских государств можно было бы найти прецеденты подобного участия руководителей внешней политики во внутренних делах (например, в случае довольно частого совмещения обязанностей председателя Совета министров с обязанностями министра иностранных дел), можно было бы сослаться и на прецеденты русские во время войны, например описанное мною в предшествующих моих записках участие Сазонова в решении еврейского вопроса в 1915 г. Но по поводу последнего надо добавить, что, во-первых, это участие не имело гласного характера, наоборот, Сазонов и все остальные члены правительства считали само поднятие вопроса «государственной тайной», а с другой стороны, это выступление Сазонова по внутриполитической проблеме вызвало острое недовольство Николая II и послужило одним из мотивов сазоновского увольнения в отставку.

Таким образом, всё в таком всегда привлекающем внимание иностранцев шаге, как участие министра иностранных дел во внутриполитическом деле, особенно когда данный министр, как это было с М.И. Терещенко, не нёс никаких других правительственных обязанностей, кроме дипломатических, зависит от конкретной политической обстановки. Очевидно, участие в нормальное время французского, скажем, руководителя внешней политики в эпоху III Республики в алжирском вопросе ещё не давало права считать этот вопрос международным, но участие Терещенко в украинских делах в период войны и революции, в эпоху острой постановки национального вопроса в России, давало пищу для самых сенсационных подозрений не только у наших врагов, которые всегда только к этому и стремились, но и наших друзей и союзников.

Разосланный циркуляр не достиг своей цели в силу объективного положения Временного правительства и всей России, несмотря на прямое запрещение нашим представителям за границей входить в разговоры с союзниками об украинской проблеме и предписание внушать им, что это чисто внутреннее русское дело. На деле же до самого конца Временного правительства им приходилось не раз объясняться по этому поводу с союзниками, дабы опровергать вражеские наветы, разъяснять истинную линию поведения Временного правительства. При этом в силу создавшегося положения вещей приходилось не только держаться на формально оборонительной позиции, но и переходить в решительное контрнаступление по всему дипломатическому фронту против всяческих украинских зарубежных организаций не только австрийского, но и русского толка, которые проявляли лихорадочную деятельность за границей, особенно под конец Временного правительства.

Эта всё более и более оживлённая внутренняя переписка наших заграничных представителей с нашим ведомством заставила, наконец, подумать о поручении одному лицу заниматься украинским вопросом с международной точки зрения. Этим лицом стал Обнорский, начальник Славянского стола в составе канцелярии министра иностранных дел, которым до Февральской революции заведовал Приклонский (о нём я писал в моих предшествующих записках). Обнорский – человек неглупый и остроумный, однако он слишком долго проходил дипломатическую карьеру в подчинённых должностях и, несмотря на свой уже значительный возраст, не пользовался никаким весом в министерстве, да и, кроме самого поверхностного знакомства со славянским вопросом, не имел никаких солидных знаний ни в одной области международной политики. Это был весьма распространённый тип дипломатов capable a tout, bon a rien[57]57
  Которые могут сделать всё, но ничего не могут сделать хорошо (фр.).


[Закрыть]. Когда ему решили поручить украинский вопрос, он просто испугался его и захотел всеми правдами и неправдами от него избавиться. Он, кроме того, ничего по украинскому вопросу не знал и не был в курсе мероприятий правительства, а так как все дела Временного правительства хранились по-прежнему у нас в Юрисконсультской части и я был докладчиком по этим делам, то Обнорский зачастил ко мне.

Первая же докладная записка на имя Терещенко показалась тому слишком туманной, так как Обнорский, как человек старой школы, не столько предлагал то или иное решение, сколько старался угадать, что думает по этому поводу начальство, а с таким министром, как Терещенко, это было довольно трудно, ибо в большинстве случаев он не имел своего мнения и предпочитал пользоваться чужим. По украинскому вопросу у него, конечно, были взгляды, но речь шла не об этом, а о том, в какой форме можно было украинский вопрос преподнести союзникам, не делая его международным. Устные объяснения Терещенко с Обнорским привели к мысли о передаче украинского вопроса в другой отдел.

В конце концов, после некоторых колебаний Терещенко (этот вопрос домогался получить в своё ведение Муравьёв, возглавлявший кабинет министра иностранных дел), он попал ко мне, так как в моём ведении были дела Временного правительства и я по своему положению не мог не быть в курсе всех правительственных мероприятий по этому предмету. Признаюсь, он имел мало общего с Международно-правовым отделом и моими прямыми обязанностями, но раз я занимался польским вопросом, а при Сазонове – еврейским, и так как всякий, кто бы ни вёл это дело, неизбежно должен был бы обращаться ко мне за справками, то с точки зрения экономии сил и создавшихся отношений это имело некоторое основание. В министерстве всё равно не было людей, изучавших этот вопрос специально. Была и другая сторона, а именно нежелание заниматься столь неблагодарным предметом, оказавшимся в центре внимания.

