355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Георгий Михайловский » Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. » Текст книги (страница 8)
Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 02:22

Текст книги "Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1."


Автор книги: Георгий Михайловский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц)

Цена «языковой» ошибки

Но не только здесь проявилась «несчастливая рука» Мандельштама. С ним связан весьма характерный дипломатический инцидент, чуть было не отразившийся на всей обстановке войны. Это было выполнение Мандельштамом данного ему поручения о расследовании «германских зверств» на русском фронте. Мандельштам добросовестно обработал все имевшиеся в распоряжении МИД богатые материалы по этому вопросу, доставленные Ставкой, и составил обширный меморандум на французском языке, предназначенный для самого широкого распространения за границей. Первый экземпляр меморандума с особой напечатанной препроводительной нотой испанскому посольству в Петрограде для сообщения германскому правительству (Испания охраняла наши интересы в Германии и Австро-Венгрии) был направлен испанскому послу в Петрограде; одновременно меморандум вместе с нотой был разослан во все посольства и миссии в Петрограде, долженствуя стать торжественным и документально обоснованным протестом России перед всем цивилизованным миром против варварского и незаконного с точки зрения международного права способа ведения войны.

Эта нота исходила от Юрисконсультской части МИД (хотя Мандельштам и не был официально причислен к нашей части), как того отдела министерства, на обязанности которого лежала охрана международно-правовых начал как в мирное, так и в военное время. Но так как протест рассылался от имени «российского императорского правительства», то помимо просмотра Нольде эта нота и меморандум поступили на санкцию Нератова и Сазонова, а последним были доведены до сведения и одобрены Советом министров. Таким образом, это было не только ведомственное выступление, а чисто правительственное, сообразно важности содержания этого акта.

Между тем (дело было перед самыми святками 1914 г.) на другой день после рассылки меморандума и телеграфного извещения об этом всей иностранной и русской прессы к Сазонову является раздражённый до последней степени испанский посол с требованием немедленного отзыва из всех иностранных посольств и миссий только что разосланной ноты под угрозой разрыва дипломатических сношений Испании с Россией. Этот испанский ультиматум в такой неслыханной для отношений второстепенного государства, каким была Испания, с великой державой, какой являлась тогда Россия, форме свалился как снег на голову Сазонову, долго не понимавшему испанского посла, который на самом ясном в мире языке, французском, объяснял ему причину «ультиматума». Причина крылась в том, что Мандельштам в препроводительной ноте к испанскому посольству употребил выражение, кощунственно звучавшее для испанского уха, а именно, говоря о цели посылки ноты, выразился: «…pour eclairer la religion du gouvernement espagnol»[20]20
  «Для разъяснения веры испанского правительства» (фр.), «Religion» имеет также значение «долг», «обязанность».


[Закрыть]
. По мнению посла, это было оскорбление религии, господствующей в Испании, а с другой стороны, вся нота и весь меморандум получали характер акта, стремящегося «просветить испанское правительство», с препровождением при этом всем иностранным миссиям и посольствам, то есть протеста не против бесчеловечных германских методов войны, а против якобы двусмысленной позиции испанского правительства, взявшегося за защиту интересов русских подданных в Германии и Австро-Венгрии и не охраняющего их на самом деле.

Действительно, когда после ухода испанского посла Сазонов вызвал Нератова и Нольде для штудирования этой препроводительной ноты, то оказалось, что испанский посол был совершенно прав, что русское правительство вместо благодарности за испанскую защиту русских подданных, говоря вульгарно, отплатило испанскому правительству «оплеухой». Непонятным образом Мандельштам, так хорошо знающий французский язык, употребил действительно могущее казаться кощунственным выражение, и ещё менее понятно, почему он направил обвинения против испанского правительства вместо германского и австро-венгерского. Но столь же непостижимо было, как Нольде, Нератов и Сазонов могли это просмотреть. Этот действительно незаурядный промах русской дипломатической кухни имел самые оскорбительные для престижа России последствия.

Не успел отбыть от Сазонова испанский посол, как появился Палеолог, уже, по-видимому, настроенный испанским послом. Он с той же нотой в руках осторожно, но решительно высказал Сазонову, что если у русского правительства имеются какие-либо «rancunes»[21]21
  «Претензии, обиды» (фр.).


[Закрыть]
против испанского, то теперь во всяком случае не время сводить счёты с испанцами; что если Испания, конечно, представляет сама по себе второстепенный интерес для России, то для Франции совершенно не безразлична позиция Испании в этой войне и победа, скажем, весьма могущественной в Испании германофильской партии, и без того раздражённой принятием Испанией на себя защиты русских интересов в Германии и Австро-Венгрии, может иметь самые катастрофические последствия для Франции, а тем самым и для всего хода войны, в частности же и для России.

Напрасно Сазонов уверял Палеолога, что никаких поводов для неприятностей между Россией и Испанией нет и быть не может, что, если бы – а это невероятно – таковые существовали, он отлично понимает, что момент для сведения счетов совершенно неподходящий и что он не менее Палеолога учитывает особое положение Франции в отношении Испании и сознаёт всю важность поддержания наилучших отношений с испанским правительством. Палеолог, как потом выяснилось из дипломатических петроградских кругов, ушёл в полной уверенности, что ему удалось устранить крупный дипломатический испано-русский конфликт. Конечно, весь этот инцидент объясняется также и тем, что испанский посол в Петрограде, державший антантофильскую линию поведения, находился всецело под впечатлением той ожесточённой борьбы из-за позиции Испании в войне, которая велась в его отечестве, и страшно боялся, как бы германофильская партия не победила.

После этих двух визитов Сазонов, совершенно вне себя, созвал совещание всех ответственных чинов МИД (т.е. начальников политических отделов, Нератова и Нольде), на котором было не только решено взять обратно меморандум и ноту (которые, кстати сказать, были отпечатаны в типографии министерства), но и переработать ноту таким образом, чтобы ни малейшего намёка на испанское правительство в ней не содержалось. Переработка ноты была поручена Нольде. Что же касается испанского посла, то он был на другой день приглашён к завтраку у Сазонова с высшими чинами МИД, а также на вечер интимного характера, где были все союзные послы и посланники, чтобы продемонстрировать дружественность русско-испанских отношений. На новогоднем приёме по случаю наступившего 1915 г. государь был особенно приветлив с испанским послом и просил передать испанскому королю свою глубокую благодарность за защиту Испанией русских интересов в неприятельских странах.

На другой же день после визита испанского посла мне пришлось по телефону снестись как с 1-м секретарём испанского посольства, так и с другими посольствами и миссиями, прося их ввиду «вкравшихся типографических ошибок» возвратить ноту и меморандум. В переработанном виде меморандум о «германских зверствах» был разослан через месяц нашим посольствам и миссиям за границей для сообщения иностранным союзным и нейтральным правительствам. Испанскому послу Сазонов лично передал меморандум, таким образом избежав даже особой «препроводиловки», дабы изгладить самую память об инциденте.

Сознаюсь, после этого случая у меня совершенно изменилось отношение к нашему ведомству, и хотя я был всего четыре месяца в министерстве, мне стали понятны крайне пессимистические отзывы моего дяди, сделанные им как-то в очень интимном кругу в бытность его товарищем министра, об убожестве русской дипломатической техники. Не только это убожество сказалось в подобном инциденте, но и вся шаткость международного положения России, вынужденной, несмотря на свою территорию и численность населения, принимать ультиматумы от Испании. Неудивительна стала мне и боязнь Нольде, который опасался, как бы «озорство» русского правительства в отношении немцев (вопрос о борьбе с так наз. «немецким засильем») не вызвало впоследствии неудовольствия будущего германского посла в Петрограде.

Для Мандельштама его неудачная лекция о Константинополе и ещё более неудачная нота о «германских зверствах» явились надгробным камнем на дипломатической карьере при царском правительстве. Не только летом 1915 г., когда Нольде уехал в двухмесячный отпуск, Юрисконсультская часть была поручена мне, совсем молодому служащему, а не ему, но и впоследствии, когда в 1916 г. Нольде занял пост директора II Департамента и оказался вакантным пост начальника Юрисконсультской части, на который Мандельштам в своё время конкурировал с Нольде, был назначен не он, а лицо, совершенно постороннее ведомству, – профессор М.И. Догель.