Как бы то ни было, мне пришлось к крайне усложнившимся прямым обязанностям прибавить и эту заботу, пришлось познакомиться и с австро-венгерской, и германской трактовкой вопроса и по окончании службы изучать разбросанные в разных отделах весьма скудные, должен сказать, сведения, если не считать, впрочем, архива нашей канцелярии по сношениям с нашим посольством в Вене до войны, где из донесений этого посольства уже совершенно явственно можно было видеть замыслы империи Габсбургов и Германии Гогенцоллернов касательно расчленения России и, прежде всего, создания самостоятельной Украины. Особенно в этом направлении работал граф Берхтольд, тогда как барон Эренталь занимался больше Балканами и Сербией в связи с аннексией Боснии и Герцеговины.

На основании этих донесений, подкреплённых многочисленными документальными данными и обзором австро-венгерской и германской прессы, я составил подробную докладную записку, дополненную обзором настоящего положения вопроса австрийской и германской прессы в 1915–1917 гг. В частности, известная поездка галицийских украинцев в Берлин к Вильгельму II в самом начале войны с выражением ему своей лояльности и горячей симпатии в войне против России и все обстоятельства, сопровождавшие её, открывали глаза на истинную природу зарубежного «украинства».

В мае месяце во время кадетского съезда в Петрограде, на котором я присутствовал в качестве гостя, то есть простого зрителя, хотя благодаря родственным связям имел точное представление о политических взглядах той группы людей, которая так недавно располагала всей полнотой власти, но, несомненно, стала её терять, я убедился, что жизнь уже успела поставить национальный (и украинский) вопрос гораздо острее, чем он был поставлен в прениях. Блестящая по своему содержанию и диалектическому блеску речь Кокошкина о том, что республиканская форма правления отнюдь не исключает идеи единства государства, его проект широкого местного самоуправления на основании прежнего деления на губернии, с возможностью объединения между собой отдельных губерний в областные союзы, отрицание этнографической основы за украинским вопросом в речи П.П. Гронского и полемика его с Н.М. Могилянским – всё это было, в сущности, уклонением от всякой постановки украинского вопроса иначе, как в рамках единого монолитного Государства Российского, а также единого русского народа, триединого в неразрывной связи трёх его ветвей.

Эта постановка вопроса совпадала с традиционным взглядом на украинский вопрос царского и императорского правительств и исторически казалась единственно возможной. Но в 1917 г. она требовала не милюковской тактики, она требовала царских методов в смысле безжалостного подавления украинского сепаратизма, как это было до сих пор, якобинского осуществления республиканской идеи. Этого не было ни у кадетов, ни у их социалистических соседей слева. Государство медленно разлезалось по национальным швам, Временное правительство не поощряло этого, но и не препятствовало. Единственное, на чём оно стояло твёрдо, – что окончательный статус национальностей в России мог быть установлен лишь Учредительным собранием.

Однако это теоретически совершенно бесспорное решение вопроса приводило к тому, что национальности стремились захватить как можно больше позиций до Учредительного собрания, дабы поставить его перед свершившимся фактом. Временное же правительство, насколько я мог вывести из всей его практики по национальным вопросам, уступало довольно легко с определённой задней мыслью пересмотреть все часто шедшие против его воли широкие уступки в Учредительном собрании. Этот выжидательный метод мог иметь успех лишь при чрезвычайно быстром созыве Учредительного собрания, пока самые широкие круги населения ещё не откатились далеко левее самых дерзких предположений.

Отмечу одно чрезвычайно характерное обстоятельство, о котором я знаю от моих родственников, работавших в кадетском клубе на Французской набережной по снабжению провинции партийной литературой. В марте 1917 г. этот отдел кадетского клуба был завален запросами с мест с требованиями немедленной присылки кадетской литературы и с жалобами на крайне медленную отправку её руководителями клуба. Когда, наконец, в мае литературу начали отправлять, она вскоре стала возвращаться назад нераспечатанными тюками с извещением о том, что на местах больше не нуждаются в кадетской литературе, так как стали уже эсерами. Эти случаи были массовыми и повергали, конечно, кадетский клуб в уныние.

Такое же точно явление имело место и в национальном вопросе. Мне из моих докладов Терещенко как по украинскому, так и по другим национальным вопросам (литовский, финляндский) пришлось убедиться, что Временное правительство становилось с каждым днём всё сговорчивее и сговорчивее, по мере того как требования национальностей всё повышались. При таких условиях заниматься этими вопросами в МИД, где перед иностранцами приходилось делать вид, что всё идёт согласно желаниям правительства и согласно намеченной им программе, было очень трудно и не давало ни малейшего удовлетворения. Сравнивая мои первые записки, одобренные Терещенко, и последние, также им одобренные, я мог осязательно чувствовать, что Временное правительство всё больше и больше теряло бразды правления.