К концу 1914 г. наша Юрисконсультская часть обогатилась ещё одним служащим – молодым, только что кончившим Петроградский университет с серебряной медалью за сочинение по международному праву Дмитрием Степановичем Серебряковым. Сын богатого петербургского нотариуса, Д.С. Серебряков не был оставлен при университете и не собирался идти по научной части, и если Нольде тем не менее принял его к нам в часть, то только из-за страшной её перегруженности. Горлову и мне приходилось очень много времени посвящать службе, но и этого было недостаточно, так как меня слишком часто всевозможные междуведомственные совещания заставляли отсутствовать и секретарская работа падала на Горлова, который сам мечтал о заграничной дипломатической службе.

Ввиду предстоявшего рано или поздно ухода Горлова Нольде мне сказал прямо, что он желал бы видеть меня на месте Горлова, и надо было найти заместителя и мне. Моему родственнику, его коллеге по Петроградскому политехническому институту и члену Государственной думы П.П. Гронскому Нольде говорил, что крайне доволен мною, что я будто бы «выше всяких похвал» и прочие комплименты. Из характера всё более и более ответственных ведомственных поручений я действительно чувствовал не только искреннее расположение ко мне Нольде, но и явное упрочение своего служебного положения. После указа 2 января 1915 г. касательно тех льгот, которые русское правительство предоставляло привилегированным категориям неприятельских подданных – славян, эльзасцев, итальянцев и т.п., а также указа 1 февраля о «немецком землевладении», открывших эру славянофильской внутренней политики русского правительства, мне всё чаще и чаще не только приходилось, иногда без всяких инструкций, представлять наше ведомство, но и детально помогать в разработке тех или иных законодательных актов, проходивших впоследствии через Совет министров и получавших силу по ст. 87 Основного закона, а между тем количество обращений в Юрисконсультскую часть со стороны других отделов и департаментов нашего министерства всё увеличивалось.

Я очень обрадовался поступлению Д.С. Серебрякова, нашёл в нём компанейского молодого человека, вначале более трудолюбивого, чем потом, когда он лучше освоился с обстановкой ведомства и стал вращаться среди более старших, чем он, и не всегда «удачников», но, увы, со средними способностями. Правда, в 1915 г., когда мне пришлось замещать Нольде, он был моим единственным помощником, но использовать его вместо себя во всякого рода междуведомственных совещаниях было невозможно, так как он совершенно для этого не созрел.

Любопытно, однако, что незадолго до поступления Серебрякова к нам в Юрисконсультскую часть держал вступительный экзамен магистрант Гельсингфорсского университета финляндец Идельман, который, успешно выдержав испытание, не смог, однако, грамотно и ясно написать требуемый перевод с французского на русский, а на устных испытаниях едва связывал фразы, делая комические ошибки в своём своеобразном русском языке. Этот господин, не умевший ни говорить, ни писать по-русски, не только был допущен к испытанию на дипломатическую должность, но о нём совершенно серьёзно говорилось в совещании о назначениях, что его можно принять «условно», с тем чтобы он в течение известного срока «подучил» русский язык. Однако против этого восстал Сазонов, сказавший: «У нас не Персия» и заявивший, что, пока он русский министр иностранных дел, в ведомство не будут приниматься лица, не знающие в совершенстве русского языка. Нольде довольно сконфуженно пришлось отказать Идельману.

Планы расчленения Австро-Венгрии

Весной 1915 г. случилось событие величайшей важности, а именно так долго ожидавшееся вступление Италии в войну на стороне союзников. Этому предшествовали длительные переговоры, и, в частности, нашему МИД выпала большая и сложная работа, закончившаяся секретным договором, заключенным в Лондоне 13(26) апреля 1915 г. Участниками договора были Россия, Англия, Франция и Италия, содержание его – определение территориальных приращений Италии за счёт Австро-Венгрии в случае удачного исхода войны, а также решалась судьба большинства славянских земель Габсбургской монархии. Этот договор обусловил, вступление в войну Италии, но на Версальском конгрессе 1919 г. он был признан ничтожным, так как Североамериканские Соединённые Штаты не участвовали в этом соглашении, а президент Вильсон находил его, совершенно справедливо, противоречащим принципу самоопределения народов.

С русской стороны помимо Сазонова и Нератова авторами соглашения являлись Шиллинг, Петряев, Базили, а в качестве консультантов приглашались Нольде и Гулькевич (последний не столько в качестве начальника Ближневосточного отдела, сколько в роли дипломата, долго служившего в Италии).

Наиболее решительным сторонником расчленения Австро-Венгрии и освобождения всех славянских народов, находившихся под властью Габсбургов, являлся Петряев. Он же был противником чрезмерных уступок итальянским притязаниям на всё восточное побережье Адриатического моря. Из всех перечисленных лиц Петряев был и самым осведомлённым. Гулькевич, Шиллинг и сам Сазонов – все трое служившие долго в Италии и прекрасно знавшие итальянскую точку зрения на адриатический вопрос, но плохо знакомые с этнографической стороной дела и не знавшие основательно славянской стороны вопроса – считали вполне естественными итальянские требования. Базили не столько участвовал в выработке соглашения, сколько с таинственным видом расхаживал по всем отделам ведомства и «собирал материалы». Однако и он не был сторонником адриатического панславизма и всецело примыкал по своим взглядам к группе Сазонова, Шиллинга и Гулькевича. Нератов более примыкал к Петряеву, но тем не менее в решительную минуту стал на сторону Сазонова «из общих соображений о важности вступления в войну Италии». Наконец, Нольде приглашался главным образом не для решения вопроса по существу, а для надлежащего юридического оформления Лондонского соглашения. Граф Бенкендорф, наш посол в Лондоне, играл только исполнительную роль, хотя договор в окончательной форме и был подписан им от имени России.

Все переговоры велись в полном секрете между четырьмя упомянутыми правительствами, и сербская миссия в Петрограде была совершенно устранена от переговоров, хотя Лондонский договор прямо её касался. Россия, таким образом, была единственной представительницей славянских интересов и решала все славянские вопросы единолично и безапелляционно, без ведома даже такого верного союзника, как Сербия. Это было предварительным условием переговоров о вступлении Италии в войну, выставленным римским правительством. Согласно Лондонскому договору, Италия получала не только итальянские земли Австро-Венгрии, так наз. ирреденту, но и всю Далмацию и Истрию. Сербия получала только выход в Адриатическое море, к ней присоединялись Босния и Герцеговина, но Хорватия должна была быть от неё независимой, так же как от Австро-Венгрии.

О Чехословакии в Лондонском договоре ничего не говорилось. Это была, таким образом, единственная славянская народность, с которой к тому времени не существовало между Россией и союзниками никаких международных соглашений: об образовании единой Польши, хотя бы и «под русским скипетром», громогласно возвещало воззвание вел. кн. Николая Николаевича 1 августа 1914 г., составленное с ведома и согласия Англии и Франции, о югославянских землях имелся Лондонский договор 1915 г., о Чехословакии – только обещания государя русским чехам, данные им при аудиенции в сентябре 1914 г. Русское правительство до Февральской революции, хотя и имело определённые планы относительно Чехии и Словакии, сознательно не желало связывать себя соглашениями с союзниками, приберегая эти земли в неустановленной ещё форме для себя.

Надо сказать, что Лондонский договор, конечно, представлял из себя вопиющую несправедливость. Судьба чисто славянской Далмации, отдаваемой, как это было до 1797 г., под итальянское (тогда венецианское) владычество, была совершенно непонятна. Буря негодования, обрушившаяся на Сазонова в 1919 г. со стороны югославянских кругов во время Версальского конгресса, когда Лондонский договор был извлечён из недр дипломатических архивов, была, таким образом, совершенно им заслужена. Петряев, между прочим, решительно возражал как против отдачи Далмации Италии, так и против отделения Хорватии от Сербии. По его плану, Далмация и Хорватия на федеративных началах должны были быть соединены с Сербией. Петряев же настаивал также на включении в Лондонский договор постановления о Чехо-Словакии, считая, что чем скорее Россия заключит соответствующее соглашение с союзниками, тем меньше трений будет впоследствии по вопросу об этой столь важной части Габсбургской империи. Мало того, Петряев считал необходимым оговорить в Лондонском же договоре возможность особых соглашений России с вновь освобождёнными славянскими частями Австро-Венгрии, о сухопутном транзите и о том или ином выходе и для России на Адриатическое море – то, что Базили пренебрежительно называл «адриатический панславизм».

Нератов, говоривший не раз при мне о «чешском корне» своего рода (от фамилии Неруда), вначале поддерживал Петряева, но затем перешёл на сторону Сазонова, который был буквально ослеплен константинопольским вопросом и считал адриатический второстепенным для России. В то же время Сазонов честно исполнил своё обещание перед итальянским правительством не осведомлять о содержании переговоров сербское правительство и сербскую миссию в Петрограде. Не надо было быть проницательным дипломатом, чтобы понять, хотя бы по чуть ли не ежедневным наездам итальянского посла маркиза Карлотти к Сазонову и Нератову, что Италия сама жизненно заинтересована во вступлении в войну на стороне союзников и что руководители нашего МИД совершенно напрасно награждали Италию славянскими землями Австро-Венгрии и отделяли по живому телу Хорватию от Сербии. Ошибку Сазонова исправил американец Вильсон. Я должен сказать, что не только Петряев и отчасти Нератов сознавали «промахи» Лондонского договора, но и некоторые высшие чины ведомства, вроде начальника Дальневосточного отдела Козакова, открыто говорили Нератову, что Сазонов совершает явную оплошность, так неосновательно уступая итальянцам, да и наше посольство в Риме писало о том, что итальянцы и без того вступят в войну под давлением своего общественного мнения. Всё это, однако, не удержало Сазонова от Лондонского соглашения, и когда, наконец, Италия выступила, то в этот день все авторы соглашения – и Сазонов, и Шиллинг, и Гулькевич, и Базили – сияли, празднуя «крупнейшую дипломатическую победу России», как говорил Гулькевич.

Между тем в мае 1915 г. Горлов получил долгосрочный отпуск за границу, в Швейцарию, и уехал. Мне пришлось стать прямым помощником Нольде, и тогда в первый раз за время моей службы Нольде сказал мне, что рано или поздно ему придётся расстаться с Юрисконсультской частью. «Я хочу поехать или в Пекин, или в Тегеран», – сказал он смеясь, и если мне это по душе, то он будет рекомендовать меня на пост начальника Юрисконсультской части, конечно, прибавил он, не через год или два, а оттуда я могу рассчитывать на пост посланника, куда захочу… Этот разговор был неожидан для меня и весьма преждевременен, так как я отлично знал, что любое начальство в МИД ещё долго не пожелает расстаться с таким ценным человеком, как Нольде. Отмечу здесь, что действительно в 1916 г. Нольде добивался места посланника в Персии или в Китае, но получил в вежливой и даже лестной форме отказ под тем предлогом, что ему готовится большой пост в центральном управлении ведомства.

Очень скоро после отъезда Горлова в конце июня 1915 г. и Нольде получил тоже двухмесячный отпуск, а Юрисконсультская часть, равнявшаяся по служебному положению департаменту, а по своей перегруженности не уступавшая нашим департаментам, вопреки всем бюрократическим традициям была вверена не кому-либо из старших чинов – вакантному, например, тогда Мандельштаму, а мне, официально исполнявшему обязанности секретаря, человеку, служившему меньше года, а по возрасту не достигшему 25 лет. Уезжая, Нольде в напутствие сказал мне, чтобы я делал «всё, что он делал»», и прибавил, улыбаясь, что «есть такое качество – внимание, о котором не следует забывать». Моё назначение произвело большое впечатление, так как было беспрецедентно, а самое главное – благодаря докладу по делам Совета министров устанавливало прямые отношения между Сазоновым и мной, то есть ставило меня в разряд высших чинов министерства.

Для меня это был поворотный пункт в моей службе, так как он раскрывал святая святых нашего ведомства. Конечно, такое назначение, при всей его временности, было возможно только благодаря вышеотмеченным дипломатическим неудачам Мандельштама и авторитету Нольде, давшему мне самую лестную аттестацию Сазонову. Кроме Мандельштама и барона Таубе, тогда уже не принимавшего участия в работе ведомства, никто и не мог заменить Нольде. Тем не менее Нольде, уезжая, всё же сказал, что в затруднительных случаях я могу или писать ему в Рязанскую губернию, или же обращаться к Мандельштаму, «если бы вы считали, что он может быть вам полезен». Я действительно раза два писал по делам Нольде, не зная некоторых его предшествовавших действий, но к Мандельштаму не обращался, хотя он вначале, после отъезда Нольде, несколько раз заходил ко мне и очень предупредительно расспрашивал о текущих делах. За эти два месяца крайне напряжённой работы ни Нератов, ни Сазонов не вспоминали Мандельштама, и нетрудно было догадаться, что Мандельштам пока что «конченый человек».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю